beaks all break; slowly, slowly

в квартирке было жарко и душно. старехонький холодильник жужжал и убаюкивал, вымещая лишние мысли из головы и заполняя пустое пространство нежным шумом. нитвеллу этот холодильник нравился; в первые ночи проведённые им здесь ночи звук тревожил, однако после природнился. глаза слипались сами по себе и взгляд, борясь с дремотой, путешествовал по комнатке. да, скорее уж комнатке — назвать это душное пристанище плесени квартирой было бы слишком неправильно и лживо, но это не отменяет того факта, что собой оно ужасно хорошо. он провел в комнатке ирландца какое-то размытое количество времени. что-то между неделей и месяцем. считать текущие, как приторный мед дни совсем не получалось и ни капли не хотелось. с ирландцем вообще всё было странно. он так и представился — уточняюще, просто, зато как гордо — ирландец, хотя определённо жил в загнившем шведском городке и уроженцем изумрудного острова никогда не был, а в сказку «так прабабка моя коренная ирландка, христом клянусь» нитвелл верил с трудом, пусть и выглядел сам ирландец соответственно — рыжая макушка и редкие усы с нередкой на них пенкой от пива, манера задорная, а голос его подобен тёмному сиропу. да и в христа нитвелл тоже не верил. перевернувшись и вытянув костлявые ноги, нитвелл лениво уставился наверх. справа от пролежанного голого матраса, который ирландец добродушно делил с нитвеллом, (провожая горькие, наполненные грязным табачным воздухом и обречённым упоением ночи, бок о бок сопя в унисон, прижимаясь друг к другу так близко-близко, словно умирающие от холода сироты, находя друг в друге временное утешение, в тесноте да не в обиде, оправдываясь, выразился ирландец, нитвелл не ответил, нитвелл знал, что это всё близкое и нежное понарошку, нитвеллу нравилось), к стене неведомым образом был прибит сломанный велосипед. погнутый в основании и больше никогда не возымеющий свою единственную возможность исполнить предназначение — прокатиться по холму под задорный хохот хозяина, он висел и ждал своей участи в качестве жестянки на металлоломе и, вопреки страхам гостей, даже и не думал свалиться с крепления на дремлющих. это навеивало тоску. в скинезисе с велосипедом так грубо и небрежно обращаться было строго запрещено: никто, даже самая неотесанная деревенщина и в жизни не подумал бы о том, чтобы довести двухколёсного друга до подобного удрученного состояния. швеция была другой. все остальные поселения в родной норвегии тоже казались чужими из-за снующих туда-сюда, словно мыши в чулане, автомобилей. так, за пару дней в свои двадцать девять нитвелл увидел машин больше, чем за всю свою жизнь. рядом с искореженной железякой криво висел не менее исстрадавшийся знак «НЕ КУРИТЬ». бесполезный, но бесспорно клёвый, каждый вечер он вынужденно лицезрел, как ирландец, словно в знак протеста, закуривал то пачку терпких Camel, то какую-то фруктовую фигню, которой баловались школьницы. если бы знак был человеком, нитвелл уверен, тот бы ещё и пускал дым от сигарет надзирателю прямо в лицо. за этим протестом нитвелл просто наблюдал, иногда тихонько присоединялся. матрас и стены молча внимали дешёвый яд. на другой, левой стене, неизвестно чем покоцанной и поплывшей блевотно-зелёной плесенью от сырости, тусклой алой краской была выведена надпись «I WANNA BE ADORED» — строчка из песни каких-то британских рокеров, которых любил и лелеял хозяин квартиры, а рядом с граффити, ближе к уголку, скромно висел детский пожелтевший рисунок. такое пристанище казалось неправильным — это и не комнатка в храме с идеально расположенными косточками зверюшек и книгами на полках, и не обшарпанная съемная квартира с прокуренным диваном на балконе, и не серая недостройка с клопами в кровати. это — всё вместе. дополнительный вариант. ирландцу никогда не приходилось выбирать между тем-то и тем-то, он хватал всё, гнездился так, как хотел сам. тут и голые стены, и пролёжанный не одним только хозяином матрас, и библия на полочке. собирательный лжеобраз нитовых мест, что он мог бы назвать «домом», да только ни одно из них родным так и не оказалось, выбор сделать не вышло — нитвелл оставил каждое, а через пару лет нашёл их отражение в чужой стране. по пути его неприветливо встретил богатый осло, где без денег, оказалось, выжить невозможно, даже если очень хорошо умеешь болтать и проповедовать. холодная вода в берегах гломмы по обе стороны конгсвингера какое-то время заменяла душ — там временного жилья он не нашел и пару суток спал в круглосуточной пиццерии, обнимая уличную пёструю собаку без имени, которую по неизвестным причинам никто из работников выгонять не стал (а нитвелла, вообще-то, пытались). в других мелких, обывательских норвежских городах было славно. в шведских даже приятнее, но стокгольм ему пришелся не по нраву. впрочем, неудачных попыток поисков ночлега было не так уж и много. по какой-то неведомой причине люди доверяли ему и впускали в свои дома на пару дней, а в обмен он рассказывал им чудесные сказки, наполненные зелёной наивностью и тихонько пел о человеке, живущем на звёздах и написавшем их бренный мир. так и получилось, что круг замкнулся. вроде он был здесь — в пропахшей табаком квартирке-комнатке, под жучиную трель холодильника и окруженный цитатами из популярных нынче рок-песен, с ирландцем, то рассевшемся на полу без футболки и копающимся в разноцветных проводах коробки телевизора, то сопящим под боком и обдающим по-человечески, по-живому тёплым дыханием ниту где-то меж лопаток; а вроде закрывал на минуточку глаза и пребывал где-то в скинезисе, представляя, что не сигаретами провонял матрас, а будто бы и дешёвой индикой, да и не матрас это, а диванчик на ненадёжном балконе... прохладным вечером нитвелл решил, что хватит с него грезить о далёком-далёком несуществующем доме.  покинув комнатку и заботливо прикрыв за собой дверь, он вышел на улицу. ветер игрался с его кудрями, как игрался бы сейчас с колосьями пшеницы где-то в норвежском поле. ослушные, похожие на растянутые ржавые пружинки локоны то и норовились залезть в глаза и щекотали горбатый нос. да и улицы здесь были пыльные какие-то. право, так чихнуть вдруг захотелось, что аж глаза заслезились — нитвелл глянул по сторонам и утёрся рукавом кофты. его, поглазев на здание, он тут же закатал и выудил из кармана перманентный маркер. начал было выводить кривой адрес на руке, только вот нужные чёрные буквы никак не проявлялись. стало тошно. нитвелл болезненно вздохнул и засунул засохший маркер обратно, прежде чем напоследок заглянуть в тёмное окошко где-то наверху, и, щурясь, сквозь стену представить сонливую и безмятежную физиономию ирландца-шведа, а затем развернуться и исчезнуть. а дальше и вовсе как в тумане. странным и очень тяжело дающимся стало немое осознание, что тот долгий путь, который нитвелл прокладывал около двух лет, можно было урезать до жалкой недели: даже если идти неспеша, в своём темпе, останавливаться, чтобы полюбоваться на бесконечные, но от того не менее волшебные фьорды, прилипнуть к бедным туристам и рассказать им легенду о викингах за лишнюю монетку, поспать и мрачно постоять на более-менее проезжей трассе в надежде на попутний автомобиль, — неделя. ноги болели, уши просвистел осенний ветер, а сердце по-страшному било тревогу каждый тягучий вечер перед тем, как продолжить путь, словно злые языки в ночной глуши шептали ему: «не иди, глупый, ложный ты бог, там только скорбь, безотрадность и грязь, в которую втоптали волю твою; там нет утешения; сбежал от судьбы своей зловещей — скитаться в темноте священных стен и на могилах безликих праотцов — беги и дальше».  ...когда нитвелл пришёл, он вдруг понял, что ночные духи были правы. в пророчествах их были не угрозы, а предупреждения. скинезис не изменился, как и не изменился бы спустя десяток лет. ворота здесь те же — обшарпанный шлагбаум, через который никогда за весь срок службы не проезжал автомобиль. а ведь он был старичком. только либо очень вежливые, как нитвелл, либо чокнутые люди всегда любезно ждали разрешения охранника войти. обычные жители препятствие обходили, особо энергичные уже перепрыгивали, хватаясь руками за ненадёжную старую балку и стирая хулиганские надписи мозолистыми пальцами. только в этот раз никто не открыл. будка охранника была пуста. тогда нитвелл извинился и пролез через низ. он видел невысокие многоэтажные дома, погружённые во тьму и кланялся им, встретил старый бар, из которого тихо струилась музыка и приветливо улыбнулся, а наткнувшись на бесшумно плачущий, зазывающий назад к себе белый храм, он на момент остановился. до чего же страшным было это святилище — он видел только белоснежные стены, но знал, что корни этого здания, вцепившись в землю, без разбора высасывали души приходящих, кормились их слезами. нитвелл почтенно прислонился лбом к стене, обвел белый камень покрасневшими от холода пальцами, почувствовал шероховатость. постоял так, прошептал что-то сокровенное и поспешно ушёл, не оглядываясь. улицы вскоре заметёт сугробами. пока что белые мухи кажутся лишь фантомами, и стоит им только лечь на землю, как они тут же безмятежно растворяются. на волосах, правда, оставались подольше, а падав на нос и ресницы — едва щекотали. он вышел к сельской части скинежиса. по какой-то странной причине снега здесь уже навалило приличные сантиметра так два, что еще страннее — он совершенно не таял, хотя холоднее здесь быть не могло. белая простыня нежно обняла дорогу. нитвелл пачкал её иногородней грязью. он знал адрес. знал, что соседей рядом совсем нет. да и людей в сельской части практически нет, одни полоумные старики. знал, что дом такой белый, но уже, может, грязно-сероватый, с подгнивающей лесенкой и достаточно просторным крыльцом. внутри скромно горел свет, словно дом — маяк, только посреди поля, однако снаружи ничего видно не было из-за полупрозрачных ажурных штор и запотевших окон. он не знал только то, что заставило фри покинуть свой клопятник в центре города, оставить пост охранника и вернуться в свой личный ад среди кукурузных полей. нитвелл постучал в дверь.  нитвелл не знал, на что он надеялся, когда плёлся сюда.  он не знал, что будет делать, если ему не откроют. ну, хозяин имел право. может, тогда он просто свернётся на крыльце и смиренно укроется ковриком. может, он попросит ночлега в храме. ему там будут рады даже с горькой физиономией. может — уйди. знакомый квадратный силуэт завис в дверном проёме. голос его был перепуганным и печальным — никакие нормальные защитники своих гнезд таким тоном нарушителей покоя не выгоняют. это скорее просьба. мольба. нитвелл наклонил голову вбок, как бы плавно и по-кошачьи, с нескрываемым любопытством разглядывая мелкие изменения. редкие усы. волосы вроде отрастил, а чёлка всё та же, короткая и кривая. уже не такой худощавый, как раньше. смятение на лице выглядит отныне не столь уж жалко. глаза поживее. а в руках что? в охотники, что ли, вызвался? — я сувенир принёс, — отозвался нитвелл. да нет. ружьё пыльное, старое, совсем нетронутое. нитвелл открыл рот. только ничего не успел сказать — его оглушило  хлопком. а боль сначала такая слепая белая, потом обжигающе-красная, а затем онемелая и бордовая... *** фри ощутил, что нить, которую он трепетно распутывал пару лет, буквально за несколько секунд свернулась в страшный, огромный клубок, который проще уж выкинуть, нежели попытаться связать из него что-то дельное. что маленькие следы к островку нормальной жизни и спокойствия, которые он старательно вышагивал, смыло солёной морской волной. словно он лепил красивого, ровного снеговика, а через пять минут обнаружил, что его отпинали ребята из соседнего двора, а на месте его — кучка снега и обгрызенная морковка. вот так. это было вообще ни капли не справедливо. три года назад он оставил арендодателя без квартплаты, собрал те вещи, которые у него вообще были (были ли?) и вернулся в старый дом. в свое личное чистилище. котёл из ада, каким-то образом выброшенный на землю, в котором можно было только вариться, вариться, вариться, пока кожа не слезет, словно плёнка с молока, пока глаза не лопнут от смрада гнилого мяса и криков мёртвых птиц. он знал, что это так — знал, что дом стоял на костях, что он питался страданиями и пил предсмертные хрипы. он знал, потому что с пяти лет кровь домашнего скота орошила руки фри до самых предплечий, забилась под ногти, вползла в царапинки и заусеницы, а через них по венам доползла и до самого сердца.  почему-то это показалось ему самым верным решением. если мяулетт смогла уехать в осло, почему он не мог вернуться домой? так он и сделал. оборвал все связи с обществом удачливых, зная, что у нитвелла слишком много проблем, что он слишком уж занят, чтобы обнаружить отсутствие друга на собраниях, да и чтобы вообще заметить что-то дальше своего горбатого носа и дыма от травки; взял и ушёл в сельскую часть. дело было в мае: только-только темнеть начало позже, чем обычно, и солнце, безбожная звезда, холодными лучами плакалось в спину, а сухая рыхлая грязь похрустывала, ворчала под ногами.  двери поначалу открываться не хотели. то ли заело, то ли дом целенаправленно выгонял его, не дав и шагу ступить — фри так и не понял, но с замком пришлось побороться. спал только в гостиной. остаться в собственной комнате более, чем на пару минут, было равно мучительной пытке, словно в его животе копошатся крысы, неприятненько так оставляя под ребрами лишь склизкую пустоту. диван в гостиной был пыльным и грязным, подлокотники украшали жирные отпечатки от пальцев, но спалось здесь вполне уютно. старый телевизор тоже работал не так уж и плохо: показывал два канала, но иногда так глушил звук, что от речи актёров, разбавленной непонятными шорохами и тарахтением, становилось не по себе. пару дней телевизор работал, не передыхая. фри не мог, совсем не мог оставаться в тишине: он чувствовал, как дом заключает его в свои ужасные объятия, что гнилые доски живы и выжидают, когда он утратит бдительность на секундочку, а сырая тьма в углах только и жаждет вытянуть чёрную лапу и ухватить фри за лодыжку, втянуть к себе, на дно котла с костями животины, и больше никогда не выпускать наружу. в общем, спал фри, только переключив телевизор на нерабочую волну и слушая убаюкивающий белый шум. но на постоянной основе избегать остальную часть собственного жилища он не мог. не гость ведь, а законный хозяин. раз уж ему взбрела в голову идея здесь жить, то любезно вы́ходить лишь одну комнату, а остальные оставить в пыли за закрытыми дверями он просто не мог. разобрался и с родительской спальней, и с подвалом, только вот свою обитальню приоткрыл очень неохотно. он всегда боялся собственной комнаты и шкафа в ней: этот же шкаф он раздолбал молотком, — оказалось, за ним жил паучок, — а грустные обломки досок вынес во двор.  вскоре дозвонился до своих родителей. мама по ту сторону трубки чуть ли не прыгала от радости (фри надеялся, что всё таки не прыгала — старая ведь уже), впервые за полгода услышав голос своего сына, который, к тому же, терпеть не мог звонков. а узнав, что их чадо вернулось в отчий дом, чтобы привести плод родительских трудов, что обанкротился пару лет назад, оттого-то они и переехали в столицу, в былой порядок — готовы были переписать на него всё имущество и на месте пообещали прислать денег. ...приближался сентябрь. всё лето фри барахтался на ферме, в одиночку работая над домом и парой небольших зданий снаружи, поливая забывшую нежность хозяйских рук ожесточевшую землю собственным потом. в этот день он привёл на ферму телёнка. предыдущий хозяин сказал, что тот больной и совсем не растёт — проще забить и пустить на шкуру. коричневатую такую, гладкую, самое то на стенку, например, повесить. фри решил, что подождёт, пока телёнок подрастёт, тогда что-то и решит. в конце концов, он, может, и не больной вовсе, а просто слишком юный. так фри продолжал усердно работать. телёнок, будучи его единственным другом в этом затхлом местечке, таскался за ним по всему участку с утра до вечера, словно верный, игривый щенок. тощего и мелкого, он кормил парнокопытного приятеля с рук и позволял жевать рукава своих свитеров. со страниц календаря подмигнул ноябрь. телёнок вообще не вырос. тельце стало упитаннее, ножки — вытаптывали следы на земле во всё более уверенной манере, но он не вырос. по всем правилам этого места, по всем указаниям строгого голоса в его голове, следуя своим собственным внутренним обещаниям, фри должен был убить телёнка и содрать шкуру. в тот день он, сидя в разложенном прежде-красном-но-сейчас-бордовом кресле, смотрел на хмурую физиономию своего отца, запечатанного справа на семейном портрете. закованного в самодельную деревянную рамку, по стеклышку которого пошла тоненькая ветвящаяся трещинка, словно позиция экспоната отцу совсем не нравилась и, пока никто не видел, он пару раз стукнул по ограничениям кулаком. то ли чтобы выразить негодование, то ли чтобы пробить себе путь наружу. угрюмо опущенные уголки тоненьких, гнусаво поджатых губ, над которыми нависали необычно седые для его возраста усы, словно бы дернулись в какой-то момент, пока фри моргнул. и страшный укоризненный бубнеж тут же прилип к внутренним стенкам его головы неприятненьким осадком. тогда вернул портрет на своё законное место на накренившейся тумбочке, напряжённо выдохнул и пошёл в хлев. фри сидел на грязном полу, сухие травинки впивались в его штанины и липли к кофте. он вжимался спиной к жёсткому стогу сена, ощущая, как тысячи иголок утыкаются ему в спину. фри плакал, а телёнок радостно слизывал его слёзы с щёк своим шершавым языком. империя пала. теперь он понял, что ему придётся врать. много врать. но он хотя бы начинал чувствовать себя нормальным человеком. счастье — это что-то обычное, счастье — это что-то обязательное, что должно появиться у человека к тридцати годам само по себе. у него был свой дом и хозяйство, собственно заработанные деньги — (он наконец уволился с должности охранника, где не делал ничего, кроме как переодически тыкал на кнопку поднятия шлагбаума от скуки и начал по чуть-чуть продавать продукты частным лицам в городе. люди, зная, что местная ферма наконец-то вернулась к работе спустя годы затишься, обрадовались. правда, всех некоторое время ужасно мучал вопрос, почему в продаже, по словам владельца «нет и не будет мяса», но никто не возражал. в любом случае, они были счастливы, что им не нужно покупать добрую четверть продуктов за утроенную цену в магазинах: ферма с государством не сотрудничала), — у него было всё, чтобы однажды перестать чувствовать себя отделённым от остального мира толстым стеклянным куполом, вместо него выросло небольшое кукурузное поле, — но этот гад вернулся и отмотал время назад. испортил всё, забрал ту гордость и достоинство, что фри разрыл внутри себя за эти годы. нашёл в себе наглость притащиться на его крыльцо и напугать его до белой горячки.  фри не хотел стрелять. он не хотел, чтобы нитвелл вообще приходил, но он и не хотел, чтобы он отбросил коньки у него на крыльце. отцовское ружье было старым и пыльным — фри схватил его только потому, что испугался, ведь за все три года на его пороге ни разу не появлялись гости, он подумал, может, это грабители. или монстр. это глупо. оно не должно было выстрелить. должен был прозвучать щелчок в неловкой тишине, а нит рассмеялся бы над пугливостью фри и дело замяли. вот так. да только теперь в воздухе отчётливо пахло порохом и чем-то таким страшно-металлическим, щекотящим ноздри, сладким и рыхлым. ружьё, выскользнув из небрежных рук, уже валялось на полу само по себе. нитвелл, в общем-то, тоже: оперевшись на дверной косяк, он сполз на бок, едва только хрипнув от неожиданности и ухватившись рукой за ногу. — я не хотел.. — пробормотал фри. глаза его, и прежде темные, а теперь совсем превратившиеся в залитые вечной пустотой диски, словно у него и зрачков-то не было, забегали вокруг, цепляясь взглядом за руки нитвелла, прижатые к дыре на штанине и напряженно поджатые уголки губ. дыхание фри участилось. он не хотел, чтобы нитвелл умирал, а тем более у него на пороге. не хотел. он представил, как люди, услышавшие громкий выстрел, уже собираются собраться возле его дома, галдящей и шепчущей гадости толпой, и узнать, что обезумевший от одиночества фермер начал стрелять по людям, словно по зайцам в поле. об этом бы написали в местной газете за пару крон, его бы засудили и отправили в тюрьму подальше от скинезиса, а с бесхозного теленочка содрали шкуру. сердце болезненно, почти режуще защемило и он тут же затащил нитвелла внутрь и запер дверь. что делать? что делать-то?! — я знаю, — прошипел, словно змей, нитвелл. фри вообще не хотел, чтобы он умирал. хоть как. теперь он представил, как он, если повезет и никто не услышит грохот, похоронит его в кукурузном поле и ни один человек никогда об этом не узнает. а потом неупокоенный дух монаха будет приходить к нему по ночам и читать нотации. фри был на грани слёз. нитвелл диктовал и руководил, каким-то чудным образом находя в себе силы оставаться возмутительно спокойным. они переместили его на диван, ну, переместил-то фри, а также обнаружил, что монах на самом деле и вправду как призрак, — костлявый и достаточно для статуса приведения бледный. может, от ужаса, а может, сам по себе. возможно, и вправду призрак. притащив из-под раковины старый ящичек, что, по сути, должен быть аптечкой, фри сидел на коленях перед распластавшимся, как белоснежная скульптура раненного ахилла, нитвеллом. на штанине расползлось алое, премерзко-грязное пятно. ткань прилипла к коже и начала пропитываться странным запахом металла. поначалу он решил, что достаточно просто закатать штанину, однако то оказалось совсем непрактичным: пришлось стянуть с нитвелла штаны и вдобавок ко всей абсурдности ситуации обнаружить, что тот не носит нижнего белья. но это нахрен никого не волновало. лихорадило нитвелла, однако он был спокоен, зато фри трясся, как каштанка: руки его колотило так сильно, что щипцы пару раз выпадали из рук, пока он копошился в открытой ране. ощущения были.. не из приятных. с каждым неловким движением крови становилось только больше, пальцы его стали влажными и красными, словно он засунул их в банку с джемом; кровь забилась под ногти, как огородная грязь при посадке семян. от выстрела, влажные вздернутые края которого были гладкими, но теперь превратились из неровной дырки в непонятное развороченное месиво от неловких попыток спасти, — нога нитвелла то и дело дергалась от немеющей боли, а сам он скулил в сгиб локтя, — исходило тошнотворное тепло. фри попытался в очередной уцепить застрявшую в мягких тканях вредную пулю, проскользнувшую в ткани мышц, словно лезвие ножа в масло. он почувствовал, какое же обычное под фалангами пальцев багровое тепло, с каким лёгким хлюпаньем разошлась развороченная неосторожностью кожа. но та так же, как и в предыдущие попытки ускользнула, отчего фри заныл теперь и сам. прозрачные капли упали на оголённую ногу и фри испугался — он почувствовал, что его слёзы могли оказаться настоящим ядом, — и тут же залил рану спиртом во второй раз. нитвелл взвыл на половине молитвы, которую он читал с закрытыми глазами, «так он продержится в сознании и точно не помрёт», колено произвольно дёрнулось куда-то вверх, едва хрустнув, но фри придавил его, навалившись грудью. он представил, что препарирует вовсе не ногу бывшего адепта городской секты, а, допустим, тушку мертвого петуха — смрад был почти такой же, да и крови хватало. сосредоточившись, фри вытянул злополучную пулю и тут же уронил. та грустно закатилась в складку на диване *** нитвелл проснулся в квадратной комнате с невысоким потолком, теряющимся в рассветных тенях, размытых перламутровыми блевотными занавесками. стены из темного дерева плыли перед глазами странными видениями и почти-магическими образами. лоб горел. — ..возрадуйся, отец трагедии, мы родились в несчастный век.. — пробормотал нитвелл, пялясь на неумело забинтованную ногу. он в действительности почувствовал себя самым несчастным человеком на этой планете. ну, может за конкретный двадцатый век. этот город, он словно венерина мухоловка: только блудный сын мест вернулся к нему, едва обвел хищные края пальцем, как пасть тут же захлопнулась. он стал обречен перевариваться здесь ещё долгое, долгое время, пока нутро поселения не выдержит его горечи и не выплюнет. его напичкали обезболивающим, но жгучая агония никуда не исчезла: бушующий огонь лишь слегка притушили. онемевшая мышца всё равно ныла. нитвелл предпринял попытку перевернуться на бок, но обнаружил два препятствия: слабость настолько обхватила тело, что мышцы было ощущались, как желе, которое вот-вот с лёгкостью отлепится от белоснежных косточек; фри уснул, положив голову на его здоровое колено. не то, чтобы фри был бычарой, чтобы его невозможно было сбросить. просто будить его, измучавшегося за весь этот проклятый вечер, было как-то невежливо даже для нитвелла. ...несколько дней он пролежал ничком, словно немощный и парализованный, хотя, если бы захотел, давно собрал вещички и с больнющей ногой свинтил в другой город. с фри это сделать было невозможно. он думал, что нитвелл едва ли не на грани смерти. так, всю неделю он спал, либо сидя на полу, а голову устроив на диване, либо развалившись на ковре. каждый раз, когда он уходил, бормотал что-то вроде: «нит, ты это, не умирай только, ладно? я на пару минут, мне кур надо покормить, ты не умирай главное». а сам нит, гаденыш, уже не зная, чем развлечься, словно в неуверенности пожимал плечами, мол: «ну, попытаюсь». фри он всё же по большей части слушался. с одной стороны, потому что он ему доверял. с другой, потому что он был совсем один в городе, который хочет его поглотить. на ферме, далёкой от поселений. и единственный человек, который может о нём позаботиться — тот же, что его и подстрелил. нога болела нещадно. даже миллионы обезболивающих таблеток не спасали: икра немела, но под бинтом всё горело и зудило, словно умоляло оторвать марлю и отрезать поражённую часть плоти к херам собачьим каким-то первым попавшимся ножом для масла. нитвелл грустно терпел и вскоре к перманентному мучению приспособился. обнаружив, что он может неуверенно, но стоять, когда рядом никого не было, с грацией одноногого пса и таким же животным любопытством он то ли дохромал, то ли допрыгал до высокого шкафа, напрочь забитого книгами и непонятными рамками, надеясь вынюхать что-то интересное. здесь всё было усеяно пылью, а в некоторых корках книг сверкали дыры, проеденные книжными личинками. когда фри вернулся и обнаружил, что бедняга-то свинтил с дивана, стоило ему отойти на пару минут, от испуга выронил ячейку яиц. желтки печально растеклись по ковровым ворсинкам. компромиссом стали тихие посиделки на крыльце. дверь позади раскрыта нараспашку, впуская в дом игривый холод. нитвелл укутан в несколько кофт, на ногах огромные валенки, чтобы было свободно, в руках его — сигаретка фри. дым мерзкий и горький, словно эспрессо, вываренный из крупных частиц пыли. такая позиция устраивала обоих: нитвелл, в чьём нутре всё горело желание обходить все горизонты, мог глядеть на почти дразняще далёкое, окутанное тьмой и теперь — снегом, поле. фри мог жить спокойно и знать, что тот позволит довести его от веранды до дивана и наоборот... ...они болтали о многом, но никогда о обществе фортуны и всех причастных туда лицах, в том числе даже мяулетт, все эти годы перебрасывающейся с фри письмами — почему-то именно письмами, а не звонками, — но твёрдо решившей, что с нитом она не станет контактировать. никогда. нитвелл знал, что разговорами и длительными монологами он давит на плечи фри. что он смущает его, что он его выводит, что его не должно быть здесь и что в принципе желанным гостем он никогда не был. он знал, что от его сказок болит голова: никто не говорил этого вслух, но он понимал сам. после длинного вечернего рассказа о его похождениях в конгсвингере, фри ушел в какую-то из комнат и долго-долго находился там в одиночестве, хотя звуки из-за стен доносились такие, словно внутри пылала ссора. затем он вернулся назад. а нитвелл научил его варить чай из кукурузных рылец... ...вскоре нитвеллу стало позволено перемещаться по дому самостоятельно: рана подсохла, а кожа вокруг утеряла всякое покраснение, но бинты он всё так же носил. снились тревожные сны. всё чаще о том, как он вновь оказывается в храме. будучи не монахом, а всего лишь юным мальчишкой, подстриженным под ежик, со стёртыми в кровь от молитв коленями, с разбитыми надеждами о том, что сказочник, живущий на звёздах, увидит всё царящее внизу безобразие и спасёт их. город хочет его поглотить. привязать к щиколотке цепь и оставить в своих недрах навсегда. здесь было его место. и теперь, когда он даже шагать адекватно не может, духи поселения имеют над ним полную власть. храм по нему плачет. его судьба, похороненная здесь, мечтает вернуть хозяина на место. он ненавидел то, как они легко орудовали этой судьбою. они — в смысле, все. сначала матушка твердит, что нитвелл — реинкарнация Его, заплетая кудри в аккуратную косичку, затем в его голову вбивают, что между ним и Божественным ничего общего нет, что подражательство Ему — страшный грех и уродство, и дают в руки ржавые ножницы.  молиться на полном серьёзе он больше никогда не станет. священные слова превратились в забавную считалочку. но каким-то традициям следовать нужно. нужно, иначе город его съест. нитвелл сидел на краю чугунной ванной и заглядывал в зеркало, пальцы небрежно вцепились в упругие светлые кудри. он и не понял, когда начал этот нелепый протест, но все три года нитвелл ни разу не стригся выше плеч. он отпускал волосы до самого конца угловатых, словно крылья у голого птенца, лопаток, вплетал в локоны бусы и пряжу. нитвелл нахмурился. он состриг пару прядей, это он мог сказать точно: блондинистые клоки валялись где-то на полу. шевелюра нифига не изменилась. проще всё сбрить, чем пытаться подровнять. да разве он кому-то пытался подражать? разве он вспоминал хоть что-то из прошлой жизни ложного бога? ни разу. нитвелл потрогал своё лицо, общупал, облапал небрежно, словно пытаясь нащупать собственные черты в темноте, как слепой, распознать, что он и вправду этот самый нитвелл, что лицо — не маска. пальцы бесцеремонно мазнули по щетине, уцепились за губу и оттянули уголок рта в сторону, нитвелл прикусил язык и провел рукой по изгибу носа. нифига. никаких Его черт. он нитвелл и только нитвелл. — ты тут чего делаешь? — промычал фри, заглядывая в погруженную во влажный, словно на дне озера, мрак. нитвелл взглянул на ножницы, покоящиеся на раковине. — да ниже плеч нельзя. фри зашел в комнату и закрыл за собой дверь. он не любил открытые двери, даже если жил один. веяло какой-то небезопасностью. — нит, ты же не монах теперь, — возразил фри. — пока я здесь — монах. взяв ножницы, старые и железные, очень даже тяжелые, обдающие прижимающуюся кожу резким холодом, фри поджал губы. — дай сюда. и зря. всё равно они отросли к весне... ...нитвеллу нравилось помогать по хозяйству. он никогда не был свидетелем сельских дел. в смысле, тех, что обычно на ферме. да и не то чтобы он что-то делал, скорее то была «моральная поддержка» в виде перманентного присутствия и комментирования чего угодно, за что брался фри. пока он бережно рассыпал птенчикам зерно или проверял качество отопления в вагончике, где зимой жили цыплята, нитвелл стоял снаружи, оперевшись на стенку и топтал снег в молчаливом ожидании. птицы его не любили. зато он сделал для фри самое настоящее открытие. один только вопрос: «так сколько твоему телёнку лет?» ввел его в полное смятение. почти экзистенциальный ужас. телёнок и телёнком-то не был. просто очень маленькая, безобразная, но по-прежнему невероятно верная карликовая корова... ...в марте-месяце нитвелл сколотил себе трость. он вырезал на ней странные узоры и слова на другом языке, а к основанию привязал верёвочку с качающимися от движения бусинками. он почти не хромал и, может, отлично справился бы и без нее, но трость, право, была ему к лицу. а в апреле он уже ушёл. получается, просидел, как кукушонок со сломанной лапкой, а как только отогрелся, взял и улетел. всё было очень просто. горевать было не о чем. может, на следующую зиму он вернётся вновь: перелётные птицы имеют склонность возвращаться в одно и то же место. но фри не знал, хотел ли он вообще на это надеяться.