и сверхновых нет среди старых звёзд

новость о том, что дауге не идёт с ними в рейс, свалилась юрковскому, как снег на голову. сам дауге же только мрачно сказал, что это было исключительно вопросом времени. «всё в этом мире — исключительно вопрос времени, гриша», — совершенно серьёзно и философски сказал тогда юрковский. философию эту дауге не оценил, молча посмотрел на него, сжал в тонкую линию губы, а юрковскому и так уже стало совестливо, хотел ведь как лучше, а получилось только хуже. больно было смотреть, как гриша хмурит брови, устало трёт рукой глаза. юрковский был сам готов идти лично разбираться и с комиссией, и с комитетом, но дауге только натянуто улыбнулся и махнул рукой: «да я ведь действительно совсем старый стал, вон с меня уже и песок сыплется». только оно было показное, неискреннее, юрковский-то дауге знал как облупленного. знал, сколько у него в шкафу белых рубашек, сколько он ложек растворимого кофе в кружку насыпает, как он иногда во сне хмурится (в последнее время всё чаще), как грусть за напускным весельем и шутками прячет, сколько у него родинок на левой лопатке, откуда у него шрам на левой щеке (ехал в детстве на велосипеде, ветку не заметил, она ему по лицу и полоснула) и что дома в ящике его письменного стола под грудой бумаг всё ещё лежит пара писем от маши, от которых гриша никак не может избавиться — как будто один лишь взгляд, брошенный на стопку старых, пожелтевших от времени конвертов вновь разбередит старую рану. он знал дауге как облупленного и прекрасно умел делать вид, что поверил ему. *** они стояли, мучаясь от сухого, жаркого солнца, казалось, нависшего прямо над аэродромом, и ждали автобус. дауге хмурился. юрковский разглядывал асфальт под ногами. быков то и дело нервно поглядывал на часы, поджимая губы. только гриша быков стоял молодой, свежий, озирался по сторонам. подъехал автобус. скоро должна была начаться посадка. быков-младший пререкался с отцом из-за расстёгнутого ворота рубашки. юрковский неумело вставил какой-то комментарий и потом почему-то поспорил с быковым о чём-то совершенно глупом. ему всё казалось на удивление важным и в то же время совершенно незначительным. — ты по крайней мере взял свои пилюли? — наконец спросил юрковского быков. — что ты к нему пристал? — вдруг ощетинился дауге. все посмотрели на него. он опустил глаза и сказал сквозь зубы: — так ты не забудь, владимир. пакет арнаутову нужно будет передать сразу же, как только вы прибудете на сырт. — если арнаутов на марсе, — сказал юрковский. — да, конечно. я только прошу тебя не забыть. у юрковского было странное ощущение. они будто говорят, всю жизнь говорят, говорят много, говорят о многом, о важном, о нужном, но как будто и не о том совсем, будто и не говорят вовсе. быков пообещал напомнить, а после воцарилось молчание. — знаете что, идите вы, пожалуйста, — сказал дауге. ему всё это было, по-видимому, неприятно, а оно и неудивительно. юрковский знал, что дауге не выносит долгих прощаний. кроме того, им действительно пора было идти. быков попрощался с дауге, обнял его. тот слабо оттолкнул его. — спокойной плазмы, — произнёс дауге. юрковский взглянул ему в лицо. голубые, голубые глаза, с тонкой сеткой морщинок вокруг, такие же ясные, как и прежде, глаза, которые он так часто щурил, глядя на солнце, которые видели так много, которые могли светиться счастьем и восторгом, которые могли быть печальными и растерянными, но знакомыми, но милыми сердцу. родное, родное лицо. вот он. тот самый момент. либо сейчас, либо никогда больше. перестать мучить знанием себя, и незнанием — другого. всему когда-то приходит конец. сказать, сказать! но дауге протягивает руку. дауге протягивает ему руку для рукопожатия. его ледяные пальцы на тыльной стороне ладони. секунды, миллисекунды. у юрковского в горле ком размером с юпитер. ему тяжелее, чем тебе. это он не может лететь, это он остаётся здесь. соберись, тряпка. юрковский часто заморгал. соберись. сейчас же возьми себя в руки, он же ждёт. юрковский открыл рот, не зная точно, как сказать то, что нужно сказать уже давно, что столько лет жжёт ему грудь. ты мне нужен. попроси… нет, скажи мне остаться, и я останусь. я останусь. хотя бы это. хотя бы так. он облизнул губы. не смог устоять: кое-как сморгнув слёзы (а это были именно они — в этом он мог хотя бы себе сейчас признаться), ещё раз взглянул на гришу. дауге не глядел на него. дауге даже не глядел на него. снова мучительно сдавило горло. не сказал. не смог. всё. всё. юрковский нагнулся, схватил портфель, бессмысленно покрутил, положил обратно. дауге всё ещё не смотрел на него. почему он не смотрел на него? он снова взял в руки портфель. — ах, да не кисни ты, григорий, — предательски дрожащим голосом выдавил из себя юрковский. абсурд, это просто абсурд. бред. не должно так быть. это просто неправильно. они так редко летали не вместе, а теперь дауге вдруг не летит совсем. и как он теперь? — постараюсь, — сухо сказал дауге. он стоял перед ним, маленький, сутулый. юрковскому хотелось не пожать ему руку, ему хотелось обнять его, но он только что видел, как дауге отпихнул от себя быкова, и мучился от этого. время подходило к концу. юрковский стоял, как истукан, и не мог вымолвить больше ни слова. они называли его блестящим учёным, бесстрашным покорителем космического пространства, чуть ли не героем, а он стоял, жалкий, переполненный чувством, парализованный страхом. перед чем? перед кем? голос быкова, который всё наставлял сына, доносился до юрковского как сквозь вату. «береги себя», — хотел сказать юрковский, но тут дауге наконец поднял на него глаза, и взгляд у него был до того тоскливый, болезненный, что у него перехватило дыхание. он?.. — я пойду, — тихо сказал дауге. он повернулся и побрел к зданию аэровокзала. юрковский смотрел ему вслед, и у него бешено колотилось сердце, всё быстрее и быстрее, с каждым гришиным шагом. пойти за ним?.. пусть не поймёт, пусть в лицо рассмеётся, только пусть не молчит так страшно, будто ему даже нечего юрковскому сказать, будто и не было всех этих лет, проведённых бок о бок. будто он ему чужой. в грудь ему вдруг впился страх: а вдруг они больше не увидятся?.. страх был глупый, иррациональный, но… — до свидания, дядя володя, — сказал вдруг кто-то. юрковский вздрогнул. а, быков-младший. — до свидания, малыш, — сказал юрковский, всё ещё глядя дауге в спину. это было несправедливо по отношению к мальчику, невежливо, в конце концов, но он не мог оторвать взгляд от удаляющейся фигуры дауге. — ты его навещай, что ли… просто так зайди, выпей чайку — и всё. он ведь тебя любит, я знаю… он вообще, кажется, любит весь мир. или любил. юрковский ещё помнил, какой дауге был восторженный, энергичный, как заражал своим энтузиазмом всех вокруг, влекомый новой идеей, предвкушающий… пора. юрковский подставил грише быкову щёку, похлопал его по плечу и побрёл вслед за алексеем к автобусу. на душе у него кошки скребли. он поднялся по ступенькам и уселся рядом с быковым. хорошо было бы, если б рейс отменили… — какой рейс? наш? — вдруг удивлённо спросил быков. тогда юрковский понял, что сказал это вслух. в голове у него роились мысли; он с трудом мог уцепиться хотя бы за одну. — да, наш. дауге было бы легче. или чтобы нас всех забраковали медики. быков сердито засопел. неужели он не понимает?! юрковский вдруг неожиданно для себя чуть не вспылил. нервы это всё, нервы и старость, успокоил он сам себя. но вообще вылезти бы сейчас из автобуса, вернуться, догнать бы дауге, просто пойти с ним рядом, хоть бы снова молча, хоть бы чувствовать, хоть бы просто знать, что он рядом, что с ним всё хорошо, и чтоб не было до него миллиардов вёрст, чтоб не было этого груза на душе. впрочем, он, юрковский, во всём виноват сам. он качнул головой, вздохнул и сказал: — он даже не захотел меня обнять. и правильно сделал. незачем нам летать без него. нехорошо. нечестно. — перестань, — сказал быков. юрковский хмуро и задумчиво уставился в окно. он ещё не знал: с дауге они действительно больше не встретятся.