Почему это так?
Почему это так?
П о ч е м у э т о т а к?..
На взрыв тысячного "почему" в ее голове она лишь сглатывает слезы и с силой разбивает затылок о кафель ванной, предварительно прижав к ступне заранее раскаленное лезвие кухонного прибора, за которым остаётся алый след. Впрочем, кровоподтёк остаётся и на некогда белоснежной плитке. Выгоранием она оседает, когда не может смотреть в печальные болотные глаза Стефана и небесные — Деймона, в которых отражаются их разбитые подгнившие сердца. Когда они на нее смотрят и, вероятно, с долей недоверия ждут, что она позволит им поиграть в передачу эстафеты и в конце концов выберет одного из них. Когда обе паскуды играют в «горячо-холодно» с доверием и жизнью. Когда ей кажется, что она смогла бы прожить хорошую жизнь без любовного треугольника, не посчитай, что попытки быть дружелюбной или же нет — по итогу приведут к одному исходу: они порвут ее на части, перетягивая из стороны в сторону. Это и заставляет ее прогореть. Это некогда и заставляет начать бить посуду, вещи, схватить осколок и подставить к горлу — лишь бы, блять, услышали. Потому что суть любви Сальваторе проста: влияет то же лицо, что и у мрази-Пирс, и, пожалуй, то же девичье простодушие. И не только Стефан не понимает, почему за долю секунды некогда меняется взгляд с мягкого, нежного — на презрительный, когда она в отвращении чуть искривляет уголок губ. Новым вдохом она дышит, когда решает начать вновь. Сбежать: долго готовилась, пожалуй, интересно, что ей хватило выдержки, духа. Поднакопила, собралась, уехала. Куда? Куда глаза глядят. Елены нет, значит, ее и не будет больше. Отстричь и осветлить волосы, сжечь к чертовой матери дневники чертовой Елены Гилберт да и саму Елену Гилберт закопать глубоко под землю, где ей самое место. Тогда это была малая толика надежды. Ее нет, но ОНА здесь ИЛИ Она здесь, но ЕЕ нет. В горле пересыхает, болит, когда ей не хватает сил утереть себе горькие слезы с раскрасневшихся щек. Не хватает сил дышать, думать. Она срывается. Она делает вдох и словно слышит, как внутри черепной коробки слабо работают ржавые, сгнившие шестеренки. Когда уже не может выть от боли, от пустоты внутри. От того, что не может слышать, как часто сокращается (не) важная мышца под ребрами; от того, что уже кружится голова, когда ОНА облокачивается о стену, сползая по ней, и оглядывает разрушенную ванную — крупные и мелкие осколки зеркала на полу, снесенная раковина, остро выпирающие некоторые плитки разбитого, треснутого кафеля, где виднеются размазанные бледные разводы от крови с пораненной руки. Живот сводит. ОНА только лениво осматривает, что произошло. Что произошло? Голова гудит, и ОНА только тихо сглатывает, из горла вырывается кашель, и ОНА хватается за него, потирая. Легкое головокружение не мешает ЕЙ проползти немного вперед. Взять крупный осколок, осмотреть его. Увидеть в нем ЭТО.Тогда она была страхом — страх был ею
Тогда она была смятением
Она хотела быть свободой, но была лишь пустым звуком
И казалось, что она заперта. Заперта была в клетке из рваных, ломаных ребер, где кровью надежда залита, а солнце шрамами зашито. И больно больно мерзко. И Клаус. И Клаус там был. Клаус, которому и та, правильная Елена не больше, чем инструмент достижения цели; который эту Елену убил сам, зубами ее шею порвал, досуха выпив. Клаус, которому дела быть не должно до ее моральной смерти. Зубы стискивая, пока глаза кровью наливались при виде взвывшего двойника. Девчонки, руками лицо закрывавшей.И он тогда был праведным гневом
И жаль, что он не порвал ее на части привычным образом
И видел глаза зареванные, в его скверные глядящие. И страх он в ней не видел, когда подходил — она лишь сильнее закрывалась, отрицательно головой мотая, точно верив и надеясь, что он оставит ее здесь умирать. Умирать? На секунду ей кажется, что это больно, но явно не больнее, чем все остальное. Когда он локти хватает ее, на себя тянет, чтобы от лица убрать; когда та как змея извивается, лишь бы отпустил, но держит он крепко. Когда грудь у нее вздымается быстро-быстро, точно задыхается. — Елена, — он тихо давит, а та все ещё отнекивается; и слезы полные, теплые по коже скатываются из глаз убитых. Он повторяет, — Елена, дыши. И что-то щемит в груди уже у него. И как же так? Он же убьет ее? Ей интересно, будет ли быстро, когда он вырвет ее сердце, ребра проломив; шею свернет или позвоночник с головой, вырвав с туши. Она не дергается, нет, лишь в глаза его стеклянные смотрит, точно что-то найти пытаясь, и старается сделать глубокий вдох, но воздуха не хватает, сколько ни глотай. И тяжелее в груди, лёгких, когда он целует. Ногтями ему в кожу впиваясь, отталкивая отчаянно, как и всех, впрочем. И тут же она снова извиваться хочет, на плечи, ключицы его надавливая, а он все ближе. Он, такой теплый и такой…мягкий. И вновь больно в груди и страшно. Шепчет тихо, боязливо: — Не Елена, не… не называй Еленой. — И слишком больно эти слова ей сердце режут. А он целует-целует-целует. Невесомо языком ее, солёный от слез, обводит. И как-то тепло, достаточно тепло становится. Как мед льется по сухим стенкам горла — так целует. Медленно, тягуче, так же удерживая ее за предплечья крепко. И Она больше не брыкается и больше не бьется; даже пытается отвечать. Тогда она была недоумением, усталостью, отстраняясь, в глаза ему не глядя, глухо утыкаясь в его хенли, как-то странно обмякая в руках. И вдох делает глубокий, задерживая дыхание и так же медленно выдыхая. Сглатывая слюну и слыша, как сердце в ушах звенит, и как-то странно все кружиться начало. И больше не больно. Странное движение окровавленной руки: попыталась ухватиться на край его рубашки и, тут же обмякнув окончательно, ватной головой в бессознание провалилась. И больше не страшно. Больше не кричит и не плачет.Тогда она стала покоем