out of the black, into the blue

Лете страшно хотелось убить его с самого начала. Ей хотелось убить их всех. Взять тоненький заточенный кинжал и срезать пигментные пятна с лица Лаэзэль, которая упомянула как-то, что её сородичи вспороли бы саму Лете от паха до горла, и с тех пор это не выходило у неё из головы — от паха до горла, от паха до горла, одним чистым разрезом вскрыть узкое жилистое тело Лаэзэль и проверить, из титана ли её кости на самом деле. Когда Шэдоухарт впервые сбросила тонкую кольчугу и переоделась в легкую одежду, над солнечным сплетением у неё проступил жемчужный пот — вспороть бы и её грудь тем же орудием, что и Лаэзэль, выпустить кровь наружу! Лете ловила себя на том, как пялится на девушку. Пялится так откровенно, что маленькая шаритка поначалу воспринимала это за флирт и даже пошутила о том, чтобы Лете не мечтала связать её при первых признаках цереморфоза… А Лете краснела как спелое яблоко, запиналась и гнала черные склизкие мысли из своей головы, уже сама запутавшись в природе своего интереса к Шэдоухарт. Ей хотелось впиться зубами в алебастровую кожу Астариона и разорвать вены у него на шее, чтобы проверить, насколько холодна его кровь и какова на вкус несмерть. Вампир делал вид, что не замечает этого, а у Лете губы сами собой вытягивались в улыбку, когда она понимала, что ему неловко. Ему так редко бывает неловко. Уилл простодушно жаловался, что с новыми рогами ему спать неудобно — Лете фантазировала о том, как вырывает их из его головы, как под силой давления трещит его череп и раскалывается пополам. Где-то рядом с этими фантазиями — жаркие сны о Карлах. Руки помнят, как ощущается сокращение обнаженной, горячей, сочной сердечной мышцы — а каково будет взять в руки адский движитель?.. Просыпаясь к рассвету, Лете скована фантомной болью в теле. Во сне Карлах дает ей отпор, и её удары мощные, как пудовый булыжник об голову, от них не увернуться, не сбежать. После этих снов у неё болят кости. Просыпаясь по утрам, она бежит умываться к ручью и едва сдерживает рвоту. Она живет в лихорадке. После наутилоида все вокруг уже успели прийти в себя и свыкнуться с новой реальностью, обрести почву под ногами — а она все еще в агонии, не отличает снов от яви, не чувствует течения времени, существует в каком-то безумии. Эти фантазии, эти алые сны затмевают собой всё вокруг; как сексуальное возбуждение, что просыпается в ненужное время в ненужном месте и не заснет до тех пор, пока его не утолишь — только гораздо хуже. У нее изгрызаны ногти, и залитая чернилами шея вся воспалена от расчесывания. Если она не сделает больно себе, она причинит боль другим. Своим товарищам. Тем, кто может ей помочь. Уберечь её от гибели. Она изо всех сил держит себя в руках. Всё это кровавое алое зарево — это пшик по сравнению с тем, что происходит внутри неё рядом с Гейлом. Он ей нравится — по-настоящему, в этом она уверена. Его непринужденность — настоящая непринужденность, а не та, которую так старательно рисует на себе Астарион. То, с какой легкостью он делится всем, что происходит у него в голове. То, как от него пахнет. Те моменты, когда привычная придурковатость сходит с его лица и уступает место тихой проницательности и невыраженному осуждению. То, как он берет её за руку, чтобы уберечь от неосторожных шагов. Всё, всё, всё. Зоркие темные глаза и покрытая дорожной пылью шея — сомкнуть на ней свои белые пальцы и давить до тех пор, пока она не посинеет. Обманом вовлечь его в поцелуй и выклевать эти глаза, высосать их через глазницы. Обглодать это лицо и сожрать с него кожу по кусочку… Вскрыть от паха до горла, от паха до горла, смыть чернила со своей кожи его кровью. Наблюдать, как в его глазах гаснет шок и просыпается ненависть, а за ней отчаяние, эта пронзительная искорка, предсмертный немой вопрос — «за что?..» Алое марево повседневности рядом с ним превращается в ослепительную гибельную вспышку, в которой гаснет весь остальной мир. Лете держится от него подальше. Как и ото всех остальных. Она уверена, что её зовут не Лете. Так она представилась Шэдоухарт, потому что нужно было что-то ответить. Всё, что она знает о себе наверняка — она больное, извращенное чудовище, она опасна для всех вокруг, включая саму себя, и её руки созданы для того, чтобы держать меч. Это лучшее из того, на что она годится. Убивать и пускать кровь. Она догадывается, что делала это тысячу раз до этого. Она этот меч с собой носит с подростковых лет, если не с детских. Она винит во всем иллитидскую личинку. — Медицина не то чтобы сильная моя сторона, — говорит Гейл негромко, когда они сидят рядом у костра за ужином. — Почти все свои сознательные годы я посвятил изучению магических искусств, но, к гордости своей, редкой книгой я брезговал. И в некоторых из них мне встречались измышления на тему устройства гуманоидных мозгов, — он неосознанным движением коснулся своего виска. Лете наблюдала за ним молча, поджав залитые чернилами губы, и благодарила Ао за то, что животное внутри неё молчит и спит глубоким сном. От этого, правда, по пояснице полз нехороший холодок. Это отлив перед бурей. — Это довольно хрупкий орган. В исследованиях, которые попадали ко мне в руки, писали о воинах, которые оставались в живых после удара топором в голову. Не по голове — в голову! Лезвие застревает в голове, и мысли у выжившего путаются. Начинаешь говорить на неизвестном языке или память ошибает. Я не эксперт и по иллитидам тоже, но учитывая… Учитывая, что для цереморфоза достаточно нескольких часов, я склонен думать, что мозгоедам всё равно, останется ли твое тело в целости после вживления личинки. Следовательно, она могла повредить твой мозг. Механически. Оттуда и потеря памяти. Но как бы там ни было, это просто моя теория. Она рассказала ему только о потере памяти. Они пожелали Альфире спокойной ночи в один голос и рассмеялись, глядя друг на друга. Животное внутри неё заливается смехом. Её руки залиты кровью. Пропитаны глубоко-глубоко, кровавая кайма останется вокруг ногтей, даже если она будет тереть их мылом до самого рассвета. Все увидят. Все узнают. Они поймут, что смерть Альфиры — её рук дело, и убьют её. Выкинут. Они бросят её одну. Посреди этой пустоши, в абсолютной глуши, они отрекутся от неё, плевать на её личинку — одним иллитидом больше, одним меньше, им ведь будет спокойнее путешествовать без неё… Они точно оставят её. — Это твоих рук дело? — вопрос Гейла вырывает её из коматоза. Она так и просидела над трупом до самого рассвета. Под глазами проступили темные круги. Кровь на руках высохла и почернела… Может, оттуда и взялись чернильные пятна на её коже… — Да, — она покачивалась вперед-назад, сидя на земле. Изуродованное лицо Альфиры начинало чернеть под лучами восходящего солнца. По всему лагерю растекается трупный запах. — Я ничего не помню, — всхлипывает Лете. — Ничего. Ни почему я сделала это, ни как, ничего… — Почему ты это сделала? — строгий голос Шэдоухарт. — Я не знаю! — она рявкает в ответ. Как её это всё раздражает, как выводит из себя ситуация, как несправедливо всё это, как непоправимо, разве может она быть в ответе за то, чего она не помнит?.. — Тифлинги всех нас на лоскуты порвут, если узнают, — шаритка поставила свой рюкзак на землю. — Вставай. Надо от неё избавиться. Остальные мялись. Карлах стоит поотдаль, ужас на её лице написан крупными мазками. Уилл будто бы оцепенел. Гейл пятится, Лаэзэль замерла на месте и смотрит на неё, не моргая. Шэдоухарт, Астарион и Лете избавляются от трупа втроем. Её уносит море. Они уходят вчетвером с Лаэзэль, остальные стоят лагерем до вечера. Солнце поднимается всё выше в небе. Ночные ужасы отступают в прошлое. — Я правда не знаю, зачем я это сделала, — говорит зачем-то Лете Лаэзэль. — Я лунатила. — Лунатила? — гитьянки незнакомо это слово. Лаэзэль поднимает было удивленно на неё бровь, но смахивает это с себя. — Впрочем, меня это не волнует. Держись от меня подальше и знай, что я убью тебя, если замечу, что начинается твой цереморфоз. Мне всё равно, чем ты занимаешься наедине с собой. Это ясно? — У гитьянки такое бывает? — поинтересовалась Лете больше для того, чтобы вернуть себе землю под ногами и сделать вид, будто ей все еще доступны такие удовольствия, как праздная болтовня со своими товарищами по несчастью. Каплю нормальности. Намека на неё. — Чк, — это был весь её ответ. От паха до горла, от паха до горла… У неё постоянно болит голова. Иллюзия нормальности рассеивается к вечеру, когда они возвращаются в лагерь. Лаэзэль и Шэдоухарт, пусть и ненавидят друг друга, но одинаково прагматичны в своем отношении к таким вещам, как бессмысленное убийство. Астарион, кажется, любые происшествия встречает с больным интересом — эти трое отнеслись к выходке Лете спокойнее всего. А вот в лагере её встретил разъедающий мороз. Страх. Ощутив чужой страх, она почувствовала, как уходят тошнота и головная боль. Как вечная ноющая боль во всем теле (результат недосыпа и жизни в походных условиях) тихо уходит. И от этого её начинает тошнить снова. Она ужинает и не чувствует вкуса еды. Когда в лагере, непривычно быстро в этот раз, воцаряется полуночная тишина и все расходятся спать, она идет в палатку к волшебнику. — Держись на расстоянии, — холод в его голосе. А потом ложь. — Я все понимаю, но очень тебя прошу. — Я правда ничего не помню, — сказала она негромко, прочистив горло. Ответа не последовало. — Ты имеешь полное право меня опасаться, — призналась она затем. — Я не отвечаю за то, что я делаю в забытьи. Но я хотела бы тебя кое о чем попросить. Он выжидательно поднял бровь в немом вопросе. — Кинь на меня паралич, если я начну странно себя вести. Наколдуй чего-нибудь. Ты же можешь. Пожалуйста… Он изменился в лице. Они оба это почувствовали — будто бы она пыталась сказать «убей меня», но у неё не повернулся язык. — Клянусь Мистрой, ты напугана, — подумал он вслух. — Так и есть, — она опустила голову, пряча свой бегающий взгляд. Вокруг непроницаемая тишина. Все уже уснули, и ей хочется ступить в неизведанные воды. Прыжок веры. — Я не просто потеряла память. У меня есть эти позывы… К насилию. Навязчивые мысли. Они остаются просто мыслями, я держу их в узде. Я их глушу. Отрекаюсь от них. И я не знаю, что это, возникли ли они из-за наутилоида и личинки или причина в чем-то другом, но… Будь осторожен. — Лучше бы ты сказала об этом Лаэзэль, — ответил он чуть погодя неподдельно грустным голосом. — Спасибо за доверие. Я что-нибудь придумаю, если, не приведи Ао, это начнется снова. Теперь иди спать.