Зеркала

Говорят, если долго смотреть в бездну, рано или поздно бездна посмотрит в тебя. Что правда, то правда. Старое, ветхое здание студии умело сводить с ума. Гниющие половицы, иссохшие насквозь, ссыпались трухой с каждым шагом. Углы потолков сочились чернилами, что растекались по безжизненным стенам холодной кровью, оставляя слоистые разводы, затекая везде, куда могли доползти. Казалось, в любой, даже самой маленькой трещинке не осталось ни единого чистого места — они въелись намертво, и никакой химией уже не избавиться от этой грязной черноты. Порой по комнатам расходился гулкий деревянный треск, будто здание медленно переваливалось на бок, как проржавевший корабль на валике волны, а затем чудовищно ревело и начинало переваливаться на другой. Но даже когда он прекращался, студия не знала тишины: погребённые под лживым фасадом просторных холлов, расходились кровеносной системой гудящие трубы. Они жужжали роем шершней, скрипели, кричали, стонали словно бы от невыносимой боли. Не стоило долго вслушиваться — начинало чудиться, что их шёпот зовёт тебя по имени, чётче с каждым разом. Хуже всего было на нижних этажах. Здесь восприятие реальности растворялось в сырости, безвольно болтающихся стрелках часов и извечной, вездесущей грязи складских помещений. Норман мог привыкнуть к грязи. За свою жизнь он повидал множество мест, и во многих с ней приходилось мириться. Конечно, было гораздо лучше, когда сюда не боялись забредать уборщики, но, справедливости ради, он не мог их винить. В темноте брошенных коридоров, что когда-то служили ему прибежищем, теперь становилось неспокойно. Что-то словно ворочалось в их недрах, собиралось липким комом в нечто, не поддающееся описанию. Его пугали звуки. Никогда в жизни он не думал, что скажет это всерьёз. Со скрипом проворачивающиеся шестерни, ржавые поршни, облака пара, клубками поднимающиеся из самых глубин. К стенам было страшно прикасаться — там, за тонким слоем фанеры, жалкой попытки маскировки, копошились работающие на износ части огромной машины. Они петляли под импровизированной кожей плетёной косой, мышцы, что с громким лязгом сокращались каждую секунду. Норман боялся не машин. Не их производственного гимна, завывающего металлическим грохотом. Его пугало то, что за ними нельзя было расслышать шагов. Уолли назвал бы его параноиком. Уолли не видел и не слышал того, что слышал он. Звуки здесь были решающим фактором. Когда начинают мерцать лампочки, лучше быть настороже. По узким коридорам начнёт медленно расползаться тьма — лучше готовиться. Рано или поздно лампочки с треском лопнут, и полагаться на зрение уже не выйдет. Здесь решается твоя судьба. Не услышишь, с какой стороны к тебе медленно, хромая приближается рычащее дыхание… Можешь не надеяться, что тебя найдут. Норман чуть не уяснил это на собственной шкуре. На уровне К был коридор. За лестницей от лифта, небольшая арка, заволоченная дымом и стучащая металлом. Всегда, когда ему приходилось к ней идти, его охватывала тревога. Шестое чувство орало во всю глотку, раздирая её в кровь, а сердце сворачивалось лопнувшей в груди струной. Эта пара метров могла в любой момент обратиться его худшим решением. Слишком узкий проход, слишком громкий скрежет. Слишком далеко тогда пришлось бежать. Норман был бы благодарен судьбе за возможность сказать, что началось раньше — неизвестное дыхание из глубин коридоров или его всепожирающий страх. Он ведь никогда ничего не боялся. Везде, куда бы ни пошел, слыл непоколебимым, кружился в танце с непроглядной тьмой, как со старой подругой, смеялся в лицо смерти. Студия умела ломать людей на уровне, на котором они не умели этого замечать, пока не становилось слишком поздно. Она с удовольствием корёжила характеры, изворачивала их крестами и завитушками, с хохотом плавила до неузнаваемости. Ты не успевал моргнуть, как она разворачивала тебя к зеркалу, с гордостью демонстрируя свою монструозную работу, сочащуюся чернилами, нотами и карандашными набросками. А зеркала были на порядок страшнее того, что, задыхаясь, бродило по коридорам. Норман, как мог, обходил их стороной. Все обходили, и мало кто мог внятно объяснить, почему. Заикались, мямлили и шептали, лишь бы не признавать увиденное. Норман предпочитал смотреть правде в глаза. Наивный старина Ницше понятия не имел, что вкладывал в свои слова. Даже не нужно долго смотреть. Более чем достаточно неосторожного взгляда. Твои собственные глаза, отражённые в тонком листе серебра, становились для тебя глубочайшей бездной во вселенной. В своих собственных глазах тебе виделись все те кошмары, что ты так старательно пытался забыть. Ты смотрел, смотрел, смотрел, не находя в себе сил отвернуться. Ты вертел головой из стороны в сторону, как деревянный болванчик, пытаясь что-то разглядеть. Ты наблюдал, как в панике сжимаются твои зрачки, улавливал краем глаз дрожь своих рук. А затем оно вдруг улыбалось во все твои тридцать два зуба, и тебе стоило всех сил не закричать. Норман бы ни за что не сказал это вслух, но большая часть зеркал в студии была разбита его рукой. Никто не возражал, но никто и не спрашивал причины. Он видел то же, что и все, тоже смотрел себе в глаза, невольно обнажая клыки. Но только тогда, когда вообще что-то видел. Иногда его взгляд, ненароком брошенный на крохотный осколок зеркала, слепил его на добрых пять минут. Отшатываясь и закрываясь от света сгибом локтя, вместо собственного приглушённого вскрика он слышал пронзительной громкости нечеловеческий визг, а в голове оглушительно шуршала треклятая плёнка. В такие моменты он не понимал, что смотрело на него в ответ, и, честно, не был уверен, хочет ли знать. Сэмми как-то признался, что вместо светлой голубизны своих глаз он видит только вязкую черноту. Будто само зеркало при взгляде на него сворачивается комком, оставляя ему на обозрение листок с пролитыми чернилами. На памяти Нормана, композитор страдал от когтистых рук студии сильнее всего. Он ей отчего-то понравился; она закрыла его в клетке, медленно сдвигая прутья, и упивалась его тщетными попытками вырвать путь наружу. Музыканты вежливо делали вид, что ничего не видят. Норман видел всё. В пустом пространстве зала звукозаписи Сэмми часто срывался на крик. Зарывался дрожащими пальцами в локоны светлых волос, тянул, что было мочи, со слезами на глазах умолял замолчать. Сэмми не раз ронял нотные тетради, в панике поднося к лицу собственные ладони, судорожно пытаясь не взвыть от боли. Сэмми со страхом и смущением признавался ему, что временами не чувствует мизинцев. Сэмми мог в абсолютной тишине рассмеяться, содрогаясь в истерике и бормоча про свободу и мечты. Сэмми приходил к нему по утрам, разбитый и потускневший, и тихо, вполголоса рассказывал, часто повторяя одно и то же, вздрагивая от звука собственных слов и забиваясь в угол, если за дверью проекционной будки слышались шаги. Норман слушал с ноющим сердцем, не смея сказать что-то в ответ или прикоснуться в страхе причинить ещё больше боли. Через две недели мучений Сэмми пропал без вести. Норман не знал, кого в этом винить. Студия забирала бездумно. Она была глуха к мольбам и слепа к агонии. Ломала по косточке, и как только ты терял дееспособность, расплывалась в улыбке чёрно-белого дьяволёнка и запускала тебе в душу свои гнилые, когтистые лапы, шумя стирающимися друг о друга шестернями и заливая глаза чернилами. Она играла с тобой — дверь наружу всегда была открыта буквально перед твоим носом, но она была уверена, что ты никуда не уйдёшь. Ты сам был уверен, что ты никуда не уйдёшь. Джоуи был уверен, что ты никуда не уйдёшь. Глядя на издевательски идеальную улыбку демона с экранов, Норман задавался вопросом, что в зеркале видит Джоуи. Внутренности студии, бьющиеся в предсмертной конвульсии? Собственные глаза, неприкрытые светом софитов? Своё лицо, ради прессы искривлённое нарочито презентабельным позитивом? А может, ему слышатся крики сотрудников, со всхлипами бьющих зеркала, рвущих листы и с треском ломающих пополам ручки? Замерцала лампочка. Вдруг вся их боль не проходит бесследно? Слышит ли Джоуи хоть что-нибудь, или симфонии всеобщей агонии суждено утонуть по ту сторону зеркал? По полу неспеша расползлась темнота. А если в ответ на Джоуи смотрят чужие глаза? Те глаза, с которых всё началось? Что, если ему слышится тихий скрип карандаша о бумагу, и видится та улыбка, что терпела его годами? Было бы прекрасно. Совершенно другой разговор! Что-то разбилось. На зрение можно не полагаться. Тогда всё не напрасно. Если в зеркале Джоуи видит яркий взгляд самого Нормана, если слышит отчаянные рыдания Сьюзи, если до него доходят мольбы Сэмми, если из каждого зеркала на Джоуи смотрит Генри… Утробное рычание, прямо над правым ухом. Норман не потрудился убежать. Норман по привычке посмотрел в лицо смерти. Если Джоуи когда-нибудь закричит так же, как все по ту сторону зеркала, Норман не побоится ещё раз взглянуть в собственные глаза.