***
1 февраля 2024 г. в 23:54
Видаль – владелец дома, но Офелия – его хозяйка.
С момента смерти мамы (и рождения Эмилио, но для Офелии первая дата всегда имела бо́льшее значение) прошло около пяти лет, и Офелия уже не ребенок. По деревенским меркам (Видаль, каким бы трусом он ни был, не решается покинуть насиженное место, даже будучи окруженным призраками – и родственниками – тех, кого он убил) Офелия – уже прекрасная девушка, невеста на выданье, однако Офелия, пусть по закону, пусть на бумаге, все-таки Видаль, и не успев научиться у матери вытаскивать кости, не разрезая курицу, девушка научилась у отчима, как вытащить нож левой рукой так, чтобы не разлить напитка в правой.
Тот парень, который пытался ухватить ее за талию на Пасху, чуть не оказался вторым в деревне, кого за глаза называют «Улыбчивым».
Офелия многому научилась и у Мерседес, прежде чем Видаль отобрал у сироты ее последнюю мать.
Только то, что Видаль в бытовом отношении был беспомощнее новорожденного Эмилио, сохранило девочке жизнь; если есть сын, значит, новой жены не нужно, а с обязанностями покойной может справиться и одиннадцатилетний ребенок. Многое пришлось понимать самой; к счастью, Видаль, соблюдавший идеальную чистоту в казарме и по-скотски живший у себя дома, не особенно понимал разницы между обедом, приготовленным удовлетворительно, и по-настоящему изысканным кушаньем.
Кармен будто сопровождала дочь на каждом шагу: ее терпеливый шепот сообщал Офелии знания, собранные поколениями женщин; ее нежная рука вела руку Офелии, когда та подрезала розы или набивала кролика овощным рагу; запах ее духов словно бы витал в каждой комнате дома, чьей жизнью была Офелия.
(Супружеская спальня была заперта с момента смерти Кармен; Офелия никак не могла набраться сил повернуть ключ в замке.)
А смертью был Видаль.
Видно, порой он мучился совестью, потому что иногда разворачивал стремянку и помогал Офелии подвязывать виноград, заколачивать новые гвозди вместо ослабших, забить и освежевать свинью (с последним он справлялся лучше всего, и Офелии не пригодилось гадать, почему), – но бо́льшую часть времени капитан, которого так и не повысили до командора, раскуривал сигару и дергал в сторону падчерицы распоротой щекой.
В день, когда у Офелии начались месячные, она стала гораздо острее чувствовать опасность, исходящую от Видаля, но никогда не решилась бы себе признаться, почему.
Это было пять лет назад, и Офелии уже восемнадцать, а Эмилио, которого она выпестовала едва ли не на своей груди, пора отправляться в школу. Интернат, выбранный капитаном, находится в трех днях езды от деревушки, и за неделю, которую Видаль тратит на то, чтобы отвезти сына и приехать обратно, Офелия успевает до крови сгрызть ногти.
Фавн мог быть иллюзией, но Бледный человек – никогда.
Видаль возвращается, и Офелия позволяет себе медленно выдохнуть. Ничего не изменилось, разве только капитан громче на нее кричит, не боясь реакции мальчика. Офелия застилает постели (единственное, до чего капитан придирчив – казарма пустила в него корни глубже, чем дуб, цепляющийся за коварные земли предгорий), собирает виноград, режет кур, и ничего не меняется, только вот дышать в доме становится все тяжелее.
Фавн мог быть иллюзией, но Бледный человек ест с ее стола.
Антонио, милый парень с соседней улицы, становится ее отдушиной. Им далеко до пары, однако и друзьями их уже не назовешь: слишком мягко Офелия касается его ладони, перехватывая руль велосипеда, слишком красивые находит Антонио цветы, чтобы вставить ей в волосы. Капитан видит их вдвоем только один раз, и у Офелии замирает сердце, стоит кровавой полосе, пересекающей небритую щеку, вспыхнуть в поле ее зрения.
Тем вечером Видаль впервые называет свою падчерицу «шлюхой».
Антонио больше не подходит к ее дому.
Темно в их доме, темно и душно, гулким эхом разносится молитва, сказанная по привычке, и даже дождь уже не посещает эти места. Не успевает Офелия ахнуть, как Эмилио снова дома – на Рождество, и ей приходится смотреть, насколько мальчик вырастает похожим на отца.
И хотя у Эмилио пока не поднимается язык сказать ей ни одного упрека, Офелия видит, как искажается его кукольное личико в улыбке, стоит Видалю обозвать ее или толкнуть локтем.
Фавн мог угрожать смертью Эмилио, но Бледный человек угрожает всей его жизни.
Унижения сносить непросто, но еще сложнее – видеть, что Эмилио становится миниатюрной копией Видаля. Офелия уже слишком большая, чтобы верить в лабиринты, но верить в маленькие житейские мерзости ей еще не запрещено, и пока Эмилио был крохотным бессловесным свертком, рыдающим в руках сестры и затихающим в объятиях Видаля, можно было еще фантазировать, что он был ребенком какого-то чудесного адюльтера, порочного зачатия, если хотите, но грузная, косолапая походка Видаля, искривляющая детские ноги, вкупе с жесткими линиями, такими чужими на детском лице, не оставляет Офелии выбора даже в фантазиях.
Только прибыв, Эмилио уезжает, и Офелия вновь остается в одиночестве на целую неделю. Вернувшийся капитан тих, тих подозрительно, тих жутко и страшно, лучше бы он кричал, вот только кричит Офелия, видя, что с мясом отворочен замок в ее комнату, а на столе стоит одинокая красная роза.
Инструментов у Видаля множество, он убогий романтик, но хороший стратег: змеей извивается серпентин, положенный на отлет воротник домашнего платья Офелии, растут горы карманных денег, бесполезных в деревне, где «дочке» «Улыбчивого» все дают в долг. Видаль стратег настолько хороший, что все это время не показывается «дочери» на глаза, прячась в домашней молельне или же в кабинете, не выходя к обеду, все свободное время полируя наградное оружие.
Алмазы вытащены из рукояти кортика, врученного «За доблесть», и он кажется беспомощным, ослепшим, как новорожденный щенок или старая собака. Видаль, убогий эстет, заказал из них украшение для Офелии, а затем, вручив его с помощью убогой записки, снова заперся в кабинете.
Улыбка, застывшая на губах девушки, едва ли не страшнее шрамов Видаля. Слушая, как щелкает очередной затвор, Офелия до крови сжимает в ладони браслет из ювелирного гарнитура, – вот бы Видаль хоть в этот раз застрелился.
Алмазы покоятся на столе в гостиной, и Видаль скрипит зубами, видя их, – нетронутые, ненужные. Он берется за дерево, вымещая свою ярость на бездушных чурбанах, коль уж кончились люди: ничего в этом доме не нужно стругать, шлифовать и притачивать, но капитан все равно торчит со своими Пиноккио, пока залетевшие под ногти опилки не заставляют его пальцы кровоточить.
Не настолько Офелия наивна, чтобы не понять, кого Видаль, которому она приносит обед и вино, клянет под именем «блудодеицы Вавилонской».
Библейской историей здесь и не пахнет, даже Ирод будет великодушней капитана Видаля, и все равно Офелия не спит, смотря в черный потолок и оттягивая пальцами воротник ночной рубашки. Она тоже человек, ей почти девятнадцать, юноша касался ее в первый раз три года назад, а последнему разу минул год, и пахнущая удушливой розой забота Видаля пробуждает в ней мысли, которые никак не возникли бы сами по себе.
Апрельской ночью Видаль, дослужившийся-таки до командора, пьет на террасе, и Офелия взволнованным призраком терзает собственный дом. То, что витает в воздухе, почти болезненно, налито соком, как цветочный бутон, и так же грозит раскрыться. Офелии страшно, потому что она не слепа, да и глаза Видаля не на ладонях – не выколоть.
Играется все как по нотам, стоит Видалю зайти в дом: прижимает ее к стене, дает волю рукам, дышит винными парами и неуемной жаждой женщины, хрипит непростительное «Что бережешь? Там уже нечего», и только когда шрам на его щеке скребет по ее, Офелия понимает, что нужно делать.
Алмазы на рукояти уже не сверкают, однако лезвие все то же.
Толчок, и нож останавливается в миллиметре от лица Видаля. Офелия видит ужас в его заячьих глазах, понимает, что никакая другая угроза не заставила бы его так бояться: ружье убивает быстро, граната – быстрее, а нож во рту остается на память, кровь на груди, на ковре, на лице. Видаль оттолкнул ее руку, погремел стульями на террасе, разбил бутылку и завалился спать, оставив Офелии, как и всегда, прибираться после его дебошей.
Идея спать этой ночью – плохая, однако даже крепящейся, до смерти испуганной девушке не под силу дождаться рассвета, когда в пальцах только что дрожал нож, а в руке была чья-то жизнь. Подвинув к двери ночной столик и поставив два стула наперекрест, Офелия крестится сама и падает на постель одетой, дыша, как загнанный зверь.
Извинившись на следующее утро, Видаль сбегает на террасу, а Офелия занимается собственной стратегией: перебирает гардероб, забывая про фигурный вырез в пользу наглухо закрытого воротника, заплетает волосы в тугой пучок, снимает все украшения, подаренные бывшим капитаном, и садится на кровать, сложив руки на коленях. Ей кажется, что она должна плакать, но не может. Еще она не может даже краем глаза смотреть на Видаля.
И бежать – тоже не в силах. Она скорее умрет от его – или своей – руки, чем оставит этот дом, где еще был жив дух Кармен и запах молочного детства Эмилио, такой свинье, как Видаль.
Тщательно продуманная стратегия ломается о крохотную ошибку: успев взвесить все обстоятельства, Офелия забыла положить на весы самый значительный груз; столько лет думая, что Видаль – Бледный человек, девушка закрывала глаза на то, что с годами Видаль все сильнее превращался в животное.
Фигурный вырез не виноват в том, как звонко разбивается бутылка, как хорошо Видаль орудует острыми предметами и как беспомощна Офелия, разбуженная страхом; невозможно обвинить распущенные волосы в том, как по-хозяйски Видаль раздвигает ей ноги, задирает ночную рубашку и до синяков сжимает грудь; даже украшения, сжавшиеся в испуганную группку, словно озябшие воробьи, перестают блестеть под лунным светом, чтобы не вызвать ни малейшего подозрения в том, что именно они заставили Видаля рычать…
Шторы только начинают зеленеть болезненно-бутылочным цветом, сбрасывая невнятную шкуру прошедших сумерек, а Видаля уже нет в комнате; он сбежал, решив, как страус, спрятать голову в песок. Может, он думает, что Офелия мыслит как младенец – если предмета нет в поле зрения, значит, его нет вообще? Тогда бы и сперму свою забрал, и кровь, испортившую простыни, может, Офелия и забыла бы, что с ней произошло…
Шутка несмешная, но Офелия смеется. Смотрит в зеленеющий вслед за шторами потолок и смеется. Остаток бутылки шевелится на полу, покачиваясь туда-сюда, будто новорожденный, который еще не научился самостоятельно держать голову.
Сердце Офелии замирает, когда после часового перерыва на болезненный сон она снова позволяет себе думать. Что, если она беременна от Видаля? Что, если она родит его ребенка? Что скажет вся деревня, Эмилио, призрак мамы?
Секунда – и вспыхивает страшнейшая мысль из всех.
А если это будет не сын?..
Теперь Видаль не позволяет себе срезаться – не после этого, не перед ней; он уже не пьет, не садится работать с оружием, а недавно Офелия услышала из молельни не только горячечные слова, но и удары плети. Наверное, ей должно быть его жаль, когда на спине льняной рубашки проступают алые полосы, но ей не жаль.
И уже через пару дней, да, через силу, да, нехотя, но Видаль все-таки цедит меж зубов что-то, отдаленно похожее на извинение. Конечно, это звучит скорее как видоизмененное «А что будет на ужин?», но Офелия ждала худшего: во-первых, повторения, во-вторых, того, что он заставит ее протирать все еще кровоточащие следы от плети.
Фаршированный кролик снова выглядит королем обеденного стола, и Офелия даже не плюнула в розмариновый соус.
Усмиренный Видаль страшнее, чем Видаль посягающий – хотя бы потому, что непонятно, о чем он думает; иногда на нем лица нет, и Офелия надеется, что резать себе горло во время бритья он будет в ванной – легче смыть кровь. Иногда он тих, почти спокоен, и только нож подрагивает в жилистой руке – точно так же, как дрожало горлышко бутылки.
Только бритва в его руке не дрожит.
История часов, которые Видаль носит в нагрудном кармане каждой из его рубашек, уже не является тайной для Офелии; он еще не просил ее передать часы Эмилио, но она ждет этого со дня на день. Ей как-то не приходит в голову, что этой просьбой Видаль закрепит собственную смерть так же четко, как сделал бы это пометкой в календаре. Почему-то смерть Видаля кажется Офелии чем-то очевидным, как закат или восход, как взросление Эмилио и призрак мамы.
А потом приходят месячные.
У Офелии сейчас мало поводов для радости, но эта – один из них. Она не беременна от Видаля, разве это не счастье? Ей не придется умирать, как мама, из-за мимолетного желания чужого ей мужчины, не придется скрывать новорожденную дочку от гнева бывшего капитана, не придется видеть, как сын вырастет полной его копией. Все, о чем ей сейчас надо беспокоиться (помимо строительства баррикад, вырастающих перед дверью ее спальни каждой ночью), – разрешат ли Видаля похоронить рядом с мамой, если он перережет себе горло. Офелии кажется, что мама бы этого хотела; в отличие от нее самой, мама умела прощать даже чудовищ, а давешний поступок Видаля – «всего лишь» животный.
Апрель проходит, и никто в доме не вспоминает, что так же прошли пасхальные каникулы, – ошибка, которая повернет жизни обоих в совершенно непредсказуемом направлении.
Но до этого еще около пятидесяти минут, а сейчас Офелия моет посуду после скупого завтрака, Видаль сосредоточенно грызет ноготь той стороной рта, которая не изувечена, и ленивое солнце только начинает заглядывать меж любовно вышитых занавесок. Стоит Офелии вытереть руки и снять передник, как Видаль, даже не оборачиваясь в ее сторону, говорит:
– Жаль, что тебе придется оставить дом, но я обо всем договорился. – Он продолжает грызть ноготь, и Офелия не сразу понимает, что за слова выдавливает этот перекошенный рот. – Одна семья примет тебя. Когда все станет… очевидным. Я сам отвезу. – Говорит резко, как щелкает затвором. – Потом можешь вернуться. Если хочешь.
– Спасибо. – Офелия выдерживает паузу; она рада, что Видаль не смотрит на нее, потому что губы сами собой складываются в ехиднейшую из ухмылок, и ей приходится грызть внутреннюю сторону щеки, чтобы не рассмеяться. – Но я не беременна.
Тупо смотря вдаль, бывший капитан наконец оставляет ноготь в покое.
– Слава богу, – вырывается у него из груди, но через секунду ноготь возвращается на место, а Видаль возвращается к теме разговора: – Но ты все еще можешь уехать.
Истерически рассмеявшись, Офелия на всякий случай спиной отгораживает Видаля от стойки с ножами.
– Уехать?! – почти кричит она, спазмически сжимая пальцы на несуществующей рукояти. – Мне уезжать из моего дома?!
– А с каких пор это твой дом? – Видаль не вскакивает со стула, он никогда не вскакивает, это не про него, скорее выпрямляется, как дикий зверь, животное он и есть. – Ты ни черта не зарабатываешь!
Нагло рассмеявшись ему в лицо, Офелия выхватила нож из стойки.
– Жрать тебе кто готовит? – Она сошла с ума, точно сошла, угрожая бывшему капитану Видалю открытым клинком, тесня его из кухни в коридор, в гостиную, в кабинет. – Белье твое кто стирает? Полы твои кто моет? Ты за всю мою жизнь пальца не поднял, чтобы все это, – она сбивает его бумаги на пол свободной рукой, поднимая облако пыли, – хотя бы тряпкой протереть!
Секунду Видаль медлит, потом хватает обрез со стены.
– Тварь. – Теперь он теснит ее, он холоден, методичен, он стратег, его лицо сжимается такими глубокими морщинами, что скоро откроется давно заросший шрам. – Надо было еще в детстве тебя грохнуть, оставить мальчишку, нахера ты мне нужна…
Стук в дверь.
Идут, бегут, несутся они наперегонки, как на деревенском празднике; зрелище потрясающее – Видаль в белой майке и с нечеловеческим оскалом, Офелия висит у него на шее с ножом в обнимку, – честно, с таких только картины писать, вот только на пороге стоит не художник.
– Училище поручило мне отвезти Эмилио домой, – с потрясающей для ситуации выдержкой говорит Антонио, удерживая белого как мел парнишку за накрахмаленный воротничок, – вы пропустили пасхальные каникулы.
Тут концовка пишет сама себя: Видаль отводит мальчика в сторону, давая молодым людям время неловко помолчать, стоя друг напротив друга. Когда бывший капитан возвращается, нервно дергая щекой, Антонио уже держит Офелию за руку, и та смотрит отчиму прямо в глаза, но триумфальная улыбка соскальзывает с ее губ, как только она видит, что черты Видаля искажает не ярость, но скорбь.
Именно тогда он решился, поймет она позже, катая в потной ладони вновь раздавленные часы. И если бы не держал Эмилио за руку, не решился бы вовсе.
Формулы и ритуалы остаются позади, дом остается за молодыми, и Видаль снимает крохотную халупу почти в самых горах. Офелия не собирается отдавать ему мальчика, но почему-то (она знает, почему) этот вопрос даже не встает в их прощальном разговоре; всю свадьбу Видаль пьет, смотря в стену, дергает щекой и механически гладит Эмилио по непослушным волосам.
Уже тогда он решился, думает Офелия, зарывая часы рядом с могилой матери.
Тело нашли контрабандисты; думая укрыться в домике, который показался им заброшенным, они чуть не померли со страху, увидев труп посреди гостиной. Они же принесли Офелии соболезнования вместе с часами, ведь не узнать Улыбчивого в его последние моменты было невозможно – он выстрелил себе в грудь.
Интересно, думала Офелия, стоя на другой, чужой похоронной службе, которую так и не отпели по Видалю; это единственное, что ей интересно в его жалкой, бесполезной жизни – о чем он думал в тот момент, когда еще был достаточно человеком, чтобы решить, куда выстрелить? Это была трусость или гордыня? Он хотел уйти – или остаться?
Антонио оказался хорошим мужем, и Офелия потрудилась, чтобы заколдованный круг не начался заново: «приручала» его к домашним делам, к воспитанию Эмилио, которого они теперь определили в сельскую школу, к тому, что в этом доме не поднимают руку на женщину, к тому, что теперь ее надо спрашивать даже о поцелуе. Эмилио, к счастью, рос совершенно нормальным мальчиком; не успев узнать отца, он даже не сильно по нему скорбел.
У Офелии была блаженная возможность обманывать себя, пока она не пришла в очередной раз на могилу матери, чтобы увидеть крохотную ямку, выкопанную детской рукой.