а ты проснись, стряхни последний человеческий оплот

***

      лунный серп проходит по щеке осторожно, неторопливо, пытливо, срезая эпидермис, чтобы сожрать с хтонью, запивая вином. цыганской иглой потом проводит и в разных местах протыкает, как будто хочет кровь выпить, осушить и оставить только тело после вендетты.       кармилла вздрагивает и распахивает глаза, судорожно выдыхая и отступая ото сна. она могла бы испуганно визгнуть, царапая лопатки, но лишь сверкает глазницами-скарлет в щекочущей темноте и набирает лёгкие колкостью смерти.       холодно.       плечи и икроножные мышцы окоченели льдом. они не двигаются, лишь гудят от усталости. это, в принципе, всегда.       и сама кармайн — холодная, словно труп в морге, который тоже окоченел, но не по собственной воле. у неё сердце хладное, цельное из айсберга, не подвергающее разрушению, которое разобьёт всё вокруг грацией, но не себя. вельветт оно уже раскололо, но она даже не против.       кармилла цокает, поправляя выбившиеся пряди волос ей на лицо, а потом пристально смотрит на неё, вцепившись глазами и съедая её. сейчасбызакурить.       вельветт спит, но потом недовольно мычит и переворачивается на спину, оттаскивая застиранное одеяло на себя. как всегда.       неприятное дует на голое тело кармиллы, что присуждает поёжиться.       кармайн хочет провалиться, но всего-то приподнимается на локтях и смотрит на настенные, пылью обсыпаные, часы — шесть ноль три.       надо вставать.       кармилла скользит и садится на край кровати. опять. голова шуршит горькими таблетками и металлическими цепями, прострелянная насквозь свинцовыми пулями и разрезанная пополам. она хватается об височные кости и сгибается, пытаясь вспомнить что было вчера — ничего. пиздец, как будто память стёрли.       посидев ещё немного она слегка дотрагивается до вельветт, тормоша её за предплечье:       — эй, надо собираться.       — отста-а-ань… ещё есть время до конца. потрахаться ещё успеем, —она прижимается к краю кровати, жмурясь и пуще кутаясь. — или ты прям сейчас хочешь? — словно встала давно она резко поворачивается к ней и лукавая, гнусная улыбка разрезает пополам лицо вельветт.       очень смешно.       она пододвигается, касаясь, переплетая пальцы в неистовой судьбе, которая связывает их туго-неприятно и приоткрывая свои губы.       — ну что ты дуешься? — вельветт недовольно наблюдает за ней. — не молчи.       вздох.       — ты же знаешь, как мне плохо. — шепчет горестно, закрывая руками лицо. вздыхает обречённо. — почему мы опять возвращаемся к самому концу, от которого так хотели убежать? — она поворачивает к ней, смотрит жалостливо и слезливо.       в кармилле концентрировалась, бурлила, стабилизировалось доза безысходности и горело-горького отчаяния, которое пушилось в разные стороны, безобразно выплёскиваясь сукровицей, и, абстрактно сжигаясь. она и это остаётся тенью временной петли и грязью подвальной.       и всё было бы отлично, если бы не так зияли раны, оставленные давно раскалёнными когтями и жгучим «отъебись». кармайн правда старается забыть об этом, забываясь в потёмках номера, однако совсем не получается.       и не будет получаться, если считать сколько было безуспешных попыток остаться за гранью разумного, напиваясь, и, просыпаясь разбитой, выпотрошенной землетрясениями и субконтроктавой рано утром.       надо что-то менять.       — нет, это было явной ошибкой. — в душе кораблекрушение, диверсия на спутанный клубок из честности, справедливости и совести, утиль колючей проволоки диаметром в два миллиметра, которая обдирают струпья гуманности, падающие на что-то живое, но гнилое. кармилла вскакивает, чувствуя ледяной пол, обволакивающийся её в неглиже и, прищуриваясь, ищет свою бралетту — мы должны забыть об этом. — на лунном свете анфас её выглядит чертовски красивым, что вельветт хочет облизать, обгладить её щёки. — мы должны прекратить быть такими падкими на сиюминутное желание.       вельветт не слушает её: честно, ей так похуй, но она страдальчески строит глазки и понимающе кивает, смотря на неё, словно та — её искупление.       ей приходиться встать и пройтись к ней, упасть в громадные руки (в которых уже покоится нижнее бельё), припадая лбом и выдыхая в её обкусанную грудь.       кармилле становится стыдно и ужасно, но обнимает её небрежно, легко и грустно, поглаживая спину и покачиваясь в стороны.       — да без проблем. — и вельветт целует.       попалась.       поцелуй тягучий, жалкий, безнадёжный. язвенный язык сокрушителен. кармилла трещит, рассекается, утекает — не привыкла, но отвечает обоюдной болью, покусывая губы. она окончательно пропадёт, когда вельветт, не разрывая поцелуя, преисполненный злобой и тяжестью, укладывает её ладони на свои груди, прижимаясь.       жарко.       вельветт, тяжко дыша, кладёт свои горячие, потные ладони на её бока, скользя вниз к лобковой кости и там останавливаясь.       осторожно, ядовито!!!       — залижи мои раны. — вельветт мурлычет, зарываясь в локоны и пробираясь к лебединой шее, оставляя там незначительные рдеющие пятна, и, покрывая вереницей поцелуев.— а я твои. — клыки быстро и неожиданно вонзаются и прокусывают плоть.       повелась.       — чтоб ты сдохла… — кармилла стонет и вовсе не от удовольствия.       вельветт довольна. она всё шире улыбается, утаскивая и раскладывая на мятых, слюнявых простынях её, усаживаясь на её животе и проделывая мокрую дорожку по ключицам — кармилла не сопротивляется.       вельветт знает, что не отпустит кармайн и та никуда не уйдёт, ведь совместные ночи уже въелись в кожу, высечены на внутренних веках и остались разводами на нёбах, которые будят, губят, притесняют стройное благоразумие. вельветт знает, что кармилла слаба и не устоит перед ней в очередной раз.       где-то там пульсирует, оставаясь висеть тягостным узлом сладости.       — только эта одна ночь и всё. — они прекрасно знают и сверкающая луна в небе знает, что пиздят они это в тридцать первый раз.       кармайн вновь увязла в этом, чему томко рада вельветт — ей бы лишь бы поразвлекаться и поебаться. если была бы хоть какая-то возможность, то кармилла непременно прикончила бы её и эту паутину.       сука гложет.       и эта сука уязвима под ней:       — трахни меня, кармилла кармайн. — она скулит, сжимая в ладошах простыни и подушки, сквалыжно хватая ртом воздух, и, закатывая, но редко, глаза. кармайн сделает, что её просят: хотеть её вожделенно, мокро и ярко. она и даст — впервые ухмыляется: целует внутренние бёдра, что трясутся и смотрит, словно сейчас же сожрёт её. ближе и ближе — вельветт стонет, извиваясь под пылким, острым, колким языком.       кармилла уверена: вельветт когда-нибудь размажет её кровью всё белое, когда она подвергнется не присущий ей эрозии.       когда-нибудь, а пока кармайн прикроет глаза и поцелует чужие губы, добавляя два пальца, которые вбивают её в старый, пружинистый, вонючий матрас.