бог устал нас любить

саша ловит своё отражение в витрине магазина. такая же бледная небритая рожа, такие же синяки под глазами, такая же сжатая челюсть, такие же грязные волосы. но ему всё время кажется, что это чьё-то чужое. что это всё случилось с кем угодно, только не с ними. глаза в орбитах лениво вертятся на воспаленных мышцах, усталость грубо хватает за жидкие ресницы и тянет веки вниз. заплёванная лестница под ногами тщательно пересчитывает ноющие кости, будто сломать грозит. где-то между грудью и животом клокочет и ворочается большущий ком тошноты. саша вынимает из-за уха сигарету, зубами давит на ней кнопку. он давится спёртым воздухом, подъезд давится им. серость ползет со стен по асфальту и, кажется, постепенно забирается к нему под рёбра, оседала в лёгких, жрет изнутри. перед глазами мельтешат искрящиеся назойливые мушки. сегодня сорок дней. уставшие злобные лица людей в маршрутке, перекошенные унынием до безобразия, которое, к слову, смертный грех. саша бы плюнул в каждое из них просто за то, что у них лёши тоже нет, а они жить могут. смеют. после его смерти всё по пизде пошло. и в клубе, и в жизни. иногда звонила ксюша, чтобы просто минут шесть порыдать в трубку, пока мелкая спит. иногда саша начинал рыдать вместе с ней. он сам не знал, на кой хуй ему нужен был лёха, но он был нужен. очень нужен. просто чтобы ещё раз взглянуть в собачьи красные глаза с рыжими ресницами, увидеть в них этот странный восторженный блеск. всего-то навсего. саше не было плохо, когда лёхи не было рядом. вообще не было. хотелось просто знать, что лёха где-то есть. ему можно написать, позвонить, его можно было увидеть, неловко за худое плечо приобнять, во впадинку между ключиц уткнуться. саше стало плохо, когда лёхи не оказалось вообще. ни тела, ни духа. он считает остановки до кладбища, но постоянно сбивается, теряется в серо-чёрно-синей ряби некрасивых зимних курток. поминутно хватается за мобильник, проверяя время. соседка уже десять минут рассказывала про некую дашу, которую мама старается уговорить не выходить замуж за турка. саша поджимает под себя тощие ноги-спички. хочется плакать от боли или во сне забыться. не чувствовать, не знать, не помнить. в груди нерастворимый комок, не дающий ни вздохнуть, ни крикнуть, хотя кричать хочется. саша выходит из маршрутки, горбясь, будто старается сжаться до точки. церковь смотрит на него свысока, тычется золочёным куполом чёрным в небесную твердь. белые стены на фоне серого неба кажутся сияющими. спокойными и величественными, будто оторванными от остального села, чистыми среди грязи. там уже ждут гарик и коля с идраком. — сань, ты как? — айди даже не здоровается. зачем? — жив, — вяло улыбается саша, будто никто не знает, как он. он хуёво, его раздирает на части и колошматит весь этот месяц. поправка: сорок дней. они входят внутрь, наскоро перекрестившись три раза. — здравствуйте, можно заказать сорокоуст за упокой? — робко спрашивает коля, глядя в линолеумный пол. милая женщина с круглым славянским лицом что-то долго-долго рассказывает, но саша её не слушает. ему наплевать. запах воска и ладана заставляет окончательно потерять ориентацию в пространстве. он даже не замечает, как идрак с колей вытаскивают его из церкви и доводят до кладбища. с крестов и памятников смотрят лица. преимущественно пожилые, испещрённые морщинками, усталые, но улыбающиеся. — почему на памятниках улыбающиеся фотографии? — чешет затылок саша. это же правда какое-то наваждение. так же в десять раз больнее. он же больше не улыбнётся и даже не заплачет. будет только сырая земля и влажный снег. будет только холод и сорок дней как страшный сон, запомнившийся не целиком, а небольшими яркими вспышками. вот христос с иконы смотрит с укором светлым, и хочется отвернуться, но саша смотрит прямо в светлый лик, не может ничего с собой поделать. в каждую из икон он бы пустил с десяток пуль. но ему бы понадобился бесконечный магазин. вот плачут женщины, кутаясь в черные павлопосадские платки. одну из них — лёшину мать — обнимает сразу несколько подруг, что-то тихо и горько шепчут на ухо, но ее это не утешает. вот батюшка даёт поцеловать руку и выражает соболезнования. с губ его срывается «на все воля божья», и саше приходится до крови прикусить губу, чтобы не спиздануть лишнего. спиздануть лишнего отчаянно хочется. — бля, ну прикинь, ты хоронишь мать, приезжаешь к ней на кладбище, а она пиздец недовольна. такая: «чё это за хуйня, почему грязно? где гортензии? всё не как у людей» идрак смеётся, но не глазами. не видно, что ему весело. потому что не получается быть веселым, когда Чего-то Не Хватает. чего-то безумно важного. — не, ну смотря, конечно, чью мать хоронишь, — философски замечает коля, поднимая вверх указательный палец. они идут вглубь кладбища, саша лишь молча смотрит на свои ботинки. в местах сгиба треснутые, старые-старые, невероятно страшные. — мы ему самую отвратительную фотку выбрали, пиздец, — задумчиво усмехается гарик. фотография и правда дурацкая — лёха смотрит в камеру с очень-очень сложным лицом, будто мясо на прилавке выбирает, всматривается, — ну ты это видишь? — так это ты и выбрал, гар. — а вы мне дали выбрать! дебилы, — парирует, шмыгая носом от холода. голова болит. идрак достаёт из большого пакета с цветастой надписью «улыбка радуги» бутылку водки, батон белого хлеба и пачку непонятных сосисок. затем из одного пакета достаёт второй пакет, а оттуда уже вынимает банку солёных огурцов. — ну, чё? за тебя, лёх? — коля делает несколько глотков прямо из горла, потому что стаканы — херня собачья для баб, закусывает горбушкой хлеба. бутылка идёт по кругу. — за лёху. — за лёху. саша пьёт последним. пьёт больше всех и закусывает меньше всех, может, так удастся слечь с алкогольным отравлением и вообще не думать. он перелезает оградку и садится на корточки перед памятником. рыщет в карманах с пару секунд, затем достаёт пачку филип морриса и спички. чирк — не выходит. ещё чирк — выходит. подпаленная сигарета воткнута в серо-синий таящий снег. — твои взял, — шепчет, вытаскивая из пачки ещё одну. затягивается и долго-долго вглядывается в родные глаза на фотографии. саша сидит в пальто нараспашку, а его болезненно-белая кожа, на которую налипают отросшие волосы, в темноте плохо будто светится. то ли сдохнет сегодня, то ли вознесется. — ребят, вы идите к остановке, я сейчас подойду, — тараторит. шум внутренней тревоги оглушает. от любой мысли о лёхе тошнит и рвёт на крупные неровные куски, а потом через мясорубку ебашит. он пытается хоть на секунду сделать вид, что снова весна, снова балкон, снова чья-нибудь кургузая квартирка. снова шутки, песни, сцена. что есть, блять, зачем жить. за простой человечковой радостью от того, что верный пёс лёша квашонкин находится где-то поблизости. только вместо тёплого кольца неуклюжих рук — ледяной камень, не дающий забыть, что так уже не будет, как бы саша ни старался. — без тебя совсем паршиво, — он утыкается лбом в памятник и прикрывает глаза. по щеке течёт прозрачная пресная слеза. — сань, ты как? — кричит откуда-то издалека гарик. — жив, — сухо отвечает саша, утирает нос и лезет назад.