Что ж ты, милая, смотришь искоса, Низко голову наклоня? Трудно высказать и не высказать Всё, что на́ сердце у меня
Вечерним золотом переливались купола храма науки. Фёдор не вспоминал те времена, когда был прилежным его прихожанином, давно вытеснив из памяти романтику юношеских лет, в которой, как ему казалось, было больше его собственного вымысла, чем реальных ощущений. Не то чтобы он не верил в возвращение сюда – скорее, он просто об этом не думал. Даже тогда, когда они поднимались по кривым дорожкам Воробьёвых гор, он не придал значения тому, куда те их выведут, хотя ответ был прозрачен как майское небо, под сенью которого они шли. Ничто не отозвалось в нём и тогда, когда его спутник пошутил про гору Чистилища: по восхождении их ждали роскошная панорама и пыльная, полная гравия обувь. Фёдор хотел было вяло посетовать на этот счёт, но не успел преобразовать свою досаду в слова, случайно отвернувшись от вида вечернего города. И стоило ему оказаться лицом к тому месту, где не так давно он слышал пламенное «Gaudeamus», как в памяти ожило всё от первой гранитной ступени до последнего отзвучавшего «Vivat!». – А, это здесь-то тебя учили? – присвистнул Николай, окидывая взглядом масштабы советского зодчества. – Монументально. – Откуда такие выводы? – скучающе спросил его Фёдор, поспешив вернуть себе прежний спокойный вид. – Не знаю, мне показалось, что я увидел в твоих глазах что-то похожее на ностальгию, – пожал он плечами и замолчал, менее всего соответствуя самому себе. Фёдор лучше, чем кто-либо, знал это состояние. Москва никогда не являла собой образец градостроения, но в том, что касалось своей функциональной стороны, она была совершенна. Как единый живой организм сплетались в ней улицы, дороги, линии метро, музеи и церкви, университеты и публичные дома, подполье старинных зданий и поднебесье стеклянных небоскрёбов. В ней было всё от дешёвой безделицы до бесценной редкости – и работало тоже всё от первого бизнес-центра до последнего киоска. Таков был вечный закон её природы: что двигалось – жило, что стояло на месте – отмирало, и все были единогласны в том, что только такое движение есть основа миропорядка, и не было ничего естественнее его. Даже воздух здесь был таким, словно его разгонял адронный коллайдер, везде – кроме этого единственного места, чьей тайны Фёдор так и не сумел постичь, несмотря на то, что провёл в нём самые сознательные годы своей жизни. – Положим, я бывал тут, – в конце концов уступил он, хотя не похоже было на то, что Николай собирался как-то его уличать. – Хочешь посмотреть? – Если тебе есть, что показать, – тут же отозвался Николай, и блеск предвкушения мелькнул в его светлых глазах. О, несомненно, Фёдору было.***
Университетская площадь, по форме напоминающая древнеримский ипподром, раскинулась перед ними во всей своей величине. Казалось, будто с каждым их шагом дорога стремилась удлиниться, чтобы хоть немного отдалить момент их приближения к таинству студенческого мира. Фонтаны, на удивление, пребывали в покое, несмотря на тёплое время года: по глади стоячей воды лениво фланировали гигантского размера утки, раскормленные гранитом науки и столовскими плюшками. Путь проходил в удивительном для них обоих молчании – лишь иногда Николай задумчиво подходил к чьему-нибудь знаменательному бюсту и спрашивал у Фёдора имя увековеченного в камне лица. Фёдор вкрадчиво отвечал ему, совершенно не придавая значения тому факту, что эту информацию можно было спокойно считать с каждого памятника. Их против воли затягивало в кольцо ужасающей меланхолии, несвойственной ни вечно активному Николаю, ни Фёдору, внезапно обнаружившему, каким странным было время в этих местах: оно не замирало, его просто не было, словно никто и никогда здесь в нём не нуждался. – И какое оно внутри? – спросил Николай, стараясь охватить взглядом весь масштаб раскинувшейся перед ним песочного цвета постройки с массивными кирпичными колоннами, рдевшими в лучах закатного солнца. – Как лабиринт, от которого нет схемы, – негромко сказал Фёдор, не в силах отвести глаз от мистического здания, мощного, как колосс, и огромного, как город. – Сколько ни ходи, всё равно найдутся какие-то потайные двери, из которых потом не найти выхода. – И как же люди тут учатся, если каждый факультет соорудил себе какие-то катакомбы? – Ох, нет-нет, – покачал головой Фёдор. – Это вечное заблуждение, здесь учатся только три факультета, и они составляют лишь крупицу того, что здесь можно найти. – Кругом сплошной обман, ну как же так! – вздохнул Николай. – На что же они потратили такие размеры? – Много на что… В основном на общежитие, но тут есть и музеи, исследовательские центры… И столовая, говорят, здесь одна из самых вкусных, – сам не зная зачем, прибавил Фёдор, однако Николай мгновенно отозвался на эту вскользь брошенную реплику. – То есть, там дают борщ с мясом? Внезапное восклицание вырвало Фёдора из задумчивости, заставив его повернуться лицом к Николаю – впервые с тех пор, как они ступили на территорию студенческого мира. – При чём здесь борщ и мясо? – Ну как же! – воскликнул Николай так поражённо, словно у него спросили нечто непристойно очевидное. – Разве может борщ без мяса носить гордое звание борща? – Полагаю, что не может, – осторожно ответил Фёдор, всё ещё пытаясь согласовать между собой внутреннее содержание громадного здания с внутренним содержанием хорошего борща. – Абсолютно верно! – незамедлительно подтвердил Николай. – Всем известно, что если в борще нет ничего, кроме мяса, это всё ещё будет вкусно, но если туда навалят целую грядку и забудут о ключевом, то это никакой не борщ, а только щи! – Ты рискуешь оскорбить вегетарианство, – с деланной озабоченностью сказал Фёдор, принимая правила игры. – Уж прости, риск оскорбления борща напрягает меня сильнее. – Ну, хорошо, а если допустить вариант того, что его вовсе нет в меню? – Тогда в этой столовой вообще нет смысла – очевидно же! – и Николай так пламенно верил в то, что говорил, что жар собственных слов растекался по его щекам совершенно очаровательным румянцем, от вида которого у Фёдора невольно поднимались уголки губ. – Пойдём, – тихо поторопил его Фёдор, стараясь утопить в речи наметившуюся улыбку. – Хочу показать тебе кое-что. Очевидно, никто не пустил бы их внутрь без предъявления студенческого билета, получать который им обоим было уже несколько поздновато, – благо, способность Николая позволяла беспрепятственно проходить внутрь любой закрытой двери. На первом этаже всё было как прежде (Фёдор удивился бы куда больше, изменись здесь хотя бы штукатурка): странное сочетание помпезности и покинутости, гнетущей роскоши и юношеской одухотворённости. Фёдор исподволь посмотрел на своего спутника – как он и думал, тот пока сам не решил, вызывают ли у него огромные размеры потолков и коридоров ненавистное ощущение клетки. Фёдор и сам не вполне понимал, что ему чувствовать. При всей неимоверной перегруженности внутреннего убранства, здесь было что-то живое, что-то, что невозможно было замуровать в холодный гранит, потому что и тогда оно пахло бы священной весной. С каждым шагом всё ускорялся процесс узнавания – за лестницей буфет с толстыми бордовыми колоннами, которые Фёдор находил несуразными, за ним скользкая лестница с пафосными перилами, ведущая в актовый зал, в самом центре три лифта… Николай двинулся было к одному из них, но Фёдор жестом остановил его, привлекая внимание к указателям, гласившим, что все они следовали на разные этажи. Удивление в лице сменилось заинтересованностью, а затем – озадаченностью, когда они вошли в кабину, и Николай обнаружил, что кнопок в лифте было ровно двадцать три штуки, но реагировали на нажатие только те, на чей этаж лифт следовал согласно указателям. Никто не понимал, какое значение в системе университетского бытия имела эта причудливая система, однако как инструмент для впечатления Николая она сработала безотказно, что Фёдору, несомненно, польстило. На шестнадцатом этаже не было ни души – как Фёдор и рассчитывал. Не то чтобы его пугала перспектива быть замеченным местным контингентом, но и лишнее внимание им сейчас было совсем ни к чему – а они точно привлекли бы его невыносимо громким цоканьем каблуков Николая по старому паркету. Они шли по круговому коридору, заглядывая в аудитории, разные по размеру, но не по обстановке. Даже ловко встроенные в общий план поточные аудитории представляли собой всё тот же набор из небрежно разбросанного мела, широкой доски и грубых деревянных парт, только больше – а ещё Николаю не понравились маленькие окна, за которыми нужно было подниматься на самый верх. Его внутреннему поиску неожиданно удовлетворил вид на одну из башен, открывавшийся из высоченного окна небольшой продолговатой аудитории в западном крыле. Фёдор сразу узнал характерный восторженный вздох, не без удовольствия засчитав его себе в число своих маленьких побед. Николай вгляделся в мутное стекло, фыркнул и, что было силы, рванул ручку на себя, после чего Фёдор внезапно для себя же стал обладателем первого приза в области впечатления своего самопровозглашённого лучшего друга, поскольку проблема с нехваткой свежего воздуха решилась радикально – выпадением оконной рамы прямо на Николая. Тот, впрочем, не растерялся: пригнув колени, захватил её поудобнее, чтобы поставить на пол, затем демонстративно потёр друг о друга руки и, вскочив на подоконник, столь же демонстративно свесил из окна ногу прямо в пространство улицы. – Была какая-то сказка про то, что здесь заколачивают окна на время сессии, – невозмутимо заметил Фёдор, с подчёркнутой аккуратностью сев напротив. – Видимо, теперь начнут. – Ради твоего бога, Фёдор, тут же духотища, как в гробу! – раздражённо отозвался Николай, явно не ожидавший такой немощи от оконных рам в таком исполинском здании. – И вообще, их давно пора вымыть, а лучше заменить, так что пусть воспринимают это как знак свыше. Фёдор вытянул шею, вдыхая аромат поздней весны, готовой вот-вот выродиться в лето. Смешавшись с запахом старых деревянных парт, он пробуждал в памяти что-то бесконечно далёкое, к чему, как казалось Фёдору, он уже давно утратил всякий интерес. Не в его характере было ворошить прошлое в попытке выискать в нём какое-то абстрактное утешение, но сейчас картины минувших дней сами оживали в его воображении, немилосердно склоняя его сесть в ту же позу, прислонившись виском к холодному окну, склонить голову так, как, бывало, он склонял её над очередной заумной книгой, поглубже вдохнуть характерный запах окончания семестра – и ухватить навсегда утраченное время. – Двадцатого числа началась сессия, – вдруг произнёс Фёдор, поддавшись странному порыву. – Ты что же, не допущен? – усмехнулся Николай, ничуть не смутившись новому тематическому повороту. – О, напротив, – возразил Фёдор, неожиданно увлёкшись принятой ролью. – Была бы моя воля, я бы давно сдал всё заранее и занялся бы делом. – Надо же, и жить торопишься, и чувствовать спешишь! Это с каких же пор? – Глупо растрачивать свой ресурс на программную блажь, когда на кону более серьёзный проект. – А если просчитаешься на первых позициях? – Первые позиции на то и первые, что в них нельзя допускать просчёта, – посерьёзнел Фёдор, не понимая, к чему была эта резкая смена тона. – Тому, кто не освоил программу, не дойти до защиты диссертации, разве не очевидно? Я давно подготовил всё для создания идеального фундамента и всего лишь знаю, как избавить себя от ненужных формальностей в виде дотошного описания его случайной части в согласии с вытянутым билетом. Это и скучно, и контрпродуктивно. – Какие умные слова, «контрпродуктивно»! – весело воскликнул Николай, от нахлынувшего восторга хлопнув в ладоши. – Можно подумать, ты способен предсказать всё вплоть до настроения преподавателей. – Тому, кто идеально подготовлен, не может быть дела до настроения преподавателей. – Положим, что так, – деланно согласился Николай. – Но представь себе ситуацию: лучший студент на потоке корпит над своей драгоценной диссертацией, грозящей переустроить всю современную науку. Пренебрежением к основам он ужасно досаждает какому-нибудь великовозрастному профессору, но ещё хуже то, что в спорах его подопечный всегда одерживает верх, и нет ему равных в решении любых задач. И вот в ночь перед экзаменом случается старику какое-нибудь откровение, и придумывает он для своего обидчика вопрос по типу «на какой ленте повесился Мёбиус» или «из какого материала была обложка дневника Фрейда», а дальше всё как по сценарию: студент обескуражен настолько, что больше не может вернуться в привычные рамки, судорожно пытается придумать новый план, а его уже спрашивают по программе и, не сумев быстро сориентироваться на поле брани, этот юный Ломоносов с позором отправляется на пересдачу. Что скажешь? – Это абсурд, – бросил Фёдор, язвительной улыбкой скрывая непонятное ему волнение, почти доводящее его до слабости. – Жизнь, Феденька, вообще абсурдна, – мечтательно вздохнул Николай. – Потому и хороша. Странный ком сдавил ему горло, не позволяя ни возмутиться, ни привести новый аргумент. Повисшая тишина стала более чем прозрачным знаком для окончания их импровизации. Фёдор чувствовал, что снова оказался в тупике. – И вот опять ты впадаешь в хандру, пуская насмарку все мои великие усилия, – тихо сказал Николай, заправив выбившуюся прядь ему за ухо. Фёдор приподнял голову, задержал свой взгляд на его шраме, казавшемся поблекшим за последние несколько лет, и отвернулся обратно к окну, ненавязчиво высвобождаясь из тепла чужих рук. Всё это было так глупо. План был прост как часы: добраться до самолёта, активировать бомбу, и, едва тот наберёт высоту, превратиться в горстку пепла и разлететься по ветру, чтобы только не стать трофеем на потеху не в меру вездесущему Детективному агентству. Он не просил Николая тащить его прочь, как и не просил носиться с ним до самой Москвы, перебираясь, подобно паразитам, по всем самым захолустным поездам, похожим на консервные банки на колёсах, от чьего вида Фёдора передёргивало от брезгливости. Десять дней постоянных пряток, побегов, непредвиденных обстоятельств, по истечении которых они, со всеми смертными грехами пополам, добрались до квартиры Фёдора (и как – на метро, как порядочные граждане!), после чего, не раздевшись, упали вдвоём на его кровать и так и проспали до следующего дня. Вопреки неизвестно откуда взявшимся ожиданиям, никакой новой жизни их пробуждение не принесло. Чуда не случилось и три года спустя. Он понимал, для чего нужен был Николаю, но для него всё ещё оставалось загадкой, зачем он был нужен самому себе. Для него игра была окончена, а продолжение оказалось заунывным и долгим, как наркотический сон, в котором почему-то светило майское солнце, стоял, как прежде, гордый памятник трудам архангельского учёного – и всё ещё согревали руки Николая. – В ноябре мне будет тридцать… – проговорил он, почти не слыша себя из-за плотного облака окутавших его голову мыслей. – Поверить не могу, ты что, комплексуешь?! – Отнюдь, – возразил он, продолжая наблюдать за медленным, но неотвратимым умиранием заходящего солнца. – Я бы предпочёл назвать это внеплановой временной дизориентированностью. Слишком много усилий ради того, чтобы цель последних десяти лет твоего существования оказалась разрушенной группкой из десяти человек. Столько жертв… Столько планов… Чтобы в итоге все они обратились в ничто. И вот тебе остаётся каких-то полгода до того, как ты окажешься на середине жизни – и останешься с тем, что так ничего и не сделал для бессмертия. – Короче, ты комплексуешь, – постановил Николай. – Что, боишься, что я найду себе кого-то моложе и красивее? Фёдор в недоумении поднял брови. – Наконец-то я узнаю твоё прекрасное удивлённое лицо! Ну, ладно тебе, Фёдор, я же пошутил, – улыбнулся Николай, явно обрадованный возвращением из его трагической тоски. – Сам подумай, и кого я найду себе краше тебя? – Кого угодно, как только я перестану быть тебе интересен, – игнорируя комплимент, произнёс Фёдор, уязвлённый очевидностью собственной реакции. – Как же тогда я не растерял его за десять лет нашей дружбы? «Дружбой», надо сказать, их отношения были весьма своеобразной, – Фёдор не претендовал на то, чтобы быть знатоком в этой теме, однако что-то на уровне ощущений всё-таки подсказывало ему, что в разделении друзьями горестей и радостей не предполагалось их разделения в постели. Или просто Николай чересчур буквально воспринимал выражение «друг сердечный» – в чём Фёдор, впрочем, никогда ему не препятствовал. – Это довольно простая загадка. Во-первых, я всё ещё помню каждую твою историю и не прерываю тебя, даже если ты рассказываешь её по второму или третьему разу. Во-вторых, я лестно отзываюсь о твоём внешнем виде. Хотя, не буду скрывать, в этом я искренен, – прибавил он, задержав взгляд на серебряной броши в виде венецианских масок, прикреплённой к жилетке. – И, в третьих, я обладаю достаточной изобретательностью, чтобы увлекательно занимать твоё время. Как видишь, совокупность этих факторов пока говорит в мою пользу, но стоит выпасть из этой системы хоть одному элементу, и, полагаю, ты пропадёшь вместе с ним. – Поразительно, как ты можешь быть таким умным и делать такие неправильные выводы, – косо улыбнулся Николай, будто привычка к весёлости отразилась на его лице быстрее, чем реальная эмоция. – Тогда зачем бы мне было отрывать тебя, как от алтаря, от твоего ноутбука – думаешь, я не видел отвержения в твоих глазах? – Потому что у тебя выходной, и тебе скучно. – Потому что, Феденька, у тебя выходной, а ты весь погряз в своей зауми, как узники этой огромной гранитной клетки с немытыми окнами! – Я не просил тебя тратить твой редкий свободный день на то, чтобы помочь мне развеяться. – Значит, наверное, мой интерес не в твоём уме и не в твоих комплиментах. Уголки его губ последний раз дрогнули, прежде чем позволить улыбке окончательно пропасть с его лица. Таким Фёдор видел его не впервые, но ему доставало прозорливости понять, к чему вели подобные изменения мимики. Только Фёдору он предоставлял второй шанс, столь откровенно демонстрируя своё неудовольствие. И только ему Фёдор позволял вести себя с ним подобным образом. Он знал, что Николай умел это ценить. – Хорошо, признаю, я был неправ, – наконец сказал Фёдор, методом нехитрых размышлений придя к выводу о том, что терпеть обиды Николая вкупе со всеми последующими за ними перепадами его настроения было наказанием ещё худшим, чем воспоминания о минувшем поражении. – Как изволишь принимать извинения? – Во-первых, я хочу поцелуй, – тут же оживился Николай, с лица которого схлынуло, как смытое потоком Леты, его мрачное наваждение. – Да и во-вторых, и в-третьих тоже. – Какая долгоиграющая цепочка действий, – прокомментировал Фёдор. – И что же в-четвёртых? Дай угадаю, пока не придумал? – В-четвёртых, Феденька, ты придумаешь сам, – ответил Николай, сопроводив свои слова лёгким наклоном головы – так, чтобы оказаться в свете закатных лучей, успевших стать совсем розовыми, будто их источником было не солнце, а неоновая лампа. Ласково касаясь его лица, они сглаживали его и без того мягкие черты, отчего он вдруг показался Фёдору намного младше своего возраста, хотя их разделяли всего пару лет разницы. Смертельно обаятельный и ужасающе переменчивый, губительно соблазнительный и отвратительно своенравный, убийственно красивый и раздражающе непредсказуемый – у Фёдора было много ассоциаций, ставших неожиданно такими далёкими от реального Николая, как если бы всё это время Фёдор перманентно упускал что-то невероятно важное, без чего его образ остался бы навсегда неполным. Фёдор медленно подался вперёд, почувствовав, как замерло дыхание Николая в момент, когда тот приподнял его подбородок. «Всё правда», – подумал Фёдор, невесомо проведя подушечкой большого пальца по линии его челюсти. В этом розовом свете Николай был совершенно другим, словно перед Фёдором сидел не он, а лишь юноша, как две капли воды на него похожий. И, как у юноши, закрылись в тихом смятении его такие большие, такие красивые глаза. Фёдор промедлил ещё совсем немного, прежде чем преодолел последние разделявшие их сантиметры, и в последний момент миновал губы, целуя куда-то в их уголок. Николай дрогнул от неожиданности и замер. Может быть, если бы он повернул голову или хотя бы открыл глаза для безмолвного удивления, Фёдор, не теряя более ни секунды, прижался бы к его губам поцелуем, в котором ненадолго потопил бы большинство отягощающих его голову мыслей. Вероятно, он сразу позволил бы Николаю повести, чтобы выиграть себе время для измышления того самого таинственного «в-четвёртых». Что бы он сделал? Прижал бы к себе теснее, дразняще проводя ладонью от основания спины до лопаток? Поддел бы край его рубашки, касаясь руками кожи? Уложил бы его на подоконник, переводя их в область совсем уж откровенных чувственных удовольствий? Фёдор предполагал сразу несколько возможных сценариев, однако ни один из них отчего-то не будоражил его воображения и не подстёгивал к его реализации. Да того и не потребовалось – Николай продолжал сидеть неподвижно, как выточенная итальянским мастером статуя, сияющая в ослепительном свете розовых лучей. Только, в отличие от статуи, у него было горячее живое сердце, чей стук Фёдор слышал всё отчётливее с каждой секундой промедления, а ещё… Случайное прикосновение оставило на пальцах такое концентрированное ощущение, словно ещё секунда, и розовый свет просочится сквозь них, направляясь к самому сердцу. Фёдору казалось, они с Николаем знали о телах друг друга всё возможное, однако эта деталь поразительным образом ускользала от его внимания столько лет, что сейчас ощущалось как приобщение к какой-то сакральной тайне, хранить которую могли только они вдвоём. У Николая были невероятно мягкие щёки. Как сладкая вата. Фёдор не мог поверить, что именно это сравнение пришло ему на ум первым, но ещё меньше он мог поверить в то, что за почти десять лет их дружбы, за время которой они успели перетрогать и переласкать друг друга в таких местах, о каких сами у себя не знали, он впервые – действительно, впервые – заметил что-то настолько простое. Будто в забытье, он расправил пальцы и погладил Николая по щеке, всей ладонью вбирая её очаровательную мягкость – и в следующее же мгновение прижался губами к другой, закрытой от попадания света. Он не был уверен, не останется ли на нём сахара после этих касаний и не рассыплется ли ненароком сам Николай, как долгий и прекрасный мираж, которому пришло время исчезнуть. Потому что всё это оказалось слишком… Слишком. Невозможно, чтобы столь целомудренная ласка приводила его в такое мальчишеское волнение, как если бы он был младше себя лет на восемь и целовал Николая первый раз в жизни. Не представляя, к чему он ведёт, Фёдор аккуратно, едва касаясь губами кожи, поцеловал его щёку второй раз и третий, после чего прижался к ней долгим поцелуем на четвёртый, чтобы только убедиться, что всё это происходит взаправду. Но Николай был более настоящим, чем когда-либо, и его щёки горели, как майский закат, и Фёдор чувствовал, как от прикосновения к ним что-то внутри него загорается тоже. Когда, отстранившись, Фёдор так и не убрал ладони, он не получил ни слова укора или удивления. В свете почти севшего солнца лицо Николая стало совсем алым, и он смотрел так растерянно, что Фёдор не мог пошевелиться, сам не понимая, почему. Николай моргнул почти испуганно и набрал воздух в лёгкие, готовясь что-то сказать, как вдруг его губы разомкнулись в улыбке – не лукавой и не насмешливой, но такой, какую можно было увидеть на его лице только в очень особенные моменты, не запятнанные тенью его беспрестанной игры в беспечность. И эта улыбка сияла так чисто, что Фёдор поразился тому, как громко стучало его сердце, переполненное столь большим чувством, что тот убоялся бы назвать его вслух. Кажется, лет в семнадцать или двадцать он ощущал нечто подобное. Чувство, возникающее в последний день семестра, – когда завтра начнутся экзамены, но сегодня вы ещё нагуляетесь.Et j'ai vu refleurir L'eclat de ton sourire Aujourd'hui plus beau que jamais