послушай: ведь глаза очень похожи на монетки. а если так, выходит,
ими можно платить.
На вокзал они приезжают к половине восьмого, а тело с рельсов уносят за полчаса до этого – ровно в семь. Хёнджин докуривает, прижавшись плечом к стене возле мусорки. В нём копится усталость. Горло в пластиковых стяжках, распухший желудок, шея без головы. Фантасмагоричный запах крови не выходит перебить даже табаком. Хёнджин порядком устал собирать трупы по городу – за прошедшую неделю он видел больше мёртвых, чем живых. Теперь в каждом прохожем ему мерещится трупная сыпь или зеркало вместо глаз. Симптоматика переработок. Жнецы, боже их всех сохрани. У Хёнджина удостоверение в правом кармане пальто. А город их – это галерея разнообразных мертвецов. Кремированных, распятых и обезглавленных. Обманчиво живых. Светоотражающие зрачки, мягкие глотки, вольфрамовые зубы, мясо, твердеющее прямо на кости, мясо без крови, стылое мясо. Вампиры, в общем. Город от них буквально воет. Хёнджину двадцать шесть, но он никогда прежде не видел, чтобы по ночам на улицах было так безлюдно. — Докуривай быстрее, — у Феликса папье-маше вместо рта, губы шелестят и трескаются. — Отправление через сорок минут. Удивительно, если честно, как они вообще сработались. Так себе из них комбинация – как газовая горелка и снег. Кто-то один обязательно превратится в уголь, кого-то одного обязательно затопит. Иногда Хёнджину мерещится талая вода в лёгких, но Феликс говорит, что это просто артериальное давление. У него невероятная чуйка на всё, что связано с кровью. Убийственная. Буквально. — Нам ещё в полицейскую комнату нужно заскочить, — Хёнджин тяжело сплёвывает дым. — Заберём улики. — Я сейчас, блять, замёрзну. До знакомства с Феликсом Хёнджин не знал, что вампиры мёрзнут. Наверное, в академии им говорили об этом; но он прослушал. Как-то не планировал, что будет работать с одним из таких в паре. В академии казалось: жнецы – оплот праведности. Последний голос здравомыслия. Жнецы не водятся с вампирами – они их выслеживают, обезвреживают, ловят. Убивают, если потребуется. Но не водят дружбу. И из одной чашки не пьют. Хёнджин с момента поступления ни с одним легализованным вампиром даже за руку не здоровался. Детский снобизм, конечно; зато со вкусом. Издержки профессии, типа. В семнадцать Хёнджин знал два десятка способов обезглавить вампира, имея при себе только канцелярские ножницы и винный штопор. Штопор, кстати, был прихотью. На первом курсе им рассказали, что у вампиров не вытекают глаза. Они твёрдые внутри, и на ощупь, как резиновый мячик. А в зрачках гуанина больше, чем у кошек. Поэтому они отражают свет. Хёнджина с детства очаровывали зеркала. Он мечтал выковырять глазное яблоко, чтобы узнать, получится ли достать оттуда осколок. — Не умрёшь, — Хёнджин безжалостен; это напускное. — От этого не умирают. Феликс процарапывает его взглядом. Дутая куртка делает его забавным на вид: взъерошенный юнец с ногами такими тонкими, что вот-вот сломаются. Ветошь. Душа в теле не держится, потому что души нет. В Феликсе вообще невозможно признать сотрудника корпуса безопасности, если не знать наверняка. Ему и с удостоверением-то не всегда верят. Он ворчит: — Не понимаю, кто из нас мертвец. У тебя сердце, блять, бьётся вообще? Дубак на улице. — А бьётся? — уточняет Хёнджин. От сигареты щекочет в носу. Восхитительный Феликс – подросток с атрофированным дружелюбием и паранормальным чутьём – до пугающего хорош в том, чтобы вычислять чужой пульс. — Бьётся, — он даже не прислушивается. — Могу исправить. Они его в отделении используют вместо полиграфа. Там такая чувствительность к изменению в сердечном ритме, что проще обмануть аппаратуру. Когда его привели впервые, Хёнджин подумал: милосерднее было бы прикончить. Пятнадцатилетнего Ли Феликса затащили в подворотню пять лет назад, раскроили вдоль глотки, свернули ему шею, обескровили, а затем почему-то не убили. Восхитительная жестокость. Обратить подростка – это нужно иметь какую-то особенную тягу к чужим мучениям. Детская психика так и законсервировалась навсегда в позиции полураспада: неустойчивая, инертная. Воспалённая. Феликс не помнил, кто его отравил. И слава богу, наверное. Зная характер – Феликс бы полгорода перепотрошил, чтобы отыграться. Потребовалось время, чтобы убедиться, что он безопасен. Феликс провалил все проверки, кроме двух. Первая показала, что он не теряет контроль от запаха человеческой крови. Вторая подтвердила аномальное обоняние. Подростки-вампиры редко переживали хоть год с обращения. Яд сводил с ума, собственные гормоны превращались в токсин, подвижный разум подписывал приговор. Большинство даже не доходило до того, чтобы навредить человеку – быстрее расправлялись с собой сами. Умирали от химического отравления в процессе перехода. Теряли рассудок в первые месяцы. Слышали голоса. Видели ауры. Одержимо выскребали мякоть из глазниц, с радостью заливали хрупкие желудки щелочными растворами, втирали в дёсны оксид серебра. Отрывались, в общем. И отрывали: собственные конечности, пальцы, лоскуты стылой кожи. Покалечить вампира трудно, но у молодняка всегда сил в избытке. Хёнджин за шесть лет работы повидал столько, что под фильмы с рейтингом за жестокость ему засыпается почти уютно. А Феликс – надо же – выжил. Пережил и обращение, и месяцы после него: когда менялась химия тела, твердело мясо, кости укреплялись до того, что суставы приходилось ломать вручную, чтобы они снова могли вращаться. И даже после этого не сорвался – сгустком болезненной плоти и навязчивых мыслей приполз в больницу. Попросил поставить себя на учёт. Почти пожертвовал. Его проверяли. Пристально, даже жестоко. Пока он бредил от интоксикации, корпус безопасности убеждался, что он никого не успел убить. А Феликс не убивал и не умирал. Живучая тварь. Упёртая до животного ужаса. Врачи предупреждали: вампиры-подростки, даже если переживут первый год, никогда уже не станут «нормальными». После обращения перестаёт меняться всё: и тело, и психика. Навечно застрявший между ребёнком и взрослым – вот такое у Феликса было будущее. Ему не выбраться, сколько ни пытайся. Он был пятнадцатилетним перед смертью, и в ней навеки таким останется. Со всеми вытекающими. Хёнджин проработал с Феликсом четыре грёбаных года. Он ни на день, казалось, не вырос. Учился – но не взрослел. И вот он здесь: плоть от плоти своей матери, кровь от крови отца, яд от яда главного родителя – того, который не выносил, но выскреб из сгнившей утробы. Всё такой же непропорционально тощий, как пять лет назад, с тем же остроконечным взглядом, по-прежнему мальчишка, просто смертоносный. Он держит дьявола в височных впадинах, игнорирует шёпот, отдающий в затылок. Хёнджин замечает, как он иногда прикрывает глаза, чтобы прислушаться. У них у всех безумие вшито в мозг. Просто кому-то удаётся сопротивляться, а кто-то принимается убивать. Повезёт, если себя. — Шапку надо носить, — советует Хёнджин. Нарочито грубо. Он не отчим ему; что-то вроде... опекуна? Чёрт разберёт. Не старший товарищ, не напарник, не учитель. Между ними шесть лет разницы, Хёнджину двадцать шесть, Феликсу – пятнадцать. Удивительно: из трёх переменных меняться будет только одна. Вот поэтому, спустя столько лет, Хёнджин и не знает, кто они друг другу. — Вот сам и носи, — цыкает Феликс. От холода он не дрожит – наоборот, коченеет. И перестаёт двигаться. У вампиров, кстати, растут волосы. В Феликсовых корнях пробивается чернота, а вся его голова – это белое на белом. Волосы выжжены до стекловолокна. Пахнут дешёвым осветлителем. Порой Хёнджину любопытно, что же с ним делали, прежде чем обратить. — Пошли, — а сигарета тушится о стену, затем пропадает в пасти урны. — Пока ты совсем не превратился в ледышку. — Беспокоишься обо мне? — ядовито смеётся Феликс. Семенит следом. — Конечно. — Врёшь. Феликса не обмануть. Даже если заткнуть ему уши, завязать глаза и набить нос нашатырной ватой. Всё равно почует. Можно только голову оторвать – но без головы в корпусе он не нужен. В принципе, он вообще мало где нужен. Наверное, поэтому-то он так верен жнецам. Кроме них у него никого нет. Это очаровательно: он лично сдаёт себя в руки тем, кто истребляет ему подобных, и позволяет обратить себя в оружие против собственного вида, лишь бы не быть убитым окончательно. А ведь у него даже нет, ради чего жить. Ни смерти, ни жизни. Проклятие Феликса – не его возраст, а его сущность. Они плетутся по чреву вокзала. Вторник безлюден, и слава богу. На вечерние рейсы почти никто не берёт билеты – страшно сесть на поезд, а сойти сразу в гроб. Своды имитируют шум. Отражают голоса, шаги, вздохи. Пассажиров почти нет, но эхо помогает звучать даже теням. И Хёнджин слушает, как его поступь утраивается, учетверяется, сердцебиение скачет по стенам, шорох пальто закатывается в стык каменных плит. Феликса едва слышно. Он шуршит шарфом, о который пытается отогреть закоченевший нос, но ходит так, словно вообще ничего не весит. Чёртовы создания. На большом табло, рассчитанном на расписание десяти платформ, всего три рейса. На одном из них уедут они с Феликсом. Знать бы, кто выйдет на конечной. — Тело ведь уже убрали? — без интереса, без восторга, без энтузиазма любопытствует Феликс. До чего же он ребёнок. Думает: если сделает взгляд помрачнее, никто не догадается, до чего он обожает разглядывать трупы. Хёнджин разочаровывает: — Убрали. Посмотрим фотки, заберём папку с отчётом следствия. Проверим кое-что из вещественных. Нос себе ещё не счесал? Воспалённый кончик возникает из вороха ткани. Феликс стирает влагу мертвецки холодной ладонью. — Порядок. Зачем тебе мой нос? — Отрежем, — спокойно поясняет Хёнджин; выжидает картинную паузу. — Нужно проверить образцы одежды. Парня загрызли, горло разодрали зубами. Следов укусов не найти, даже если они там когда-то были. Кровопотеря в пределах нормы. Для того, ну... кто умер от кровопотери. Ты понял, в общем. Хочу, чтобы ты проверил, нет ли там остатков яда. Феликс тупо повторяет: — Так тело ведь убрали. — И увезли, да, — Хёнджин вздыхает. — Нам оставили куртку, она вся в каком-то дерьме и крови. Ещё даже не высохло. Если в крови был яд – он и на куртке останется. Просто понюхай и скажи, есть ли что-то. Ладно? — Ладно. Коридоры холодные. У помещений для персонала нет лиц – ни в почётных рамках, ни в кабинетах. Каменный пол изуродован засечками: иглы женских каблуков, колёсики служебных тележек, небрежно выроненные ножи. Кто-то баловался табельным оружием. Стены в царапинах от лезвий, которыми обычно перепиливают грудинно-ключичную мышцу вампирам. Гул электросберегающих ламп скорее сводит с ума, чем успокаивает. Прелестно. У тусклого освещения привкус мертвечины, и Феликс, идущий позади, отлично вписывается в атмосферу. Хёнджин оборачивается. — Что? — спрашивает тот. Хёнджин мотает головой. Померещилось. Ребёнок, в сущности. Правда – ребёнок. Сколько бы лет ни прошло, в нём ничего не поменяется. Вот откуда в Хёнджине этот знобящий дискомфорт: дети, идущие по коридору полицейского отделения, чтобы поглядеть на останки случайной жертвы – это не нормально. Знобящий-злобящий. Феликс глядит хмуро. — Полчаса до отправления, — напоминает. — Мы на пять минут. Хёнджин даже не стучится, когда входит. Случайно сюда не попасть. Не потому, что не пустят – никто в здравом уме и не сунется. А больными их не испугаешь. Ли Минхо, старший следователь, отрывается от документации, заменяющей ему мать, жену и любовницу. — До позвоночника перегрызли, прикинь? — первым делом делится он. — Прям как будто глодали. От собачьих зубов не отличишь. Привет, Хёнджин. Они жмут руки. Полицейский кабинет на вокзале похож на все остальные. Их как будто клонируют. Потолок протекает из-за ржавых труб; воздух пощёлкивает старой электропроводкой, тиканьем овальных часов, цоканьем степлера, скрипом стола, покачивающегося из-за разной длины ножек. Бумаги дороже человека, и места занимают больше. Крутящееся кресло больше подходит для пыток, чем для работы. Хёнджин пошёл в жнецы, только чтобы сбежать из такого вот места. — У нас буквально пятнадцать минут, не больше, — предупреждает он. Минхо понимающе улыбается. — У меня тут всё в отдельном ящике. Семь лет назад, в академии, они оба не подозревали, насколько грязной окажется их работа. Во всех смыслах. Они были юнцами, очарованными промороликами, взахлёб слушавшими рассказы выпускников, читавшими документалистику перед сном вместо приключенческих романов. Они ночевали в библиотеке. Заваривали лапшу прямо в чайнике, чтобы не покидать тренировочного зала, и мечтали о сверкающем значке корпуса безопасности. Надеялись спасать жизни. Теперь Хёнджин жнец, а у Минхо протез кисти. Он протягивает папку с заключением судмедэксперта пальцами из термопластика. — Он пытался выставить это, как нападение уличной своры? — Хёнджин бегло пролистывает; бормочет. — Рваные раны, разрыв шейных позвонков, задета сонная артерия, смерть от кровопотери... Минхо закуривает. Вместо пепельницы у него – железная банка из-под мятных леденцов. — Скорее наоборот. Посмотри, как нарочито небрежно всё обставлено. Он даже не старался. Знал, что мы сразу поймём, что никакие это не собаки, но решил поглумиться над трупом. Это инсталляция. — Подпись оставил, — понимающе кивает Хёнджин. — Мерзость. Минхо осторожно, бегло косится Хёнджину через плечо. Туда, где у входной двери застыла холодная тень. В шарфе, с раскрасневшимся носом; сверхчувствительная и беззвучная. Хёнджин не оборачивается. — Это Феликс, — поясняет, не отрываясь от заключения. — Он приставлен ко мне. Наша штатная ищейка, ты должен был про него слышать. Феликс, поздоровайся. Лицо проступает из мрака, а ходит Феликс по-прежнему беззвучно. Руки́ не протягивает. — Вот, значит, как ты выглядишь, — Минхо не хмыкает – простреливает. — Я думал, ты старше. — Мне двадцать, — сообщает Феликс. — А отравили во сколько? — В пятнадцать. — Мальчишка совсем, — резюмирует Минхо. И даже как будто сочувствует. Вампиры в их профессии – редкость и ценность. Что-то вроде ядерного чемоданчика. И страшно, и заменить нечем. Поэтому Минхо достаёт целлофановый зип-пакет со специальной молнией, в который запакована куртка. Всё ещё пахнет кровью и смертью. Гнилью. Хёнджину не нужно сверхъестественное обоняние, чтобы желудок перевернулся. — Перчатки дать? — предлагает Минхо. — Не нужно доставать. Я так проверю. А к протоколу расследования скрепкой прицеплены фотографии. Беднягу Хан Джисона задрали, как дичь. Даром, что не стали свежевать. На первой карточке распечатка из студенческого билета: лицо не ребёнка, но и не взрослого. Прелестное лицо. Доброе. Целое. На второй – остатки лица: лоскуты и разрезы. Разрывы. Щёку разодрали зубами, клыки вспахали глотку, как мягкую землю. Глаз протёк на скулу. Хан Джисон – милое несчастное подношение святому городу. Спятивший божий дух принимает оплату исключительно кровью. Которая отпечатывается на носу Феликса, когда он утыкается в пятна на куртке. Пакет в руках хрустит. Липкие разводы остаются на целлофане и коже. Почти не отличить от веснушек. Феликс не закрывает глаз; только хмурится и режет кадыком до горла. Его грудная клетка дрожит, как у маленького животного. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Гильотина. — Яда почти нет, — осторожно озвучивает он; поднимает глаза-стекляшки. — Его пытались... оттереть, может? Перебить чем-то. Да, скорее перебить. Духи какие-то. Много пота – это человека, наверное. Однородный запах. Спирт... что-то вроде одеколона. Но он сверху, даже над кровью. Если бы душились до смерти, одеколон остался бы снизу. Цветочная пыльца – цветы не скажу, не разбираюсь, пусть экспертиза смотрит. Что-то лимонное... Вроде зубного порошка. Похоже на капсулы для стирки, но не уверен. Химия. Секунду... перекись водорода, персульфаты. Отбеливатель, возможно, или чистящее средство. Виноградная газировка. Очень много запахов. Яд почти не разобрать. — Надеялся сбить с толку? — Минхо царапается сметённым взглядом о Хёнджина. Тот не смотрит в ответ – только на Феликса. — Слишком банально. — А бросить труп на рельсы – не слишком банально? Хёнджин морщится. Признаётся: — Это седьмая жертва. Он везде намеренно небрежен, но хрен его на чём подловишь. Феликс? Тот отстраняется от куртки. Переносица в кровавых веснушках и пятнах. У него взгляд ребёнка, а сердце смертника. Холодное и бьётся со скоростью двадцать ударов в минуту. Медленнее только у китов. И глаза бешенные. Светоотражающие. Заглянешь туда – и разум перемелет, как в блендере. — Можешь определить, чей яд? — просит Хёнджин. — Мужчина, женщина? Примерный возраст? Феликс либо больной альтруист, либо просто больной. Он линчует себя со вкусом и знанием дела: хронически голодный котёнок. Наверняка сожрал бы Хёнджина, если бы позволили. Ему всегда будет мало, и поэтому он отказывается от еды из принципа – всё равно больше не вырастет. Кости прочнее стали, а рассудок хрупкий, как фигурка из солёного теста. Он снова зарывается носом в рукав. Самоистязание – искусство высшего порядка. — Ничего не могу разобрать... — бормочет, давясь словами и запахами; нос как раскраска. — Яд есть, но... Не знаю. Скорее, женщина? Я не уверен. Слишком... нет. Слишком много запахов. Ничего не понятно. Заберите. У меня сейчас голова разорвётся. Он не кашляет – только кривится и заметно сжимает гортань. Пакет скрипит в пальцах. Минхо милосердно принимает из рук, застёгивает молнию, поправляет. Встряхивает улику, в которой штатный вампир хорошенько поёрзал мордой. Не по процедуре, конечно; потом найдут его биологический материал на ткани, придётся объясняться. Хёнджин протягивает металлическую коробочку. — Нужно брать образцы, — бормочет Феликс, вдыхая кофейных зёрен. — Пусть сверяют образцы яда с базой. Хёнджин предсказывает: — Не найдут. Как и в предыдущие шесть раз. Если яд залили спиртом и химией – определить личность почти нереально. Минхо с досадой закидывает пакет в ящик. Задвигает со щелчком. Феликс аж морщится. — Цирк какой-то. После него столько улик, а у нас ни одного подозреваемого. Только трупы множатся. Завтра он – что? В отделение нам тело подбросит? — Будет очень в его духе, — со вздохом. Они гоняются за этой тварью третий месяц. Игра в кошки-мышки, где у котов пластиковые когти, а мыши глодают до костей. Хёнджину голый кожистый хвост является во снах каждый день, но он ни разу не видел морды. Почему-то уверен: глаза там красные, как гранатовое зёрнышко. Когда он учился, был уверен – жнецами их называют потому, что они срезают головы вампирам. Оказалось, урожай у них другой: человеческие скорлупки. Сухие. Только успевай собирать. — Наверное, это кто-то из новообращённых? — предполагает Минхо. — С такой-то агрессией. — С такой агрессией новообращённые долго не живут, — Феликс морщится; припоминает. — Если бы дело было в жажде и интоксикации – он бы вообще ни о чём не думал, даже о том, как на камеры не попасться. А он ни одного следа не оставил. Это холодный расчёт. Интересно, как Феликс это выносит. Все эти взгляды. Хёнджин видит, как Минхо на него косится: Феликс штатский, зарегистрированный, шляется на полицейском поводке, вечно под присмотром, с обязательной проверкой каждые шесть месяцев. Не смог бы сбежать, даже если бы захотел. А на него всё равно посматривают, словно только и ждут, когда он дёрнется резче обычного. И вздрагивают каждый раз, если он оказывается слишком близко. Особенно к шее. Говорят, это гражданские сильнее всего боятся вампиров. Обвиняют правительство, что тех пытаются легализовать, а не перебивают всех поголовно. На самом деле, внутри корпуса безопасности к ним отношение ещё хуже, чем на улицах. Хёнджин уверен – Минхо бы уже подцеплял Феликсу сонную артерию ножиком, если бы Хёнджина не было рядом. Его бы даже от работы не отстранили. А он улыбается. Вежливо. Типа, всё нормально. Вампиры – это наш профиль. Весь спектр услуг: от постановки на учёт до доставки в морг. — Вы точно уверены, что это один и тот же? — Минхо спрашивает Хёнджина, а смотрит на Феликса. Тот оттирает кровь с носа влажными салфетками, фыркает и бледнеет. У него это ловко получается: достаточно не дышать минуты три. С его сердечным ритмом – совсем несложно. Феликс умеет задерживать дыхание на полчаса, если потребуется. — Уверены, — отвечает Хёнджин. Доказательств у них никаких, одни сплошные догадки. Но Хёнджин настаивает, что убийства нужно расследовать в рамках одного дела. У него на это... чуйка, вроде как. У Феликса сверхчувствительный нос. У Хёнджина сверхчувствительная интуиция. Почти одно и то же, в сущности. Феликс не спорит. Ему вообще всё равно. Он и к работе-то безразличен: делает, что говорят, чего не говорят – не делает. Огрызается иногда; для профилактики. Грех упускать возможность. Хёнджин – его прямое начальство. Мама, учитель и надзиратель – всё в одном флаконе. Удивительно, как Феликс ещё не тронулся рассудком. И когда они выходят из кабинета, Феликс продолжает мрачно молчать. Его мутит от воспоминаний и запахов. Хёнджин видит, как слегка выдаётся вперёд губа. Это пухнет челюсть. Клыки лезут, а места нет. Больно, наверное. — Ты бы делал лицо попроще, — советует Хёнджин почти дружелюбно. — И люди бы к тебе лучше относились. — Не отношились бы, — Феликс шепелявит. Резанул язык о клыки, наверное. Нечаянно. С ним часто такое происходит: организм реагирует на запах крови, как на еду, а еды не получает. Распухшие корни принимаются выталкивать зубы дальше. Придётся ждать ещё минут двадцать, прежде чем воспаление спадёт. А клыки у Феликса острейшие. Хёнджин видел. Такими можно резать металл. Феликс разговаривает скупо, короткими фразами, потому что, если примется болтать – нашинкует себе мякоть нижней губы; совершенно нечаянно. Язык можно прокусить насквозь. И сразу вставлять в дыру штангу. Даже сильно нажимать не придётся. — Ты симпатичный. Люди любят симпатичных. — Люди не любят быть потенциальным обедом. — Так не ешь их. Феликс косится. Остро, исподлобья. До чего щенок, всё-таки. Уличный, колючий, кусачий. Строит из себя не пойми что, а сам дёргается от всякого резкого звука. — Я похож на убийцу? Хёнджин беззаботно улыбается, доставая билеты из кармана: — Ты? Ещё как. Давай паспорт. Папка, зажатая подмышкой, хрустит. В дороге нужно будет прочитать весь отчёт от первой до последней. Двадцать страниц текста плюс фотоматериалы: нынешней ночью у Хёнджина будут интересные сны. Проводница – фирменный воротничок и курточка с логотипом – принимает билеты с профессиональной выдержкой. Даже не застывает, когда смотрит в паспорт Феликса, и не сглатывает, проверяя статус регистрации. Только проезжается по лицу взглядом. Будто наждачкой. Сверяет фото с оригиналом. Показательно-равнодушный Феликс глядит в сторону, прячет от внимания зрачки-зеркала. Интересно, слышит ли он, как меняется её пульс? Или на вокзале для этого слишком шумно? — Места семь и восемь, четвёртое купе, — она передаёт документы обратно. — Приятной поездки. Всем бы такое... хладнокровие. Они вдвоём проходят в вагон, стонущий от напряжения в электропроводке и ветра. Минуют бойлер с горячей водой. Протискиваются по длинной и узкой кишке коридора. Хёнджин запинается о смявшийся ковёр, Феликс отворачивается от окон. За стеклом горят фонари, а у Феликса высоковольтные глаза. Вспыхнут, как лампочки. Вагон полупустой и убийственно тихий. Дверь купе поддаётся со второй попытки. Скрип проезжается по ушам, Феликс кривится, Хёнджин галантно пропускает вперёд. Феликс кривится в два раза сильнее. — Моё левое, — предупреждает, только зайдя. Хёнджин закрывает за ними. — В окно будешь пялиться? — По направлению. Люблю шмотреть в будущее. Ребёнок. Кошмар какой. В купе пахнет пылью, тканевой обивкой сидений, перегревшимся кондиционером. И палью, в целом. От Феликса несёт цветами и антисептиком, которым он мажет руки, чтобы сбивать аппетит. Он падает на своё место и стягивает куртку. Вмиг становится в три раза тоньше. — Когда включат отопление? — Когда тронемся. — Клёво. Хёнджин бросает папку на столик и старается не смотреть. Феликс – чарующий и чарующе-безразличный, – весь в метках корпуса безопасности. Как иконка в надписях. Под курткой прячется разнообразие отметин: печать жнеца на запястье, бугры швов над ключицей, пальцы в несмываемых штампах, химически-красные вены вдоль шеи, пятна и пятна шрамов, полученных на работе. Его используют, как живое оружие, потому что у него крепче кожа и острее зубы. Его клеймят, как собачонку, чтобы он не пугал прохожих. Он пугает всё равно – своим причудливым видом, когда обнажает кожу, своим внезапным появлением, когда выплывает из-за спины Хёнджина. Четыре года. Неразлучно. Иногда Хёнджину кажется, что он сросся с Феликсом, а иногда – что он совершенно его не знает. — Ты собираешься работать? Зубы грызут кожу возле ногтей. Только вампирскими клыками и получится прокусить вампирскую кожу. И ножами – закалёнными особым способом. Ничто иное тварей не берёт. Только если добраться до слизистой: в рот, например. На третьем курсе Хёнджина учили, как разрезáть вампирам горло изнутри, если остался с ним один на один. Хёнджин до сих пор помнит. И смотрит, как Феликс скребёт короткими ногтями по цветастой от вен шее. В звере прячется зверь. Как матрёшка. Хрупкое и нежное существо засунуто в шкуру из железа и камня. — Собираюсь. — А я хочу поспать. — Ложись. Выключить верхний свет? — И дверь защёлкни, пожалуйста. К ним бы и так никто не вошёл. Это обязанность проводника: предупредить всех пассажиров в вагоне, что в соседнем купе едет вампир. Обезопасить. Хёнджин дёргает рычажок, запираясь изнутри. Феликс засыпает мгновенно – всегда так было. Скатывается в ком костей, сухих волос, твёрдого и тонкого мяса. Игнорирует подушку и роняет висок на собственную куртку. Пальто Хёнджина висит на крючке. Поезд дрожит, разгоняясь, а папка с отчётом извергает потоки и потоки восхитительно-подробных описаний. Сон похож на маленькую смерть. Беспамятство без начала и конца. Сладкое. Тревожное. Беззаботное. Сердечный ритм вампира во сне падает до четырёх ударов в час, так что как минимум на пятнадцать минут Феликс оказывается безупречно мёртв. Хёнджин наблюдает за тем, как белоснежное тело покойника, что лежит рядом с ним, покачивается в такт толчкам поезда. Успевает насчитать девять ударов. Феликс просыпается от запаха дыма. Сверхчувствительное обоняние, ну. А Хёнджин сбивает пепел в металлическую коробочку, в которой обычно хранятся кофейные зёрна. У него сверхчувствительное чутьё, и он тоже недавно проснулся. Феликс басит спросонья: — Не знал, что в купе можно курить. Прелестный. У него голос, как звонкое и тяжёлое гудение металлической трубочки, в которую дуют. Наотмашь сносит голову. Он растирает полупрозрачные веки, колет о ресницы пальцы, зевает прибрежным ветром. Тихо и глухо. Будто целует. — Нельзя, — Хёнджин кусает сигарету и указывает взглядом на детектор под потолком; потухший. — Но тут не работает пожарная сигнализация. В ответ рассеянно щурятся. — Это не в твоём духе – нарушать правила. — Не в моём. — Понятно... За окном не видно мира. Его нет, вероятно. Только реки и реки черноты, густой и липкой, как строительный клей. Заливается в носоглотку, застывает, мешает дышать. Из света в купе только маленькая лампа возле места Хёнджина. Под ней закрытая папка с отчётом. — Устал? — догадывается Феликс. Смотрит на папку. Хёнджин вздыхает. Жнецы – это славные гончие людского гнева. Воздаятели и превозносители. Они отлавливают вампиров, а людей не трогают, что бы те ни натворили. Потому что борются с иным злом. Потому что те, кто мнит себя погонщиками, боятся дичи больше, чем та боится охоты. Их оружие – не ножи и скальпели, а животный страх. Животные самые разнообразные. Живые и мёртвые. Сытые и голодные. Безумные и... ещё более безумные. Святые, в общем. Давно бы уже пора сесть и разобраться, кто в действительности за кем гоняется. Не жнецы, в сущности, нет. Жрецы. Первозданные понтифики. И божество их – смерть. — Это дело сведёт меня в могилу, — признаётся Хёнджин; жмурится, когда делает затяжку. — Так или иначе. Рано или поздно. Поёрзав, Феликс усаживается. Стекловолокно на голове смято. Он всё ещё болезненно голодный, и даже растворы, которые он жрёт литрами, не помогают притупить жажду. От них расцветают вены, от них желудок превращается в мясорубку, от них трескается рот и лопаются сосуды, прямо в мясе; а глаза у Феликса всё равно превосходно-зеркальные. В зрачках получится найти своё отражение. Даже стараться не нужно. — Всего на пару трупов больше, чем в среднем, — от мимолётной шепелявости ни следа, дёсны сдулись. — Что тебя так пугает? — Дело не в статистике. Дело... в подходе. — Тебе не нравится, что он так откровенно над нами издевается? Хёнджин месит сигарету между зубов. Почти сжёвывает фильтр. Не проглатывает только потому, что горло в пластиковых стяжках. Снова. — Плевать на издёвки. Он убивает не из жажды, вот в чём главное дерьмо. И даже не из-за безумия. Феликс глядит растерянно и недоверчиво. Его собственное безумие – старое и закостеневшее – ютится на краю сознания. Феликс проворно затыкает ему рот, когда уточняет: — С чего ты взял? — А ты читал выводы судмедэкспертизы? — Читал. Смерть от кровопотери, все семь раз. — Ага, — Хёнджин выплёвывает сигарету. — А почему тогда ни одной гематомы в месте укуса? Затихает. Пойманный врасплох и почти нежный, Феликс тупит взгляд. Соображает. Тяжело ворочает в памяти давно позабытую информацию. Предполагает осторожно: — Так ведь на четырёх телах вообще непонятно, откуда пили. Там и... осматривать-то нечего. Картинки пронзительно живые. Мерзкие. Ким Сынмина нашинковали выше ключиц. Ян Чонину уши пропустили через мясорубку. Ким Чэвон была больше похожа на анатомическое пособие для студентов-медиков, когда её нашли: кожу соскоблили с мяса вдоль шеи и рук. Впечатляющее зрелище. И вот ещё... Хан Джисон. Тоже конструктор вместо тела. — А ещё три? — Два отмочили. А одно... — А одно было целым, — подсказывает Хёнджин. — Относительно. Самое первое. У Соль Юны столько сахара в крови было, что мы при всём желании не смогли бы идентифицировать яд. Невозможно было даже проверить, присуствовал ли он там вообще. Феликс кивает, хмурясь: — Её как будто заставили съесть целый кондитерский отдел перед смертью. Сплошная глюкоза в венах, я помню. — И такая же какофония запахов. Духи, мицеллярная вода с отдушкой, очиститель воздуха, специи, ацетон. Всё, что получилось найти в квартире. Он просто залил её тем, что попалось под руку. Ни экспертиза не разберётся, ни даже вампир. Метко просчитано. Но знаешь, что интересно? У Феликса каменная шея. Буквально, затвердевшая. Провернуть получится только со щелчком и всего один раз. — Смерть от кровопотери. — Хёнджин размазывает сигарету о дно коробочки. — Двенадцать рваных ран, три укуса. И ни одного синяка. Если бы он пил кровь – сгустки скопились бы в мягких тканях. Тем более с такой плотностью. Сплошной сахар. Там достаточно было глоток сделать – уже остались бы следы. А укусы абсолютно чисты. Все. Феликс осторожно кивает. Боится, наверное, что позвонки переломаются с хрустом. — Он не пил её. Мы это уже обсуждали. — Мы обсуждали это, когда у нас была одна жертва. — А что изменилось сейчас? — Изменилось то, что теперь видно – он знает, что проебался в тот первый раз. Ему не нужна кровь. Он принципиально её не пьёт, но не хочет, чтобы мы это поняли. Поэтому и укусы все маскирует так, чтобы нечего было изучать. — Всегда на шаг впереди. — Всегда шаг в шаг с нами. В курсе любой нашей малейшей теории. Под ними стучат колёса. Как стрелка часов. Тикает прямо под рёбрами, а гул прилетает аж в голову. Феликсу разбивает лицо этим звуком. — Вампир не пьёт кровь... Нонсенс, да. Хёнджин долго пытался убедить себя, что это невозможно. Какой вампир станет отказывать себе в удовольствии? Тем более, если уже решился убить. — У него есть мотив, — режет почти жестоко. — Выше, чем голод. И он будет гнаться за ним. Убивать больше, расчётливее, изощрённее. Словно это игра. — Игра? — Да. Прятки или салочки. С живыми мишенями. Свет клеится к лицам. Сливочный и липкий. Отбрасывает тени и подчёркивает всякую полупрозрачную мысль. — Что... у него в голове творится? — Что творится у тебя в голове, Феликс? ...тишина пронзительная настолько, что в ней слышно голоса. Они шепчутся в Феликсовых висках, а царапаются о Хёнджиновы щёки. Как если бы лицо пощекотали тёркой. Прелестное, убийственное чувство. Он отмирает быстро, но с трудом. Как будто весь состоит из забетонированных сегментов. Зрачки сверкают от лампы, а светлая голова вот-вот вспыхнет. Светлая-светлая голова. Как много в ней мыслей. Как много превосходных разговоров. Своих и чьих-то. Целый набор с сотней оттенков красного. Хёнджину следовало раньше всё понять. Феликс всегда обожал разглядывать трупы. И он отваливается на спинку своего сидения. Небрежно чешет веко. Морщится. Кивает: — Догадался всё-таки. — Даже отпираться не станешь? — А смысл? — Феликс пожимает плечами; те хрустят. — Мне интересно, где я облажался. В носу щёлкает запах никотина и какой-то странный... страх. Сожаление, как будто бы. Хёнджин много думал, как Феликс отреагирует, если сказать ему всё в лицо. Как скоро перестанет притворяться. Как быстро покажет монстра. А он даже не меняется в лице. Выходит, что и не прикидывался никогда. Просто всегда таким был. Хёнджин исповедуется: — Сначала у меня были простые опасения. Мне казалось: слишком аккуратно сработано при всей этой внешней небрежности. Не бывает так. Обставлено, как убийство в голодном психозе – но ни одной реальной улики. Тут нужно точно знать, как работает полицейский корпус, чтобы не оставить следов. И я подумал – наверное, это кто-то из своих. Ужасно, конечно, но... нужно отрабатывать все версии. — А почему подумал на меня? Феликс любопытствует. Искренне, по-детски. Хёнджин оказался прав: это всё сплошная забава. Феликс ребёнок с покорёженным рассудком. У него одержимость уникальными игрушками. Обращённые подростки никогда не становятся нормальными, врачи предупреждали. — Твоя гиперфиксация на запахах. Ты, начиная с первой жертвы, пытался перекрыть даже малейший намёк на твой запах. Спирт, бытовая химия, духи, уходовая косметика, алкоголь, свечной воск с отдушками. Любой среднестатистический вампир остановился бы на половине. А ты заливал трупы до того, что сам себя переставал чувствовать. — Ненавижу запах яда, — нос морщится гармошкой. — Даже свой собственный. Тошнит от него. Хёнджин предполагает, наконец: — Это из-за того, как тебя обратили? — Он заставлял меня его пить, — равнодушно кивает Феликс. — Свой яд. У него была какая-то идея-фикс, у того вампира – он сцеживал яд с клыков, разливал по бутылкам и заставлял своих жертв его хлебать. Ты когда-нибудь пробовал вампирский яд? Вздохнув, Хёнджин тяжело молчит. Вместо ответа. — Попробуй выпить жидкость для стеклоочистителя. Или полироль. Я глотал, пока желудок не выжгло. Так на чём ты меня поймал? От беспечности в голосе разносит башку. Он совершенно ненормальный, этот Феликс. Такой спокойный, что мутит от жути. Что за дьявол перекатывается там в черепной кости? — Куртка, — собравшись, поясняет Хёнджин. — Куртка? — Мы подменили куртку. Я хотел убедиться. Мы дали тебе не ту, что была на Джисоне – такую же, но другую. Облили её примерно половиной из того, чем облил ты. От комбинации и так свихнуться можно, но я намеренно курил тебе в лицо перед вокзалом. Извини. И Хёнджину правда – жаль. — Я назвал то, чего там не было, — Феликс усмехается, почти радостно. — По памяти, потому что был уверен, что оно должно там быть. А меня просто сбил дым. Идиот. Что было лишнее? — Газировка. И одеколон. — Газировки было мало, а одеколон легко спутать со спиртом. Что ж... По крайней мере, это не так уж стыдно. Когда Ли Феликса, пятнадцатилетнего и новообращённого, притащили в корпус безопасности, Хёнджин подумал: милосерднее было бы прикончить. Он был худым, кости лезли через кожу, взгляд измученный и злой – таким самое то распугивать случайных зевак. Феликс то и дело прикрывал глаза, чтобы прислушаться к шёпоту в височных впадинах, а смотрел всегда ниже глаз – целился в челюсть. Метил в горло. Врачи рассказывали: во время интоксикации от перехода он пытался выпить целую бутылку «Санокса» залпом. Стащил из ведра уборщицы. Молодые вампиры часто теряют рассудок в первые месяцы, а Феликс всегда был помешан на запахах. Сверхъестественное обоняние. А у Хёнджина – сверхъестественное чутьё. Он только в одном тогда ошибся: убийство Феликса было бы не милосердием. Милостью. — Полагаю, с этого поезда сойдёт только один, — озвучивает он. — С самого начала так задумал? — Ты здорово вляпался, Ликс. Очень много дел натворил. За такое сразу казнят. Феликс вздыхает. Его кофта линяет нитками, и он принимается заинтересованно их вытаскивать. Как будто вены тянет. Обгрызенные пальцы заживают невероятно быстро. — Тебе не позволят жить. Не после того, что ты сделал. Нитка скатывается в комок. — И ты считаешь: лучше ты, чем они? Хёнджин молчит. — И ты не предупредил никого на случай, если придётся ловить меня на платформе? Хёнджин молчит. — И ты медлишь, — Феликс поднимает взгляд; целится в челюсть, целится в горло, целится в глаза. — Хёнджин. Отражение поразительно чёткое. Зрачки у Феликса с игольное ушко, а Хёнджин видит в них себя во весь рост. Целиком, от макушки до пят. Он бледный, как фигурка из гипса. Феликс говорит: — Тебе не стоило влюбляться в меня, если ты не был готов меня убить. А выходит, что режет вдоль шеи. В руках у Феликса столько пряжи, что ей выйдет кого-нибудь задушить. Пальцы в пухе. Он отряхивает ладони и сбрасывает личину. Наконец-то. Чудовище, которое выползает наружу через глазницы, совершенно не похоже на то, что представлял Хёнджин. Чудовище царапает его пульс ногтями, когда мягко обхватывает шею, и прижимается лбом ко лбу. Почти нежно. Почти жестоко. Хёнджин заплакал бы, если у бы у него осталась к себе хоть капля сострадания. — Ты такой же предатель, как и я, — рот из папье-маше скребёт по переносице. Хёнджин ловит пальцами рёбра. Они не двигаются. — Я никогда никого не убивал. — Ты не убивал людей, — трепетно поправляет Феликс. Целует в бровь. — Но люди умерли из-за тебя. — Люди умерли из-за тебя. Смеётся. Тихо, всё так же по-детски. В груди обманчиво постукивает, и Хёнджин ненадолго воображает, что это сердце. — Ты мог бы спасти... нескольких, во всяком случае. Многих. Особенно, если бы был внимательнее. Как давно ты понял? Хёнджин разглядывает швы и шрамы. Феликс сотню раз разделан, перешит, склеен. Убить его невозможно, только если брать толпой. Только если перебить шею. Или добраться до слизистой. — Месяц назад. Примерно. — Не это, — и снова смех, и снова Хёнджин хочет от него плакать; до чего глупо. — Как давно ты понял, что любишь меня? Холодный. Феликс холодный. В студенчестве Хёнджин избегал здороваться с вампирами за руку, а теперь лезет Феликсу под кофту. Феликс – это мертвечина, фунты и фунты стылой плоти, остроконечные кости, суставы, которые когда-то приходилось ломать, чтобы они снова вертелись. Хёнджин жнец, его работа – собирать трупы. Он так вцепился в один, что теперь не может отпустить. — ...я не знаю. Улыбкой можно рассечь глазное яблоко. Хёнджин чувствует расцветающий порез, когда Феликс смеющимися губами целует его в веко. — Вот поэтому они и умерли, — объясняет. И позволяет добраться до слизистой. Его язык на вкус как мясо. Сырое и влажное. Губы моментально немеют, а Феликс вгрызается в рот, как в горло. Хёнджин чувствует кровь, похожую на сливки. Тёплую и липкую. С Феликсова языка течёт – прямо на зубы Хёнджина, прямо ему в глотку. Он сглатывает. Покорно и трепетно. Во многих религиях жрецы пили чужую кровь, прежде чем принести жертву. — Лучше бы ты умер тогда, — шепчет Хёнджин в расцелованную мокрую пасть. — Лучше бы покончил с собой. — Тебе придётся довести дело до ума, — вздыхает Феликс. — Вместо меня. Пальцы шагают по коже. Клыки задевают губы – свои и чужие – и плоть покорно расходится. Хёнджин роняет ненароком бестолковую мысль: может быть, Хан Джисон и не мучился-то особо. Зубы Феликса режут так легко, что почти не чувствуется. Порезы хирургические. Если повезло, Хан Джисон даже не успел почувствовать боль перед смертью. Зато её чувствует Хёнджин. Сейчас. В избытке. — Жаль, что ты не пользуешься косметикой, — Феликс улыбается, разглядывая вплотную, а его ресницы – это иглы. Хёнджин игольница. — Тебе бы пошла бордовая помада. Красная нитка тянется от одного рта к другому. Хёнджин облизывается и разрывает её. Во взгляде Феликса столько благочестивого смирения, что в нём выйдет утопиться. А зрачки зеркальные и светоотражающие. Хёнджин проводит пальцем по веку, прощупывая глазное яблоко. Твёрдое. Феликс не стесняется ластиться. Как в последний раз, да. То улыбается, то почти плачет. Злится, как злятся дети: морща лоб, сжимая челюсть. Щёлкают зубы. Зубы, разорвавшие не одно горло, зубы, метящие в новое. Ему с готовностью подставляют. Колёса поезда стучат, и это единственный живой пульс, который здесь слышно. Мертвецы разговаривают с мертвецами. Это вопрос формулировки. Феликс относительно жив, а Хёнджин умирает. Безотносительно. Потому что Феликс заботливо предупреждает, толкая слова в самое ухо: — Ты должен убить меня. Но я буду сопротивляться. Это действительно – предупреждение. Не угроза. И Феликс не ублюдок – просто психопат. Жизнь поиздевалась над ним, а теперь издевается смерть. Руками первого своего жреца, имя которому: Хёнджин. И эти руки смыкаются на запястьях, а губы смыкаются на губах. Превосходные оковы. Лучше не придумаешь. У Хёнджина месиво вместо рта, а подбородок в крови. Её пытается слизать Феликс, но оставляет лишь больше порезов. Опустившиеся клыки выдаются так, словно метят в самое сердце. Почти достают. Он правильно сказал: с этого поезда сойдёт только один. А в Хёнджиновом отражении беснуется святотатство. Любовь, вроде как. Ведь Хёнджина с детства очаровывали зеркала. Он всегда мечтал выковырять глазное яблоко, чтобы узнать, получится ли достать оттуда осколок.