пусть вечность пишет наш портрет по памяти своей девичьей

жизнь даёт человеку три радости: друга, любовь и работу. так однажды сказал дауге отец. так уж вышло, что у гриши всё это оказалось заключено в володе юрковском. так уж вышло, что дауге забывал про все покорённые и непокорённые планеты, про все чертежи, планы и графики, забывал про всё на свете, когда рядом дышал-задыхался володя, когда володя смотрел на него блестящими, бездонными, как чёрные дыры, глазами, смотрел так, будто гриша был самым важным в его жизни открытием, и гриша дышал и задыхался вместе с ним. всегда рядом, всегда с ним; переплетённые души, переплетённые пальцы. юрковский гладил его по лицу, целовал так, будто они вот-вот расстанутся и больше никогда не увидятся, как в последний раз, как в первый раз, как в единственный в жизни. слева у дауге грохотало сердце собственное, справа — володькино, грохот этот наполнял его с головы до ног, ему в собственной коже тесно было от наливающегося внутри обожания, он жмурился, утыкался юрковскому то в ключицы, то в шею, давился рваными вздохами. вся вселенная будто сжималась вокруг них; юрковский вдруг что-то ласково-ласково говорил ему почти прямо в самое ухо, но дауге уже почти не слышал его, даже не разбирал, на каком языке тот говорит, только трясущимися от напряжения пальцами умоляюще стискивал его предплечье. юрковский понимал. юрковский всегда понимал. у дауге под веками полыхали сверхновые, когда он жмурился сильно-сильно, снова задохнувшись, так и не выпуская володиной руки, оглохнув и ослепнув. в следующий раз, когда он открывал глаза, он уже лежал рядом с юрковским, разморённый и без единой мысли в голове. так и сейчас. дауге опустил голову. еле ворочая языком, хрипло спросил: — ты?.. — да, — тихо засмеялся юрковский и принялся гладить его по взмокшим волосам. дауге пошарил по почти сползшей на пол простыне, нашёл володину ладонь, стиснул. его нещадно клонило в сон, но он всё равно посмотрел на юрковского. тот лежал с закрытыми глазами, улыбался, и гриша не мог понять — это свет из окна так падает или это володя сам светится? он мог бы всю ночь так и лежать и просто смотреть на него, а потом и день, а потом, наверное, ещё ночь… он с этой мыслью почти и заснул, но юрковский вдруг тихо сказал: — а ты бы вышел за меня?… сон как рукой сняло. дауге открыл глаза и уставился на него. — володя… — начал он, — в тебе говорят гормоны. когда… юрковский махнул рукой. — да-да, норадреналин, окситоцин, серотонин, это понятно, но я ж тебе не об этом! сам посуди: между нами мало что изменится, но… — он резко сел. дауге зевнул, приподнялся с постели, склонил голову набок, слушая. юрковский подумал, потом засмеялся. — и представь: пытается меня, значит, поучать какой-то… кгхм. учёный муж. а я внимательно слушаю, смотрю на него, изображаю искреннее недоумение и удивлённо спрашиваю: «а вы что же, товарищ, не читали последнюю статью моего… — он заулыбался и демонстративно мечтательно возвёл глаза. — …супруга, григория иоганновича дауге? там прекрасно описано то, о чём вы говорите. почитайте на досуге, дельная вещь». у дауге что-то внутри неприятно скребло от всех этих разговоров (и он не знал, от чего именно: от того, что не хотел тешить себя пустыми надеждами? или было в этом что-то другое, не до конца пережитое и выстраданное?), но он всё равно фыркнул от смеха, покачал головой: — да-а, владимир… хотел бы я тебе сказать, что тогда нам бы пришлось лететь на марс, но, боюсь, даже там бы не получилось. и потом, ты же знаешь, супруг из меня никудышный. — не смей так про себя говорить, — вдруг вкрадчиво и тихо сказал юрковский. дауге криво, горько улыбнулся. он не держал на машу зла, они же, в конце концов, взрослые люди. а ещё невозможно было не замечать, как одинаково хмурили юрковские брови, как одинаково поджимали губы и гневно сверкали тёмными глазами. юрковский смотрел на свои сложенные на коленях руки. теперь он, должно быть, ещё и чувствовал себя виноватым из-за того, что вообще поднял эту тему. — а хотя бы в теории? если бы это было возможно? — серьёзно спросил юрковский. дауге бы отшутился, может, сказал бы весело: «глядишь, доживём, и это возможно будет», но ему казалось, он не может выдержать этого печального взгляда, понурости его плеч. ответ казался ему таким очевидным, вопрос — таким праздным, но, несмотря на то, что начался этот разговор совершенно случайно (или так, по крайней мере, думал дауге), юрковскому по какой-то неведомой причине было это важно. — да, — в тон ему серьёзно сказал дауге. — да. тут он ощутил такую резкую, почти невыносимую тоску, пододвинулся к нему ближе, поцеловал. володя вздохнул облегчённо и как-то почти удивлённо, как будто не ожидал, обнял его, осторожно, трогательно, будто не было последних нескольких часов, проведённых в полумраке гришиной спальни. дауге отстранился, сел рядом, потёрся щекой о володино худое плечо, взял его за руку. вечность бы так и просидеть, с ним рядом… он вдруг вспомнил, как рассказывал когда-то лёше быкову про богдана спицына и веру николаевну. встречаются только на неделю, на две, и разбегаются по разные стороны (как давно это было… как будто в прошлой жизни). он посмотрел на залитое лунным светом сонное лицо юрковского. а мы чем лучше?.. нет, они виделись чаще, конечно, и летали много вместе, и работали, и вообще грех жаловаться, но… это было не то. это было не так. всегда по уши в работе: конференции здесь, конференции там, совещания, отчёты, статьи, правки, командировки и работа, работа, работа… дауге любил работу. но ещё дауге любил юрковского. потому ему всё равно всегда чудовищно мало было володиного бархатного голоса, его сосредоточенно сведённых бровей, его понимающих тёмных глаз, улыбок, брошенных украдкой ему, дауге, только ему, пока никто не видит. (видели все. дауге было всё равно.) даже сейчас, ночью, рядом с ним, тёплым и приятно утомлённым, дауге уже скучал по его неровному дыханию, по шероховатости его узких ладоней на плечах, спине и шее, по его запрокинутому лицу, по жару его губ, по мелкой дрожи его бёдер, по его зажмуренным глазам и вспышкам оскаленных зубов. — ложись, — мягко проговорил над его ухом юрковский. — ложись, гриша. завтра ещё целый день. да уж, целый. тут всех дней мира не хватит. улеглись. гриша уже в полудрёме надвинул на них обоих одеяло. юрковский уткнулся холодным носом ему в ключицу. за окном занимался рассвет.