dead musicians society

      — …Богу нашему слава, ныне и присно и во‌ веки веко‌м! Аминь.       Луи Томлинсону всегда было любопытно, почему на похоронах всегда благодарят и почитают Бога. Разве мы здесь ради него? Разве с ним пришли проститься? Разве он имеет значение, когда в деревянном ящике лежит некогда живой человек? Сегодня Луи Томлинсон понял, что Бог служит оправданием. Это отвлекающий маневр, чтобы скрыть оплошность врачей или самой смерти. Иначе он никак не может объяснить почему Джоанна Дикин погибла самым несправедливым образом на свете.       Луи был на пике популярности и именно это выбешивало его больше всего. Все эти люди — знакомые и незнакомые, учителя и ученики, друзья и враги — сочувствовали его утрате, желая выпотрошить из него откровения. Нет, Томлинсон хотел бы молчать. Луи не хотел слушать какой Джоанна была в университете, или как она однажды починила чью-то машину в метель, он просто хотел свою маму обратно. Если смерть забирает лучших, то в ту ночь она забрала то самое лучшее, что было у этого мира. Она забрала свет.       Ни один учитель не спрашивал Луи на уроках, ни один не ругал его за несделанные домашние задания. И это было хорошо. Но никто больше не смеялся рядом с Луи, никто не делился подробностями о своих семейных поездках, и это было плохо. Своим страхом напомнить ему о смерти матери они заставляли Томлинсона чувствовать себя другим. Луи знал, что он единственный в классе, кто не сдал доклад; единственный, кто останется после уроков; единственный, кто не будет смеяться на переменах; единственный, у кого больше нет матери. С ним обращались, как с драгоценной вазой, которая норовит разбиться, если на нее подышать. Но Луи Томлинсона можно было назвать как угодно, вот только не слабаком, сделанным из фарфора. Потом появился Гарри.       Гарри был тем, кто позволял себе смеяться, находясь рядом с Луи. В общем-то, он смеялся над всем. Это нравилось Томлинсону. Встречаясь с ним взглядом, Гарри не гасил улыбку, виновато опуская глаза в пол, а наоборот — улыбался шире. Это очень нравилось Луи. А еще Гарри не было на похоронах. Он не знал Джоанну, потому что перевелся в их академию всего месяц назад. Гарри успел стать душой и сердцем школы — ее светом. Он не был шумным, по правде говоря, Гарри был тише самого Луи, но был ярким. Он противился школьной форме, норовя обвязать галстук вокруг шеи, как повязывают французские шарфики; он не состригал длинные кудри, доходящие до плеч (но покорно собирал их в пучок на уроках); он заливисто смеялся, не прикрывая рот ладонью и не стесняясь передних кроличьих зубов.       И Зейн. Зейн был тем, кто просто был рядом. Он был его соседом по комнате, лучшим другом. Но еще Зейна практически можно было считать членом их семьи. Он, Луи, Джоанна, Лотти, Фиби и Дейзи. Они ездили на выходные в город, смеялись до боли в животе, дарили друг другу подарки на Рождество и оставались на выходные. Зейн был той палочкой, которая соединяла его с внешним миром после кончины мамы. Он знал всех в академии, общался со всеми. Все его уважали. А еще Зейн держал Луи, пока тот захлебывался слезами; Зейн забирал его с кладбища, когда ноги отказывались идти, ведь Томлинсон просидел у могилы больше десяти часов; Зейн не позволял ему уйти в себя. И если честно, Луи не заслуживал Зейна.       Еще был Саймон. Его отчим и тот самый человек, который открыл Луи чувство неподдельной ненависти. Он был мудаком, который не стоил и мизинца Джоанны Дикин. Саймон срывался на Луи, когда выпивал (то есть, почти каждый день), а Томлинсон просто старался держать Фиби и Дейзи подальше от этого всего. Он не хотел, чтобы они когда-либо познали, что такое нести взрослого отключенного мужика на второй этаж дома. Он не хотел для них жизни, в которой нужно прятаться в шкафу, чтобы не попасть под раздачу папаши. Он не хотел, чтобы пряжка ремня оставляла красные отпечатки от ударов на их спинах.       — Мистер Томлинсон, о чем вы мечтаете?       Это новый учитель музыки в их академии — мистер Фэллон. Половина учеников сразу решила, что он выжил из ума. Другая половина потакала ему в его безумстве. И тем не менее, он стал первым преподавателем, который обратился к Луи за эти две недели.       — Я хочу поступить в престижный университет, сэр, — прочистив горло, на автомате отвечает Луи.       — Нет-нет, мне плевать, чего вы хотите и какие у вас цели. Расскажи нам про то, что вряд ли когда-то произойдёт, — с улыбкой отвечает преподаватель и в классе раздаются привычные пару смешков.       Стоило сказать, что Луи не думал ни секунды и перед вторым ответом: слова просто сорвались с его губ.       — Хочу состоять в музыкальной группе. Хочу колесить по миру. Хочу ни от кого не зависеть.       По кабинету прокатился одобряющий шепот и Томлинсон увидел, как Гарри повернул к нему голову. На его губах играла лёгкая улыбка, а в глазах он нашел полное понимание.       — Очень хорошо, Луи, я хвалю это, но никогда не говорите никогда! Может, вы выйдете за эту дверь, а там вас ожидает барабанная установка и пара-тройка гитар, верно? — отвечает учитель, ободряюще улыбаясь. Гордость или жалость была заметна в его глазах, Луи так и не смог разобрать. — К следующему уроку я жду от каждого эссе на эту же тему. Не ограничивайте свою фантазию, пустите ее в полет, даже если у нее нет крыльев и ей суждено разбиться!       Звонок оглашает конец урока. Он слышит, как Зейн его хвалит так, словно Луи только что совершил подвиг. А Стайлс улыбается. Он даже не смотрит на Томлинсона — он стоит рядом с парнем из Ирландии и глупейше улыбается, обнажая ряд белых ровных зубов. Это так просто, так искренне, что Луи решает, что сможет сделать так же. Он толком не улыбался и не смеялся вот уже две недели, но осознал это только сегодня. Может, он сможет перестать винить Бога, если тот извинится.