zerfetzt (Berlin, was willst du von mir?)

генриху нравилось ни о чем не думать. вливая в себя бокал за бокалом, он наконец ощущал блаженную пустоту в голове, которая заглушала голос совести, притаившейся где-то далеко-далеко на краю разума. это развязывало ему руки. тогда из его рта бесконечным потоком сыпались непонятные и несмешные анекдоты, и сам он, размахивая руками, хохотал, как умалишённый, до слез и сорванного голоса, совершенно наплевав на то, как косились на него все вокруг. пусть пялятся сколько угодно, да кто осмелится сделать замечание любимцу самого фюрера? он упирался, когда его пытались отвезти домой. в уши ядом лилось «посмотри на себя, ты же позоришь фамилию», а ему только выть хотелось, потому что было наплевать, совершенно наплевать было на это всё, это не имело никакого значения, как и большинство вещей в его жизни, как сама его жизнь, пустая, ему ненавистная и бесполезная, о чём он молчал почти всегда, но мысль о чём перемалывал раз за разом в своей голове. под конец он, устав от бессмысленной борьбы, позволял затащить себя в машину и, по горло завернувшись в китель, глухо ругался себе под нос, недовольный собой и всем миром. терпимо было, если вот так увозить его дядя вилли поручал кому-нибудь из своих подчинённых — иногда генрих видел их первый и последний раз, если и мог что-то вспомнить с утра, потому это мало его волновало. гораздо хуже было тогда, когда поручали это иоганну. иоганну, который знал генриха еще до войны. сквозь ватную полудрёму генрих слышал дробный стук каблуков по полу; чужие шаги гулко осыпались эхом на его опустевшую от хмеля черепушку. ворот рубашки давил на горло; генриху было душно, хотелось к чертям собачьим содрать с себя форму, заодно с ней собственную кожу, а лучше вообще исчезнуть, раствориться в небытие, не оставив после себя ни могилы, ни фотографии, ни единого о себе напоминания, незаметно и бесшумно, будто бы его и не существовало никогда. в коридоре шелестел плащ. тогда генрих с трудом приподнимал отяжелевшие веки, подносил дрожащую руку к лицу, тер глаза, жмурясь до белых пятен в отчаянной попытке разогнать клубящийся в голове туман, громко сглатывал вязкий ком вдруг подкатившей к горлу тошноты и в чернеющую пустоту комнаты надломившимся голосом не то звал, не то просто говорил, едва ворочая плохо слушающимся языком: — иоганн. не просьба остаться. генрих никогда не просил; надеялся, бывало, но сам себе в этом никогда не признался бы. фуражка цеплялась за крючок вешалки, металлически звякала. всё вдруг смолкало; только в ванной комнате изредка капала из крана вода. оттуда пробивался свет, болью застревал в глазницах. вновь грохотали по полу сапоги. руки, в которых сначала и не заподозришь таких жёсткости и силы, дергали его вверх, волокли, и генрих, путаясь в собственных ногах, пауками неслушающихся пальцев вцеплялся в иоганновы плечи. генрих жмурился отчаянно, держась руками за края раковины, холодом врезавшиеся в ладони, когда ему в лицо плескали водой, отдающей на языке железом. потом что-то неуловимо менялось, по крайней мере, генриху казалось именно так, когда ему помогали позже дотащиться до жёсткого матраца: иоганн двигался всё так же резко, и в этом сквозила одному ему понятная злоба, хотя генрих, на удивление, чувствовал, что направлена она не на него. потом и эта непонятная холодная — будто бы от него можно было ждать чего-то другого: генрих и не помнил, когда последний раз видел его искренне смеющимся, должно быть, ещё до войны, — ярость сходила на нет. что-то усталое виделось генриху в его взгляде, когда он слипающимися воспалёнными глазами смотрел на иоганна, на чьи плечи, казалось, давило что-то незримое и одному ему понятное, чем он никогда в жизни бы ни с кем не поделился. но генрих и не спрашивал. если раньше между ними и было какое-то доверие, в чём генрих сомневался, то сейчас иоганн закрылся почти полностью, держал дистанцию усерднее, чем когда-либо, хотя и не упускал возможности лишний раз напомнить об их дружбе и окружающим, и самому генриху. «я беспокоюсь о тебе, генрих». «генрих, я бы не советовал тебе пить это». «генрих, пожалей хотя бы своего дядю». бесконечное «яжетвойдруггенрихконечномненевсёравногенрихгенрихпослушайменямыжедрузьяпомнишьгенрих». черт-те что, аж тошно. нравится ему держать его за дурака — пускай, но тогда пусть он не смеет давать слабину при нём. пусть не смотрит тоскливо побитой собакой, потому что тогда хочется его пожалеть, будто он девица в печали, а не служащий абвера. хочется убедить, что всё будет хорошо, «войну мы выиграем, не переживай», и плевать, что сам ты не веришь в то, что говоришь, а берлин бомбят, чёрт возьми. берлин бомбят, и возможно поэтому у генриха почти нет сожалений, когда он сгребает в пятерню волосы на чужом затылке, зажмурившись крепко-накрепко, тыкается губами в чужой рот, не заботясь о том, чтобы это было аккуратно, в последний момент преодолевая желание укусить сильно, чтоб почувствовать металлический вкус на языке, чтоб потом почувствовать, что он до сих пор жив, когда на щеке загорится четкий контур иоганновой тяжелой руки. но иоганн лишь ошеломленно замирает, и дыхания его совсем не слышно, будто он и не живой совсем, только сердцебиение его генрих слышит почти отчетливо (если, конечно, не путает с собственным). совсем не то, чего он ждал. совсем. когда генрих отстраняется, ему так и хочется иоганну в лицо сказать: «ты трус, потому что не убил меня за это на месте», но он просто отворачивается, цокнув языком, запрокидывает голову, и из его горла вдруг вырывается какой-то булькающий смех, потому что генрих имеет на это право, потому что он проиграл, потому что иоганн проиграл тоже и потому что берлин бомбят и ничего больше не остается, кроме как смеяться над собственным звенящим бессилием.