es ist doch nur ein Traum

иногда по ночам, когда ему не спалось, генрих подолгу прожигал взглядом спину устроившегося на соседней кушетке вайса и ломал голову над тем, как иоганну удавалось выражать такое, казалось, искреннее отвращение почти каждый раз, когда ему приходилось выволакивать уже нетрезвого друга из очередного салона, запихивать в машину и везти домой, пока тот не успел натворить дел, за которые пришлось бы серьезно отвечать, а потом, придерживая его голову, отпаивать его водой, бережно умывать, вытряхивать из кителя, укладывать спать и самому оставаться ночевать в его комнате, беспокоясь, как бы генрих не навредил себе. а еще были взгляды: полные сочувствия (и еще чего-то, не совсем генриху понятного), которыми вайс щедро его одаривал, думая, что тот не замечает. генрих замечал и (от растерянности) негодовал: не нужна ему была никакая жалость! к тому же от кого, от образцового наци, от хладнокровного, исполнительного, до зубного скрежета и д е а л ь н о г о — ни лишнего движения, ни лишнего слова или взгляда (за редкими исключениями) — иоганна вайса, черт бы его побрал! («от лучшего друга, от самого дорогого человека, почти единственного, кто у тебя остался, — ехидно подсказывал внутренний голос. — подожди, пока и драгоценному вайсу надоест с тобой возиться»). и генрих хмуро молчал и, конечно, ворчал сперва, что у вайса есть собственный номер — больше для виду, чтобы тот не заметил, какое облегчение испытывал он тогда. иоганн, видимо, и сам знал: какая бы гордость ни давила генриху на горло, оставаться одному ему было хуже. какие цели преследовал вайс, проявляя о нем трогательную заботу, генрих не знал. кто его разберет, может, и в нем взыграли проявившиеся после долгой разлуки истинно дружеские чувства? так или иначе генрих от этого только сильнее корил себя за то, что, похоже, не выражает иоганну своей благодарности должным образом. забыться тревожным сном помогали либо алкоголь, либо валявшаяся на стоящей у койки тумбе упаковка снотворного. от первого частенько приходилось отказываться — иоганн имел раздражающую, но отнюдь не бесполезную привычку останавливать его именно тогда, когда руки сами тянулись к коньяку. обычно у генриха не хватало ни сил, ни желания для того, чтобы физически противостоять упрямому до безобразия иоганну, и так же бессилен он был перед умоляющим и наполненным вселенской усталостью голосом, которым вайс, для убедительности хватая его за руки, произносил: «прошу тебя, генрих, не делай этого». «для меня» — повисало в воздухе несказанным. генрих, играя желваками, жмурился, сердито (виновато) молчал, но больше не сопротивлялся; тянулся в карман хотя бы за портсигаром, удостаивая иоганна долгим взглядом глаза в глаза. иоганн тогда сам подрывался и вытягивал откуда-то зажигалку, поднося пламя к генриховой сигарете и поджигая собственную. оба молча курили. снотворное же дарило долгожданный покой: от реальной действительности, созерцание которой вызывало лишь позорное, недостойное человека его возраста и статуса желание забиться в угол и долго выть; от необходимости объясняться с вайсом, который в последнее время вел себя все более и более странно и непонятно, иногда пытливо рассматривая его так, будто ему нужно было генриху что-то сказать или будто бы у него был секрет, о котором генриху еще знать рано; от противно грызущего чувства вины, которое он испытывал иногда просто видя собственное лицо в зеркале в ванной комнате — лицо немца, истинного арийца, что называется. наконец, так можно было хоть ненадолго забыть о терзавших его ночных кошмарах, приходивших к нему с незавидной частотой, особенно тогда, когда ему с трудом удавалось отличить реальное от того, что привиделось в пьяном бреду — мерзкое, отвратительное, после чего генрих долго приходил в себя, просыпаясь посреди ночи с бешено колотящимся сердцем и стоящим в ушах звоном. едва выносимая тоска охватывала его, когда изредка снились мать с отцом. тогда генрих тянул к ним руки, но они уходили, исчезали, отворачивались — не мог он до них дотянуться, как ни старался, а в голове голосом отца звучало одно, отчего в груди ныло нестерпимо, выворачивая наизнанку, казалось, всё его существо, то, чего отец, всегда безмерно любивший его, не сказал бы никогда в жизни: «посмотри, в кого ты превратился». сквозь сон щеки жгло слезами. потом он резко просыпался, распахивая глаза и хватая ртом воздух, когда чьи-то теплые руки трясли за плечи, а знакомый голос звал по имени. сев в кровати и проморгавшись, он неизменно видел перед собой взволнованное лицо иоганна с взъерошенными ото сна волосами. — спасибо, — сипло благодарил генрих. вайс кивал, деликатно убирал прилипшие генриху ко лбу волосы. генрих незаметно вытирал соленую влагу со щек. они сидели некоторое время молча. затем иоганн хмурился и говорил: — знаешь, мне тоже снится… всякое. но это же только сны. всё будет хорошо. — знаю, — со вздохом отвечал генрих. в это ему порой верилось слабо, но почти верилось. во всяком случае, когда это говорил иоганн. генрих, не до конца осознавая (а может, впервые в жизни понимая отчетливо), что делает, протягивал руку, цеплял вайса за ладонь в поисках… чего? он не знал. иоганн руку никогда не отдергивал. такие ночные разговоры они позже не обсуждали — слишком интимным это казалось, чтобы дополнительно это анализировать, не говоря уже о том, что ни один из них не видел в этом никакого смысла.