вомпир

Хиджиката больше десяти лет прожил, питаясь редкими пакетиками крови из больничного банка, он мог не есть месяцами, даже с ног до головы покрытый кровью, он мог не задумываться о том, чтобы выпить хоть глоток, его бы не заметили, никто бы не обратил внимания, он мог бы облизать руки, — но Хиджиката мог не пить кровь месяцами. С тех пор, как его возраст перевалил за двадцать, большая часть попадающейся ему крови едва ли была пригодной для питья, от неё воняло, она была слишком густой или слишком жидкой, с тех пор, как он приехал в Эдо, кровь стала не более, чем способ существования, — она не была вкусной, чтобы хотеть её, её отсутствие не заставляло мучиться в агонии, как и её наличие не манило невероятной силой. И так было долго, настолько долго, что Хиджиката успел расслабиться, выдохнуть спокойно, привыкнуть курить сигареты и есть майонез в таких количествах, что нормальные люди давно бы померли, — его это не пугало, сигареты приятно горчили, майонез растекался по языку прекрасным ощущением, даже если его вкус Хиджиката чувствовал весьма отдаленно. Все было замечательно, жизнь текла спокойно, Шинсенгуми становились все известнее, не всегда в хорошем ключе, но они упорно работали над этим, — все было даже слишком замечательно, Хиджиката должен был знать, что в какой-то момент судьба вспомнит о нем, подумает, а не слишком ли он зажрался и харкнет в его сторону. Хиджиката отдал бы что угодно, лишь бы этот плевок не прилетел ему лицо в виде Сакаты Гинтоки, бестолкового, ворчливого, недовольного, самого великого бездельника из всех, кого Хиджиката видел в своей жизни, — и, видимо, судьбе этого было мало. Мало было послать к нему самого невыносимого человека из всех, этого было чертовски мало, — потому что Саката свалился не просто Хиджикате на голову, он смачно прижал его к земле, глухо застонал и обдал таким запахом, что у Хиджикаты впервые за семь лет неконтролируемо вылезли клыки. Саката Гинтоки — плевок судьбы во всей его красе, со вспоротым боком отбивался от банды головорезов, когда споткнулся и свалился с крыши прямо на голову замкому Шинсенгуми, — Хиджиката разобраться с бандитами помог, это его долг, черт возьми!, до больницы несчастного доставил. И стрелой рванул в казармы, за припрятанным на черный день пакетиком крови, безвкусной, слишком жидкой, совершенно отвратительной, совершенно не унимающей жажду, — и вот тогда Хиджиката понял, насколько же судьба его на самом деле ненавидит. Она ненавидит его настолько сильно, что старая, давно рассказанная отцом легенда, та, в которую не верил ни один живущий вампир, оказалась правой, — Хиджикате на голову упал тот, кто должен стать личным донором, единственным партнером, необходимой константной в жизни вампира. Тело ломило, тянуло в сторону больницы, запах свербил в ноздрях, было так плохо, что уклоняться от пушки Сого на секунду показалось плохой идей, если его убьют, то сталкиваться носом к носу с правдой не придется, — не придется ощущать этот запах даже на другом конце города. А ведь Хиджиката кровь ворчливого идиота Сакаты даже не попробовал, — а колбасило так, словно он был закоренелым наркоманом, который не может протянуть без дозы больше суток. Припрятанные пакетики кончились в следующие три дня, за которые Хиджиката пять раз чуть не умер от рук Сого, почти добровольно попадаясь на все возможные ловушки, жаль, что мозг в последнюю секунду отводил тело с линии огня, — десять раз чуть не сошел с ума, запах улегся, терся в ногах, поднимался к самым легким, стоило вдохнуть поглубже. Сого, прочухав какой-то подвох в поведение замкома, начал вести себя ещё более невыносимо, и не вздыхать не получалось. И около двадцати раз ломал себе мизинец, чтобы не сорваться к чертовой больнице и не выпить этого Сакату Гинтоки досуха, — все об этом парне он узнал из отчета Ямазаки, и видать давая поручения он слегка перестарался с угрозами, потому что Ямазаки уточнял на полях отчета, какие именно трусы были на Гинтоки в тот или иной момент, что он поменял их трижды в прошлую среду, без видимой на то причины, Ямазаки уточнял, что именно Гинтоки пил в баре и как долго блевал за углом ближе к утру, — в общем в этих отчетах было явно больше того, что Хиджиката хотел знать. Но прочитать пришлось все, иначе судьба бы могла плюнуть в него ещё чем-нибудь невероятно неприятным. Прочтение почти сотни страниц подробнейшего доклада Ямазаки в итоге не спасло Хидижикату от ещё одного прицельного плевка, — Саката Гинтоки плотно вошел в его жизнь, как раздражающий друг-садист Сого, как наставник младшего брата женщины, которую полюбил Кондо-сан. Хиджиката смотрел на веревку и мыло, думая о тяжести бытия, — сладкий запаха крови Саката окружил его настолько плотно, что скрывать клыки, тяжелое дыхание и водопад слюней становилось все сложнее. Судьба определённо питала к нему какую-то необоснованную ненависть. Гинтоки насмехался над всем, что Хиджиката делает, тыкал носом в грязь, стоял неприлично близко, дышал слишком громко, пах слишком сладко, делал все, чтобы вывести замкома из себя, заставить его потерять самоконтроль, — Хиджиката знал, что стоит Гинтоки не так уж и близко, недостаточно близко, знал, что дышит он вполне обычно, это Хиджиката обращал на подобное слишком много внимания, знал, что и запах сладкой крови не чувствует никто кроме него. Хиджиката знал, что вывести его из себя Саката пытается специально, изощрённо и прицельно, — время тянулось непривычно долго, жажда мучила с каждым днем все больше, тело сводило, клыки зудели, а запах становился все отчетливее. Кровь, что Хиджиката доставал из больницы, больше невозможно было пить, он не мог вдохнуть её запаха, не то, чтобы заставить себя сделать глоток, — Сого жаловался, что дымить замком стал больше, настолько, что вся территория Шинсенгуми покрылась непроглядной серой завесой, чувствовал Сого, когда докопаться до замкома будет особенно удачно. Только Сого не учел, что страдать в итоге будет не он, не Шинсенгуми, а один придурковатый босс Ёордзуи, — хотя не то, чтобы Сого вообще мог кому-либо сочувствовать или переживать угрызения совести. Хиджиката несся мимо людей, стараясь никого не задеть, не привлечь к себе внимания больше, чем уже было, когда замком Шинсенгуми бежит по лицам мирного Эдо, жители волей неволей поднимают волнения, оборачиваются, смотрят вслед, — Хиджиката хотел остановиться, успокоить, уговорить не обращать внимания, но свербящее чувство в груди не позволяло. Он накинется на того, кто попытается остановить его, вонзит клыки в шею, вскроет горло, зарычит яростно и рванет дальше, — к завораживающему запаху, к сладости крови, что носит в себе самый раздражающий человек в мире. Нервная дрожь сводит мышцы, клики бьются в десна, игнорируя все просьбы скрыться обратно, Хиджиката не может контролировать свое тело, не может контролировать жажду, не может больше спокойно жить, — плевок судьбы прилетел ему прямо в лицо, а за ним раздался оглушающий хохот, которого Хиджиката естественно не услышал. Саката Гинтоки встретился на полной людьми улице Эдо, смешивался с толпой, шел не спеша в сторону своего дома, напевал себе что-то под нос и не чувствовал опасности, что приближалась к нему неумолимыми широкими шагами, — Хиджиката не мог дышать, каждый вдох отдавался скручивающим спазмом, желудок сводило, он хотел есть, он жаждал почувствовать вкус крови этого сладкоежки на языке. Хиджиката был уверен, что ничего вкуснее он в жизни не пробовал, что в этом огромном мире, что в необъятном космосе нет никого, кого замком мог бы желать так же сильно, — шум улицы мешал думать, перед глазами плыло, втягивать носом чарующий аромат становилось все опаснее. Гинтоки находился в нескольких десятках шагов, совсем близко, так непозволительно далеко, — Хиджиката остановился, прикрыл глаза, медленно выдохнул, он не мог, не мог позволить себе сойти с ума на людной улице, не может позволить себе вцепиться клыками в шею Гинтоки без каких либо объяснений. Хиджиката просто не мог. Следующие, что Хиджиката помнит, это как рвется вперед, выхватывает загорелую, горячую руку Гинтоки из толпы, тянет в безлюдный переулок, вжимает в каменную стену, цепляется сводящими судорогой пальцами за плечо, по любому оставляя синяки, лишь бы не сломать кости, — и кусает. Кусает свою руку, давиться собственной кровью, стискивает челюсть сильнее, давит Гинтоки на грудь, тыкается носом в шею и пытается прийти в себя, — Хиджиката знает, как выглядит сейчас, знает, как горят красными фонарями его глаза, как жутко выглядят его клыки, но так лучше, он не может укусить Сакату без объяснения, без разрешения, без последствий. Боль отрезвляет, очищает разум достаточно, чтобы поднять голову и встретиться с растерянным взглядом Гинтоки, который стоит неподвижно, смотрит внимательно, позволяет вжимать себя в стену, позволяет сжимать свои плечи, — Гинтоки выглядит так, словно ничего страшного и не произошло, Хиджиката вздрагивает, сжимает челюсть сильнее. — Эй, Хиджиката, — Гинтоки хрипит, тянет к нему руки, пытается толи придвинуть ближе, то ли оттолкнуть, Хиджиката не думает, не пытается понять, он дергается, вздрагивает, отступает, держит руку на уровне лица, пытается дышать только запахом собственной крови, не обращать внимание на то, что заманил его сюда, на то, что звал к себе. Хиджиката сглатывал слюну, моргал часто-часто, перед глазами все ещё плыло, голод сказывался, он хотел сесть и умереть в этой подворотне, чтобы никто не беспокоил, чтобы никто не смотрел, как низко он падает, — но один человек тут был, смотрел и беспокоил. Саката оказался перед ним в считаные секунды, уперся своим белым кимоно в пыльную улицу, смотрел серьезно, сбрасывая с себя все напускное веселье, пожирал глазами, словно считывал, — смотрел так, будто понимал, что происходит, будто такой Хиджиката вовсе не был сюрпризом. Саката тянется к нему, хватает горячими ладонями, Хиджиката чувствует их жар даже через рубашку, через жилетку, — Гинтоки тянет его вверх. — Черт. Встать можешь? Хиджиката, пойдем, надо убраться отсюда. Саката дёргает его, ставит на ноги, подставляет плечо, чертыхается, и пытается утянуть сопротивляющегося Хиджикату за собой, — утянуть с шумных улиц куда-нибудь, где будет меньше народу, где будет не так много раздражителей, там, где он сможет узнать ответы на два вопроса, ответ на один из низ он уже получил, и предложить помощь. Хиджиката брыкается вяло, неосознанно, дышит шумно и глубоко, втягивает носом воздух, сжимает пальцами кимоно Гинтоки, тянется ближе, зарывается носом в шею, — вот и ответ на второй вопрос. — Уходи… Гин… Г-гинтоки, — Хиджиката давиться воздухом, кашляет, раны на руке затягиваются, оставляя кровавые разводе на коже, на белой рубашке, на белом кимоно. — Я должен… — Замолчи и пошевеливайся, Оогуши-кун, — Саката игнорирует все вялые возмущения, игнорирует все предупреждения, игнорирует все просьбы свалить как можно дальше от Хиджикаты, бежать как можно скорее, скрыться и быть готовым к бою, — Гинтоки усмехается криво и продолжает тащить Хиджикату куда-то подальше от всех этих людей. Хиджиката тяжело опирается о стену, сползает на пол, упирается лбом в колени и пытается не думать, не дышать, не смотреть, просто пытается представить, что он сейчас не в Ёордзуи, не в месте, где все насквозь пропиталось сладким запахом, не в месте, где каждая деталь пахнет так, что есть хочется еще сильнее, — Саката присаживается напротив, снова, смотрит серьёзно, опять, Хиджиката ощущает его взгляд кожей, от него бегут мурашки, сводит мышцы. Гинтоки хватает его за волосы, тянет вверх, прихватывает, фиксирует, подбородок, его пальцы горячие, мозолистые, и Хиджиката не может не сглотнуть, — Гинтоки заставляет его открыть рот, заставляет выставить напоказ не только кроваво-красные глаза, но и клыки, что торчат до того отчетливо, что и придумать какую-нибудь мало-мальскую правдоподобную байку не получится. Саката смотрит внимательно, бегает глазами по лицу Хиджикаты, заглядывает в глаза и тяжело выдыхает, разжимает пальцы на подбородке, трясет головой и выглядит так, словно главный дурак здесь вовсе не он сам, — у Хиджикаты голова идет кругом. — И вот надо было довести себя до такого состояния, — Гинтоки усмехается, садится поудобнее и оттягивает ворот, обнажает кожу шеи, подставляет, дает прямое разрешение, смотрит открыто, немного раздраженно и словно не дышит, — Хиджиката вот не дышит точно, пальцы рук онемели, желудок свело, слюна в момент наполнила рот. Да быть того не может, не может этот идиотский придурок так легко все это принять, так легко согласиться отдать свою кровь, так легко принять, что Хиджиката вампир. — Прошу к столу, Хиджиката-кун. Хиджиката качает головой, он не может, не имеет никакого права, если он сделает хотя бы глоток, уже не сможет остановиться, не сможет пить никакую другую кровь, его колотит от запаха крови Гинтоки, если он сделает глоток, если он попробует её, он больше не сможет питаться ничем другим, — Хиджиката знает, что привяжется к Сакате так сильно, что не будет способен без него жить. Но хуже всего то, что он сделает все, чтобы привязать Гинтоки к себе стальными канатами, такими, чтобы никто не смог разрубить, такими, чтобы никто не смог порвать, чтобы Гинтоки никогда не сбежал, — Хиджиката не может этого допустить, не может… — Хватит ломаться, Оогуши-кун, я знаю о последствиях, — Саката тянется к нему, снова, дергает к себе, опять, заставляет уткнуться носом в открытую, беззащитную кожу, пахнущую так, что Хиджиката точно роняет пару капель слюны, — Гинтоки мерзко хихикает, но не двигается, сидит, выжидает, дает время смириться, принять решение. — Ну же, я не хочу тут сидеть до вечера. Хиджиката сглатывает, ведет языком по губам, потом по загорелой коже, упирается носом, втягивает запах, застывает на несколько долгих секунд, смакуя ощущения, смакуя вкус пота на языке, — вспарывает кожу клыками, рот наполняется кровью, Хиджиката не уверен, что сможет жить дальше, не уверен, что сможет оторваться. Тело расслабляется, мышцы перестают болеть, желудок развязывает тугой узел, глаза закрываются, — Хиджиката ведет руками по чужой груди, гладит, давит, пытается заставить расслабиться, отвлечь от боли в месте укуса. Гинтоки молчит, не издает ни звука, позволяет творить со своим телом все, что вздумается, дозволяет все, отдает всего себя, тяжесть расползается по телу, веки тяжелеют, конечности напыляются слабостью, — Хиджиката глотает кровь, ведет пальцами по открытой коже шеи, скребет ногтями, дышит загнано и довольно. — Х-хиджи… — Саката сглатывает, прикрывает глаза, тянется рукой к плечу замкома, сдохнуть тут от обескровливания он точно не планировал, — Хиджиката не слышит, зарывается ладонью в серебряные волосы, сжимает, массирует кожу головы, перебирает вьющиеся пряди. — Тоширо. Гинтоки морщится, когда Хиджиката дёргается, вынимает клыки из шеи, смотрит потерянно, так, словно совсем забыл, где находится, словно забыл, кто перед ним и кто он сам, — осознание быстро проходит, растерянность сменяется беспокойством, Хиджиката облизывает губы, втягивает клыки и наклоняется к шее Гинтоки снова, зализывает рану, вылизывает кожу до тех пор, пока следа от укуса не остается совсем, пока все следы его преступления не заживают. Саката устало откидывается на деревянную стену, приоткрывает глаза, смотрит насмешливо, так будто это он тут победитель, так будто это не он чуть не помер от рук вампира, которому самолично дал доступ к телу, — Хиджиката никогда не мог понять этого самоуверенного идиота. — Понравилось? — Гинтоки едва воротит язык, голос скрипучий, тихий, но высокомерно-довольный, — Хиджикате хочется ударить по этой серебряной макушке, как можно сильнее, но слабое состояние босса Ёордзуи его вина, так что один раз можно обойтись и без рукоприкладства. — Ха, с чего это мне должна была понравиться твоя приторная кровь? Ты вообще питаешься чем-нибудь кроме сахара? Я чуть не блеванул, — Гинтоки растягивает губы в усмешке, смотрит устало, но слова Хиджикаты пропускает мимо ушей, насмехается над ним всем своим существом, — замком переводит дыхание, чарующий запах быть таким не перестает, но теперь Хиджиката может спокойно находиться рядом с Сакатой, не боясь сорваться и наброситься. — Вот как? Тогда не рассчитывай, что я предоставлю доступ к своей шее ещё хоть раз. — Больно надо, — они смотрят друг на друга, тихо смеются и полностью расслабляются, Хиджиката хватается пальцами за руку Гинтоки, обхватывает запястье, считает пульс, слушает мирное дыхание, дышит его запахом и чувствует спокойствие, — впервые с тех пор, как плевок судьбы в лице Сакаты Гинтоки свалился Хиджикате на голову, их связь не кажется такой уж ошибкой. — Ты знал? Выглядел не слишком удивлённым. — Догадывался, — кивает Гинтоки, смотрит из-под опущенных ресниц, ужимает чужие пальцы в своей руке, ведет большим пальцем по тыльной стороне ладони, измазанная кровь на белом кимоно давно высохла, впиталась так глубоко, что едва ли получится вывести, — Хиджиката не может не ухмыльнуться, это его кровь, его знак. Этот невообразимо пахнущий человек принадлежит одному только Хиджикате. — У меня есть знакомый вампир, я имею представления об этих ваших закидонах… Гинтоки неопределённо пожимает плечами, выхватывает взгляд Хиджикаты и тянет уголки губ вверх, о, он определенно смеется над сущностью замкома. — О наших закидонах? Это о каких же? — Хиджиката вырывает ладонь из цепкой хватки Гинтоки, складывает руки на груди и смотрит гневно, раздражённо, недовольно, — нет у вампиров никаких особых закидонов, и уж точно Хиджиката не хочет узнать имя знакомого Гинтоки вампира, уж точно Хиджиката не хочет найти его и выдвинуть права на единоличное пользование этим человеком. Вот, чего у вампиров точно нет, так это нежелания делиться. — О таких, как переходящие все границы собственничества. — Нет у нас ничего подобного! — Да? Ну тогда замечательно, потому что я как раз собирался встретиться с этим самым вампиром, — Гинтоки играет бровями, собирает силы в кучку и пытается подняться, Хиджиката знает, что это провокация, он прекрасно осознает, что никуда Гинтоки в таким состоянии не пойдет, что ни с кем он встречаться не собирался, — Хиджиката прекрасно знал, что это чертова насмешка над его сущностью, но все равно поддался, схватил Сакату за руку, подполз ближе, забираясь тому на колени, усмехнулся Гинтоки в лицо. — А я о чем. — Допустим, ты прав. — Конечно, я прав, — Гинтоки складывает руки на пояснице Хиджикаты, сцепляет пальцы в замок, не высказывает недовольства, утыкается носом в складку жилетки и закрывает глаза, лицо его мирное, светлое, такое, что у Хиджикаты что-то внутри свербит от желания поцеловать, скрыть этого человека от всех остальных, — запрятать так далеко, чтобы никто не смог дотянуться. — Не доводи себя до такого состояния снова, это может быть опасно. — Да, знаю я. Гинтоки хрипло смеется, стискивает Хиджикату в своих руках сильнее, — они сидят в тишине, пока Саката не отходит, пока голова не перестает гудеть, пока мышцы снова не наполняются кровью, пока он не может встать без помощи. Хиджиката курит на балконе, высматривая в толпе детей этого серебряноволосого идиота, Гинтоки заваривает чай, ноет, что у него нет ничего сладкого, и заставляет Хиджикату пообещать в следующей раз угостить его парфе, — противиться нет ни сил, ни желания. Гинтоки мирно дышит совсем рядом, пахнет невероятно сладко и бесит привычно сильно. Хиджиката думает, что в тот момент, когда судьба решила харкнуть в его сторону, кто-то поставил ей подножку, и она промахнулась.