Ключицы цвета слоновой кости

Стоит один раз в жизни увидеть Син Цю в университетской библиотеке, и можно влюбиться в эстетику его хрупкости и лёгкости, в утонченные черты тела и острые скулы, в идеально выглаженную рубашку с рюшами, в длинные брюки со стрелками на подтяжках, в пиджак от брендового кутюрье, что оценится в целое состояние. Стоит лишь один раз в жизни увидеть Син Цю под градусом, и можно написать целый сборник причин, почему встречать по одёжке — плохая идея. — С Венти надо что-то делать, — говорит Розария, а Син Цю не может отвлечься на тему разговора, которую та развивает, потому что не в силах оторваться от лица человека, что сидит напротив Чун Юня. — Почему нельзя просто оставить его в покое? — уточняет как раз альбинос, которому солнечный свет вредит всё же больше, чем Син Цю, что его в этот бар и притащил. В очередной раз они собирались ночевать вместе ради того, чтобы досмотреть дораму, которую уже неделю добить не могут, но им предложили выпить. Поэтому пришлось собираться на парад: туфли, пакет там, как пойдёт. Но если Чун Юню достаточно двух футболок и одних джинсов на все случаи жизни, то Син Цю проводит в поисках идеального образа минут двадцать, а то и все тридцать. Выбор всегда падает на что-то такое, что одеждой для бара точно не назовёшь, да даже если в музей пойдёт в таком виде, всё равно вопросики будут. — Я вижу только два варианта, мы либо закапываем его на заднем дворе за то, что он творит с Барбарой, либо её, чтобы больше не ныла, — Розария облокачивается на спинку стула, кладёт на неё же руки. Ногу закидывает на ногу, жестикулирует, а потому случайно задевает ногтями всё ещё незнакомца, сидящего рядом с ней. Подобным оружием массового поражения можно запросто перерезать кому-нибудь сонную артерию, а этот даже бровью не ведёт — читает что-то в своей звонилке. — Больше не будем приглашать его, и всё! — ставит вдруг точку Син Цю, причём слишком громко — за соседним столом кто-то пивом давится. — Драма с Барбарой и тем мужиком была последней каплей, — хмыкает и складывает руки на груди, украдкой смотрит на незнакомца, которого Розария явно представить забыла — тот не реагирует. Син Цю до трясучки хочется, чтобы оба два — Чун Юнь и Роза — провалились под землю — тогда можно будет посидеть в тишине рядом с красавчиком из эпохи Ренессанса, одетым в то, что мода запретила продавать богатым. Син Цю жаждет списать с него нового героя для любовного романа, который строишь в голове часа в три ночи, потому что от внутренней ненависти к себе не можешь уснуть. — Ты, когда мужика того увидел, присвистнул так… — вдруг прерывает Розария и натянуто посмеивается. Это у неё шутки такие — неплохо сочетаются с заупокойным лицом и невозмутимостью каменной статуи. Если смотреть со стороны, она со своим новоиспеченным другом выглядят так, словно обложка журнала Vogue вдруг ожила и пришла в бар пропустить по стаканчику да покрысить. — Такие мужики на дороге не валяются, любой бы счёл его красивым, — закатывает глаза Син Цю и копирует властную позу Розарии, только Чун Юня не трогает — сахарный ведь, растает. — Я возьму себе ещё пива, тебе взять? — вдруг оживает скульптура, расписанная краше церковного купола. Син Цю чувствует, как внутри что-то леденеет и вдруг распускается цветами, бабочками и стрекозами — мелодичный, низкий голос становится причиной повышенного аппетита и улыбки. — Всем возьми, — отмахивается Роза, проверяя уведомления на телефоне: снова Барбара написывает ей поэмы о своей несчастной жизни. — И орешков с гренками, — жвачки и фильтра сигарет ей явно не хватает. — Понял, — отвечают ей. Син Цю сейчас на стену полезет от этого голоса, от цепей на чужой шее и рукавов из татуировок, от парфюма и холодности глаз — бирюзовых из-за синего экрана телефона. Как только незнакомец сливается с зеваками, требующими от бармена с бейджиком «Дилюк» подлить ещё виски-колу, Розария начинает искать пачку сигарет в своей сумочке, а Син Цю вскакивает с места, ударяет по столу ладонями так неожиданно, что Чун Юнь, еле-еле душа в теле успевает словить свой стакан со светлым нефильтрованным. — Кто это такой? — говорит возмущенно и нагло, словно бар принадлежит ему, и видеть в нём незнакомцев — пытка, достойная отдельного наказания для того, кто его туда привёл. — Это Альбедо, — цокает Роза и проверяет, работает ли её зажигалка, от которой несёт газом. — Не обращай внимания, он просто хотел выпить пива и не знал, куда пойти, поэтому я его с собой взяла. Он даже не слушает наши разговоры, ему плевать, — пожимает плечами, подкрашивает губы помадой в цвет своей души и захлопывает карманное зеркальце. Поправляет бордовые пряди, а, встав из-за стола, — ещё и пряжку ремня на джинсах-трубах того же цвета, что и губы. — Как можно не обращать внимание на это! — возникает Син Цю и обводит пальцем в воздухе своё лицо. — Что? — как всегда не понимает Чун Юнь, а Розария вдруг усмехается и выгибает левую бровь. — У тебя нет ни единого шанса, расслабь булки, — отвечает и идёт к выходу, чтобы устроить себе перекур. Син Цю закипает внутри, но снаружи вдруг включает спокойствие, свойственное ему в стенах дома, либо университета. — Последи за столом, Чун, скоро придём, — не просит, а приказывает он, слегка склоняя голову к плечу так, что его ассиметричная прическа становится уже кошмаром для перфекциониста. Надевает пиджак приталенный, с которым не расстаётся иногда даже во сне, и огибает чужие столики на пути к входной двери. — Но куда ты? — не понимает друг, который даже пить не планировал. — Ты же не куришь! — упрекает, а в ответ видит лишь отмашку и остается один-одинёшенек на несколько мгновений, пока за стол снова не садится Альбедо, у которого, кажись, не две руки, а минимум шесть, раз смог принести четыре бокала пива по ноль-пять и две тарелки с вкусняшками за один присест. Чун Юнь слегка ломается, ведь его душит чувство некоего дискомфорта в незнакомой компании — точнее без Син Цю или хотя бы Сян Лин в ближайшем окружении. Но когда Альбедо, так и не отрываясь от чтива на экране телефона, вдруг открывает рот, чтобы съесть гренку, Чун Юнь краснеет, как слива спелая-садовая, потому что ни разу ещё не видел штангу в языке, хотя слышал о ней достаточно, ведь лучший друг с любовью к эротике зачитывал ему парочку своих высокорейтинговых фанфиков. — Угостишь? — на улице Син Цю делает вид, что он галантен, опрятен и великолепен во всём, чего бы не делал. Розарию от такого поведения тошнит, поэтому она сама сует тонкую сигарету с вишнёвым фильтром в слишком болтливый рот, чтобы в первую очередь своё чувство прекрасного успокоить. — К этому не лезь, ему вообще не до людей вокруг, — распинается, как мамочка, что не может определиться: защищает она своё чадо от людей или людей от чада. — Трудоголик и эстет, вечно себе на уме, ты не достучишься, — качает головой, затягиваясь настолько красиво, что барышня с любовью к длинным ногам, высиживающая адекватность на заборчике возле бара, теряет рассудок окончательно. — Ты всё ещё плохо меня знаешь, — вздёргивает брови Син Цю, прячет одну руку за спиной по-джентельменски, а во второй держит сигарету между пальцев на уровне жабо и смотрит, как та тлеет. Облизывает губы, словно хочет с них всю соль собрать, лишь бы заглушить вкус противного табака. — Тебя я как раз знаю прекрасно, — возмущается Роза и поправляет чёлку, бросая неоднозначные взгляды на ту любительницу длинноногих. — Ни один человек в этом мире не сможет оправдать твоих ожиданий. Прекрасных принцев не существует, тем более для такой принцессы, как ты, — слегка кривится. — Кстати об этом, — вдруг переключается Син Цю и всё-таки выкидывает дар богини в мусорку, потому что не способен отдавать предпочтение сигаретам, когда есть жижи со вкусом булочек с корицей для электронок. — Ты за словами не следишь, Чун Юнь же слышит, — смотрит, может, и снизу вверх, но довольно грозно. — Твои гейские секретики меня в могилу сведут, расскажи ему уже, — шипит Розария специально: вот вроде говорит шёпотом, но так громко, что заглушает даже музыку из проезжающей мимо тачки с богатыми утырками, ищущими шлюшку на ночь. — Не могу! Он нашу дружбу неправильно поймёт, — повторяет в очередной раз Син Цю и уже жалеет о том, что выкинул сигарету — вдруг душа по ней заболела. — Не давай поводов и всё. Не флиртуй, не спи с ним в обнимку, не таскай везде, как свою собачонку, и он не надумает себе лишнего, когда узнает, — распинается Розария, строча Барбаре ответ на истерику и докуривая. Тушит бычок о подошву огромных ботинок, жмёт губы друг о друга, размазывая по ним помаду, и чмокает Син Цю в лоб так, что чёрный след остаётся. — А с кем мне тогда спать? — недовольно канючит Син Цю и стирает след ладонью. — Найди себе ёбыря и спи с ним, — ставит точку Розария, возвращаясь в бар. Кивком здоровается с другом, что почти разлёгся за барной стойкой чуть ли не полуголый и теперь достаёт сводного брата анекдотами с завуалированными подкатами, потому что больше не к кому, а поделиться своим недотворчеством с кем-то надо. Син Цю заходит следом и замечает, что Альбедо сменил место дислокации и сидит не напротив Чунь Юня, а занимает место Розарии — продолжает чтение, как ни в чём не бывало. Второй же молчаливый оболтус пялится в стену: медитирует со слегка открытым ртом, потому что нос снова заложен, а дышать как-то надо. — Что ты там хоть читаешь? — Розария садится рядом с Альбедо, кладёт ладонь ему на плечо и заглядывает в чужой телефон. — Порнуха? — разочаровывается она в мире окончательно. Син Цю усмехается и смотрит на обновлённый стакан, выпивает только чуть-чуть и заедает солёным арахисом. Затем слегка скатывается по сиденью и выпрямляет ноги, случайно задевая чужую голень своей. Кожа к коже — да, может, неловко, но резкий взгляд бирюзовых глаз, устремившийся на него — самая неловкая вещь в этом мире. Альбедо смотрит исподлобья, не поднимает голову — светлая чёлка спадает на глаза, ни один мускул не дрожит. А потом всё возвращается на круги своя. — Может Венти нужна помощь, а мы игнорируем это? — спрашивает Розария. Добив предыдущий стакан, она тут же приступает к новому — глотки слишком громкие и большие для девицы, чьи руки кажутся тоньше ножки барного стула. — Кому сейчас не нужна помощь? — Син Цю снова закатывает глаза, украдкой смотрит на соседний стол: хочет прознать, что ещё продается в этом баре кроме гренок с чесноком и солёного арахиса. Плавно возвращая взор на место, как по волшебству, опять сталкивается с глазами Альбедо и сглатывает уже ком в горле, когда чувствует, как тот носком без обуви ведёт плавную линию от косточки до начала штанины, задирает ту вверх и пробирается дальше. — Психолог стоит, как обе почки сразу, а книжки и статьи по психологии — это дичь собачья, везде одно и то же пишут, — распинается Розария почему-то в сторону Чун Юня, а тот кивает по наитию, лишь бы ответ из него не начали выбивать силой. Сам пьёт маленькими глотками через трубочку, спёртую с соседнего стола. — Ты просто нормальных книжек не читала, — парирует Син Цю, а оторваться от Альбедо не может, хотя тот на него снова даже не смотрит. — Нашёлся библиотекарь, — возмущается Роза и ищет в сумочке что-то, название чего и сама уже забыла. Чун Юнь увлечённо наблюдает за ней, но поглядывает на часы, что ему друзья подарили на прошлый день рождения вместо меча, о котором тот до сих пор мечтает. Альбедо меняет положения своего корпуса и отклоняется назад — всё ещё читает — кладёт ногу на ногу, чтобы было удобнее, и продолжает дразнить. Розария случайно бросает взгляд вниз и видит снятую обувь, а когда улавливает момент, сращивает догадку с реальность за счёт смущения на лице Син Цю. — Чун, — зовёт она как-то не совсем в своей манере. — Пошли со мной, — просит. — Я, кажись, ключи где-то посеяла, нужно сгонять до Барбары, у неё есть запасные на случай, если она всё же съедет от Венти, но одна я в эту эмоциональную помойку не поеду, — придумывает на ходу, мысленно просит прощения у подруги за ночной визит, но делает то, что считает нужным, причём, ключи реально найти не может. — Почему я? — возмущается тот, хотя всё равно поедет, потому что отказывать не умеет. — Потому что этого, — кивает на Син Цю, — брать бесполезно. Он там надебоширит так, что сил моих не хватит, особенно, если Венти дома ещё и пьяный, — звучит как оскорбление, возможно, но объект унижения не чувствует себя героем романа Достоевского — благодарности в нём больше. Альбедо всё ещё молчит, не отрывается от своего телефона, мнёт губы друг о друга и вдруг слегка улыбается, потому что Син Цю отвечает ему, касаясь уже его ноги под столом, а может потому, что в фанфике начался горячий момент — кто знает. — А этот не поедет, я его знаю, — Розария отмахивается уже от своего соседа по столу и жестом требует от Чун Юня подняться. — Мне потом к себе домой? — уточняет он, а в ответ получает лишь кивок, что ему кажется очень странным, ведь обычно из Син Цю льётся целая тирада про усталость, личное пространство и желание побыть одному в случае согласия, или же возмущение величиной с ниагарский водопад в случае отказа. — Тогда пока, до завтра, — по привычке прощается именно так, хотя занятий в расписании не стоит — уверен, что встретятся. — Пока, пока, мои хорошие, — сквозь улыбку с закушенной нижней губой говорит Син Цю и по очереди дарит не слишком тёплые объятия уходящим. Их пиво так и стоит на столе, возвращать за него деньги купившему точно никто не собирается. Музыка из колонок по всему залу резонирует с ритмом сердца. Альбедо и не думает начинать беседу, а Син Цю слишком зациклен на том, что происходит под столом, чтобы интересоваться возрастом, предпочтениями и погодой. Они пьют и сокращают популяцию орешков в немой беседе, занятые собственными мыслями — им это нравится, ведь фантазия такая сложная штука, что для неё нужно много времени, сил и концентрации — если собьются: всё, вернуться уже не получится. И Син Цю готов сейчас писать новый фанфик прямо на коленке, но Альбедо прокрадывается в его личные границы тенью и светом одновременно — накрывает ладонью чужие пальцы, держащие ручку пивного бокала, и поворачивает к нему экран телефона с текстом, позволяя разглядеть истинный цвет своих глаз. Хватает лишь нескольких мгновений чтения, чтобы Син Цю разбил на кусочки ступор, чтобы спина покрылась мурашками, догоняющими ледяной пот, а глаза налились некоторым неверием, смешанным с удивлением и иронией, которую подкидывает сама судьба. — Повторим? — совершенно безэмоционально спрашивает Альбедо, сжимает крепче чужие костяшки и ведёт большим пальцем по венам на запястье. — Я даже не знаю, кто ты такой, — Син Цю качает головой, продолжая бегать взглядом по строчкам. — Знаешь, — не сомневается Альбедо. — Розария умеет писать сообщения так, чтобы никто не заметил, — он дышит духотой и производит кислород, который затмевает для Син Цю всё остальное, в тот момент, когда лицо из эпохи Ренессанса и проколотая губа оказываются в недопустимой для первой встречи близости. Син Цю закрывает глаза, продолжая неоднозначно улыбаться, потому что ему не нужно листать страницу на чужом телефоне, чтобы знать, о чём там написано — он это придумал. Рояль из кустов, который больше походит на заочное знакомство, чем на случайное стечение обстоятельств. Альбедо отодвигается и встаёт из-за стола, галантно предлагает свою руку, чтобы помочь подняться с места, надевает пиджак на чужие плечи и расправляет его, проглаживая рукава от шеи к внутренней части ладоней. — Ты живёшь…? — хочет что-то сказать, но его перебивают. — Ко мне нельзя, — чётко ставит границы Син Цю, по неведомой никому причине поднимаясь на носочки. Где-то с бара слышится свист уже пьяного пирата-юмориста, которого вытаскивать из заведения будут служебной машиной пожарной организации, как минимум. — Тогда ко мне, — не переживает по этому поводу Альбедо, надевая кожанку поверх футболки и поправляя чёлку. — Мать уехала, сестра у тётки, — зачем-то добавляет информацию, которую не сообщают тем, с кем хотят провести лишь одну ночь. — Или можно поехать в мастерскую для эпичности повествования, — подобные вещи не говорят с таким лицом. Син Цю краснеет за обоих, да за весь мир сразу, но держится стойко — осанка ровная, руки за спиной, мысли под замком, только в штанах уже стоит, но справиться с этим не сможет никто. Такси подъезжает уже после третьей затяжки, пока Син Цю ещё не успел пропитаться запахом корицы — ему открывают дверь, помогают сесть, а затем его пальцы держат на протяжении всей молчаливой поездки, с его губ не сводят взгляда, такого пристального, словно обожатель хочет не просто поцеловать, а как минимум, запечатлеть в памяти каждую впадинку. Альбедо ведёт Син Цю на нужный этаж по бетонной лестнице слишком плавно, чтобы быть настоящим. Не объясняет ничего, не знакомит с местностью, не говорит, почему идут через пожарный ход, а не через главный, где охранник смотрит одиннадцатый сезон Южного Парка — Син Цю разрывают на части гипотезы, начиная от «поматросят и бросят», заканчивая продуманным планом по поимке его на крючок. И если первый просто обидный, то второй ставит уже самооценку под сомнение, потому что это он флиртует и получает то, чего хочет, а не его забирают себе, когда приспичит. — Тебе нужно будет в душ? — вдруг задаёт вопрос Альбедо, а Син Цю как-то даже не понимает, как отвечать, потому что и нравственность вдруг просыпается и целомудрие какое-то на горизонте рукой машет, уточняя степень согласия на авантюру. Душа может и требует приключений, но жопа резко занимает оппозицию, даже если уже готова ко всему, ведь Син Цю знает, что посиделки в баре могут закончиться как одиночеством в собственной постели, так и нескромной компанией в чужой. — Мне нужно подумать, — режет правду матку, но даже останавливается на ступеньках, увидев улыбку на чужом лице. Альбедо смягчает и взгляд, и душевные терзания, да жопа тоже походу уже согласная, потому что такие приёмчики сообщество флиртоманов не сможет не то, что повторить, даже описать. — Я не настаиваю, — предупреждает Альбедо и впускает гостя в свою мастерскую на третьем этаже офисного здания, в котором и в одиннадцать часов вечера всё ещё горят окна, ведь совы-трудоголики не дремлют. — А зачем тогда мы здесь? — Син Цю осматривает помещение лишь благодаря ночнику в углу студии, уставленной мольбертами с тёмными картинами. Под потолком висят подобия балдахинов, в середине комнаты стоит натюрморт, позади которого — софа с белым полупрозрачным полотном. — Здесь я работаю над картинами. А мы тут — чтобы познакомить тебя с тобой, — говорит загадками Альбедо, запирая дверь и закрывая жалюзи на окнах. Основной свет так и не включает. — Весь этаж отдан под съём помещений, тут никого нет, — уверяет он, замечая чужую скованность. Син Цю всё ещё топчется в дверях. — Что значит меня со мной? — уточняет он и теряет способность дышать на мгновение, когда Альбедо снимает с одного из мольбертов вуаль, обнажая картину, где Син Цю запечатлен в виде статуи, бледной и изысканной, с которой герой со светлыми волосами соприкасается губами, не имея возможности на большее. — Я не мог устоять, — шепчет Альбедо, обходя своё вдохновение сбоку. Встаёт за спиной и плавно снимает с чужих плеч пиджак, чтобы было легче пробраться пальцами под рубашку, не растёгивая пуговиц. Горячие, мозолистые, но при этом влажные — Син Цю таит дыхание, продолжая разглядывать детали картины. Не двигается, позволяя человеку за спиной всё, что вздумается, к чему душевное спокойствие приведёт. — Давно ты меня знаешь? — уточняет, растворяясь в ощущениях, потому что даже сердце не ускоряет темп, позволяя коже собрать всё внимание и подарить чувство. — С тех пор, как Розария о тебе упомянула, — отвечает Альбедо и заправляет асимметричную прядь чёлки за ухо, чтобы поцеловать бледную шею. Нет желания укусить или оставить метку — только невесомые прикосновения, только дразнящие жесты, от которых воображение рисует продолжение самостоятельно и заставляет тело отвечать на призыв — не нужно быть грубым и настойчивым, чтобы убедить. — Почему мы не познакомились раньше? — Син Цю шепчет, ведь в темноте звуки кажутся громче обычного. — Потому что я не был уверен, что смогу… — Альбедо не продолжает: сложно говорить, когда чужие губы жмут твои, увлекая в поцелуй, от которого бабочки в животе режут крыльями органы и провоцируют несдержанность. Син Цю обнимает за шею, тянется всем телом и душой к скульптурному лицу, но убеждается, что Альбедо — человек, ведь чувствует жар и влажность его языка, а после совсем теряет связь с реальностью, когда вкус гладкого железа застревает уже у него во рту. Альбедо поднимает Син Цю на руки, схватив под бёдра, и несёт к софе, на которой ещё никто не лежал и не позировал, ведь интровертам сложно попросить, сложно признаться, что видят в ком-то модель. Они ложатся на мягкий бархат под полотном и на мгновение позволяют друг другу остановиться, прочувствовать момент. Альбедо снимает чужое жабо и сразу откладывает в сторону, ведь под ним прячутся пуговки с инициалами. Медленно, одну за одной, расстёгивает их, обнажая по сантиметру бледной кожи — он даже не дышит, слишком сосредоточен. Грудь Син Цю вздымается после каждого мимолётного прикосновения. Он послушно привстаёт, чтобы позволить Альбедо избавиться от ткани и занять её место — футболка, скрывавшая начала татуировок, летит на пол, и они, наконец-то, тонут в объятиях, ведь хотят доказать, что не каменные, а живые, горячие и не обделены бьющимися сердцами, даже если со стороны больше похожи на статуи. Син Цю не переходит на грубость, хотя всегда описывал такие сцены по-другому: для него рваность и страстность, неосторожность и даже боль казались чем-то правильным и естественным в сексе, в любви, но сейчас он в корне не согласен с каждой из своих работ, потому что чужая нежность учит быть бережным и аккуратным. — Могу я держать тебя за руку? — спрашивает Альбедо, поглаживая запястья, пока целует ключицы цвета слоновой кости, пока спускается к груди, пылающей от положительного ответа. — Тебе в ближайшее время можно всё, — Син Цю разговаривает фразами из любовных романов, потому что свои собственные ещё не придумал. У него герои никогда не просили разрешения, действовали только из собственного инстинктивного желания и всё равно получали удовольствие, даже если плакали. Альбедо же шепчет на ухо приятные вещи, медлит и ждёт явного кивка, чтобы снять туфли с носками и исцеловать пальцы ног, сжимающиеся инстинктивно. Он останавливается, если Син Цю что-то не нравится, что-то смущает, а продолжает, только убедившись, что его целуют в ответ, что к нему навстречу двигают бёдрами, когда он снимает брюки со стрелками и оттягивает резинку белья, ниже, ещё ниже. Длинные пальцы проскальзывают к мягкости, сокровенности и уничтожают спокойствие своим холодом — на них смазка с запахом ванили — дрожь — это естественно для того, кто уже разгорячился. — Я могу? — снова вопрос. Син Цю уже сложно отвечать, ему стыдно это делать. Никогда не отвечал так часто, никогда не перечил и не выражал свою волю, даже если не нравилось. Терпел, а утром уходил первым, чтобы больше никогда не увидеть лицо того, кого использовал для собственного, пусть и не большого, но удовольствия, а сейчас всё кажется слишком нереальным: вот-вот проснётся от будильника и грустный поедет в университет слушать лекцию про современные тенденции в книжной индустрии для подростков. Но нежный толчок внутрь — один палец — говорит об обратном и вдруг позволяет реальности быть замеченной. Син Цю сжимает губы и громко дышит носом в чужие. Альбедо смотрит на него пристально, целует скулы, веки и ждёт, когда ему позволят двигаться, чтобы растянуть, чтобы сделать податливее. — Продолжай, — Син Цю быстро учится. Выгибается в спине, чувствуя то, что происходит внутри него каждой клеточкой, неуверенно подаётся навстречу, сам не понимая как, даже не ёрзает, а скорее замирает, лишь бы не спугнуть, не остановить. Альбедо подключает средний палец и начинает тянуть круговыми движениями, продолжая поступательные — Син Цю под ним не стонет, не дрожит, а дышит, сохраняя тишину мастерской в первозданном виде. И это не особо впечатляет, поэтому приходится нарушить собственные принципы — Альбедо давит, увлекается. Может у него и заняты обе руки — второй он держит пальцы Син Цю, что крепко сжимают его ладонь — но это не мешает ему ещё и целоваться, шептать и будоражить возбуждение хотя бы тем, что касается хрупкого тела напротив своим. Всё ещё в штанах — несправедливо по отношению к уже голому Син Цю, но спешить нет нужды. Альбедо наслаждается каждым вздохом, каждым движением. В его власти свести с ума, в его же — сделать приятно, и именно от этого он кайфует сам, потому что настроен на других, потому что научился любить, восхищаться всеми, кроме себя самого. — Ещё больно? — уточняет и облизывает уголок губ, когда видит, как Син Цю качает головой. Янтарные глаза просят о большем. Капли пота, стекающие по вискам к затылку, и сердце, выстукивающее один и тот же ритм с тем, что напротив, требуют: медлить дальше не стоит. — Понял? — шепчет Син Цю, задыхаясь от накопленных эмоций и отпускает чужую руку из своей хватки, вместо этого намекает на смену позы и в итоге оказывается сверху. Альбедо садится на софу и ставит ноги на пол, держит ещё закрытый презерватив в зубах и смотрит на идеальное тело вдохновенным взглядом. Считает пальцами рёбра, измеряет твёрдость сосков подушечками и целует солнечное сплетение. Ладони скользят к бёдрам, а потом расходятся: одна держит ягодицы, вторая ложится на затвердевший член и ласкает. Глаза же вновь устремляются к лицу, чтобы изучить эмоции. Син Цю закусывает губу и запрокидывает голову назад, мешая чужому любопытству. Стон всё ещё где-то внутри, не просится наружу, но формируется. Альбедо это не устраивает, поэтому он расстегивает ширинку одной рукой, поэтому открывает презерватив, поэтому готовится тщательно, но не приступает сразу. — Ты точно согласен? — уточняет в последний раз, прежде чем стать одним целым, но к его удивлению Син Цю берёт инициативу в свои руки и сам начинает садится на член, контролируя всё, что ему вообще можно контролировать. Слёзы всё равно стынут в глазах, губы сочатся кровью, потому что он их таки прокусывает, а дрожь охватывает бёдра и импульсом идёт по всему телу, но Альбедо ему не мешает, потому что слышит шёпот, пока тот упирается лбом в плечо и скулит, преодолевая нормальный страх и естественную боль. — Не двигайся, — просит Син Цю, продолжая своё дело, ведь действительно хочет сам, впервые в жизни хочет правильно и приятно для себя. Альбедо исполняет просьбу, застывает, как изваяние, в пространстве и времени, ведь готов застрять в этом положении навсегда — такая жертва его вполне устроит. Син Цю справляется и садится почти полностью, испуская протяжный, слегка болезненный полустон. Поднимает голову вверх, позволяя впиться губами в кожу подбородка. Волосы липнут к лбу, длинная серёжка болтается и ловит на себе блики лунного света, что просачивается в студию через жалюзи. Альбедо не может оторвать взгляда — это выше его сил. — Ты прекрасен, — делает он комплимент на грани признания в вечной любви и преданности, на грани предложения руки и сердца, потому что впечатление сводит с ума и подчиняет разум лишь тем ощущениям, эстетически и физически прекрасным, которые сейчас завладевают душой и телом. — Я готов услышать это ещё раз, — Син Цю слегка приподнимает бёдра и снова садится, отдавая студии звук своего голоса, протяжный и возбуждающий до срыва, но Альбедо держится. — И ещё раз, — снова то же движение и стон в конце, от которого мурашки покрывают кожу. — Снова, — шепчет, отдаваясь в тёплые объятия, даёт добро на движения. — И снова, — намекает на новые встречи и стонет. Син Цю сводит с ума, прижимая лицом к груди, пока руками зарывается в светлые волосы и расчёсывает их, вместо того, чтобы рвать или хотя бы тянуть. Альбедо согласен на всё, лишь бы целовать бледную кожу легко и невесомо, лишь бы чувствовать тепло внутри прекрасного тела, лишь бы смотреть на него, не отрываясь, слушать голос и видеть желание в янтарных глазах. Он готов поверить слухам, на которые не обращал внимания, занимаясь лишь творчеством: стоит один раз в жизни увидеть Син Цю, и забыть уже не получится.