Дыра

События, которые будут описаны здесь, произошли в 1995 году, когда моя жизнь еще только началась (хотя я думал, что живу уже долго), а я был студентом второго курса медицинского института в нашем городе. Я правда не знаю, с какой целью веду эту запись и кто ее прочет, мне 34 года и я живу один, и сейчас, сидя в маленькой, темной кухне, я пишу это в первую очередь для себя. Как я уже сказал, в 1995 году я был на втором курсе. Летом я успешно сдал сессию и, как любой обычный студент, решил найти подработку на оставшиеся два месяца. Грузчиком или официантом я идти не хотел, работа репетитора меня, впрочем, никогда не привлекала, поэтому выбор пал на должность санитара или медбрата в любом доступном месте (не зря же все-таки во врачи пошел). Вообще, я планировал работать хирургом и очень хотел стать санитаром именно в хирургическом отделении, и пусть сам я бы оперировать никого не мог, хотя бы смотрел на действия профессионала и учился бы у него. Но так вышло, что ни одной свободной вакансии у хирурга ни в моем, ни в соседнем городе не было и осталась только должность медбрата в психиатрической клинике на самой окраине. Я был совсем юнец и сначала испугался: в голову сразу полезли всякие буйные и неадекватные, которых не сдерживает даже смирительная рубашка, жуткие процедуры по типу лоботомии и электрических разрядов в голову, но денег у меня было немного, вакансия висела свободной, и, после нескольких дней раздумий, я согласился на эту авантюру. Как оказалось, мои представления о психиатрических клиниках оказались ошибочны. Выглядела она как самая обычная больница: белые облезлые стены, кое-где застенчиво стояли зеленые драные кушетки, до боли в глазах яркие советские лампы, решетки на окнах и запах уколов, болезни и новых, только что вскрытых бинтов. Врачи в белых шапочках (в таких же, какие я носил в институт), сновали туда-сюда, вечно в делах и заботах, с желтоватой сшитой макулатурой в руках и, казалось, совсем меня не замечали. Оформляла меня, по всей видимости, тоже какая-то санитарка, только, наверное, работала тут уже давно (так ее и не спросил), посмотрела на мой студенческий, трудовую книжку, подробно расписала мои обязанности и сказала, чтобы я во всем слушался Евгения Константиновича Малютина, психиатра, с которым я буду работать. Как выяснилось впоследствии, мне крупно повезло, потому что Евгений Константинович был опытным врачом и довольно приятным человек, и поэтому мой первый опыт работы не был омрачен мразью-начальнком. Поначалу работа продвигалась в статном режиме. Моя смена начиналась в половину восьмого утра, заканчивалась в семь вечера. За день я делал обход пациентов вместе с Малютиным, делал уколы, ставил капельницы, приносил таблетки, иногда приходилось менять утки, смотрел за больными, пока они гуляли на территории клиники. С их образом, кстати, я тоже ошибся: буйного я видел всего один раз, его привезли, когда моя смена уже кончалась, а людей в смирительных рубашках вообще не было (странно, откуда тогда такой стереотип?). Большинство пациентов были вполне молчаливы и спокойны и всегда без лишних вопросов давали сделать себе укол или ели таблетки. Такой образ жизни меня вполне устраивал, с Евгением Константиновичем мы сработались и даже иногда шли вместе после работы, обсуждая романы Ремарка или стихи Рилке, по тем меркам деньги я получал нормальные, хотя сейчас понимаю, что то были гроши, но жаловаться мне и не приходило в голову. Такая спокойная и бессобытийная жизнь продолжалась всего две недели, пока в наше отделение не привезли ее. Впервые я увидел ее утром, когда мы с Малютиным делали стандартный обход, но в самом конце не пошли на завтрак в больничную столовую, а зашли в отдельную одиночную палату в конце крыла. Там лежала девочка, да, она казалась совсем девочкой, и я даже удивился - что ребенок делает во взрослой клинике? Она была маленького роста, около 160 сантиметров, совсем бледная, под глазами залегли круги, короткие волосы, стриженные под каре, были зализаны назад и выглядели как-то неестественно, а худое тело одели в белые больничные штаны и свободную рубашку. -Как чувствуете себя, Ксения Романовна? – спросил Евгений Константинович и наклонился. Девочка не ответила, на лице не дернулся ни один мускул. Малютин только вздохнул и жестом показал мне, что нам с ним пора уходить и, мол, зайдем к ней позже. Я расспросил его и узнал, что девочка – уже девушка, ей исполнилось 18 две недели тому назад. Звали ее Ксения, а фамилию, честно, не помню, может быть на У, Ульянова, вроде, но боюсь вам теперь наврать. Как оказалось, положили ее сюда за попытку самоубийства, а ее папа, непростой человек в городе, заплатил за одиночную палату и договорился, чтобы работал с ней именно Евгений Константинович и никто другой, и соответственно, санитаром ее стал я. От остальных моих вопросов Малютин отмахивался, говоря что-то о врачебной этике, а мне, почему-то, захотелось узнать о ней больше. Все пациенты, с которыми я встречался, были людьми довольно возрастными, Малютину тоже было немного за пятьдесят, и молодых мне приходилось видеть нечасто. А тут девушка восемнадцати лет (мне самому тогда только исполнилось двадцать), так еще и неудавшаяся самоубийца. Естественно, мне стало интересно. Сначала я вел себя очень нерешительно. На следующий день мы снова делали обход, и Ксения подала первые признаки жизни. На тот же самый вопрос Евгения Константиновича она ответила положительно и поблагодарила его за беспокойство. -Ну что вы, Ксения Романовна, это моя работа. Сегодня я разработаю подробный план вашего лечения, а пока мой помощник Андрей Денисович, - Малютин кивнул в мою сторону, - позаботится о вас и будет приходить делать вам уколы и приносить еду первые дня три-четыре. Андрей Денисович, вот список медикаментов и график, когда их нужно давать, а минут через двадцать принесите, пожалуйста, пациентке завтрак. Я послушно кивнул, и мы вышли в столовую. По прошествии двадцати минут я принес ей больничную кашу на молоке и чашку некрепкого черного чая, как полагалась по меню, но она не обратила на меня внимания, а просто лежала, очевидно, что не спала, но на меня не реагировала. Я не стал ничего говорить и просто ушел, в надежде поговорить с ней во время приема таблеток. Медикаменты ей были назначены на 6 вечера. Я принес три разноцветные капсулы, большой стакан воды и присел на табуретку около ее кровати. Сама Ксюша сидела на краю койки, прижав колени к груди и уткнувшись носом в сцепленные руки. -Простите, Андрей Денисович, я не умею пить таблетки, - тихо сказала она. Я очень удивился этому – как в 18 лет можно не уметь пить таблетки? -Ничего страшного, я спрошу у врача, как быть в этой ситуации, - невозмутимо, будто это кто-то другой только что дивился этому в своих мыслях, сказал я и правда пошел к Малютину. Я вернулся через 15 минут, размолов таблетки в порошок, как и сказал Евгений Константинович. -Большое вам спасибо, - сказала Ксения и залпом выпила все, что ей было прописано. – Скажите, а вы тоже считаете меня сумасшедшей? Я опешил – никак не ожидал такого вопроса. «Надо стараться быть вежливым и тактичным», - подумал я и подбирал слова для ответа в голове. - Почему же, не считаю… - неуверенно пробормотал я. - Но это же психиатрическая клиника, здесь должны лежать сумасшедшие, - задумчиво сказала Ксения и посмотрела в изуродованное решеткой окно. – Но я себя такой никогда не считала. -Ну, вы понимаете, что, учитывая тот поступок, который вы пытались совершить, вам нужна помощь и… -Хорошо, спасибо за ваш ответ, я поняла, - перебила она и уткнулась лицом в колени, показывая, что разговор на этом окончен. Я вышел и так и не понял, чего именно она хотела от меня услышать. На следующий день все повторилось, только молча – я молчал, и она вела себя тихо, на вопросы Евгения Константиновича отвечала лаконично, но вежливо и по делу. Днем она уходила на какие-то процедуры и разговоры с врачами, а вечером я приносил ей таблетки. -Ксения Романовна, простите за нескромный вопрос, но каким образом вы пытались… - в один из дней осмелел и спросил я. -Снотворное, много снотворного, - перебила меня она. – Можно просто Ксения, кстати. -Погодите, но разве вы не боитесь пить таблетки? – скептически спросил я, неестественно вздернув правую бровь. -Не спрашивайте, Андрей, пожалуйста, не спрашивайте. Тогда не думаешь. Могу же я звать вас Андрей, вы ведь всего на два года старше меня? -Конечно, - ответил я и удалился. С тех пор мы начали понемногу общаться. Через неделю она начала скучать по вечерам и просила меня принеси ей книги. По уставу это было позволено, и я, по ее просьбе, достал ей томик Блока, второй том «Войны и Мира», поэмы Маяковского. Как оказалось, она была очень образованным человеком. По литературе она знала намного больше моего, химию тоже изучила на высоком уровне, мы могли обсудить биологию или что-то из истории. Ее отец оплатил ей обучение в хорошей школе, она успешно сдала экзамены и уже готовилась поступать в медицинский институт, но, как известно, попала сюда. По мере того, как я узнавал ее и общался с Ксюшей, я только и делал, что удивлялся. Она была из хорошей семьи. По ее рассказам, мама и папа ее очень любили, бабушки души не чаяли в первой ненаглядной внучке, с маленьким братом у нее тоже были хорошие отношения. Ей все разрешали, оплачивали ее желания и хобби, слушали и поддерживали, когда она писала экзамены. Ее друзья высоко ценили ее как человека, ходили с ней гулять, много общались, поздравляли с днем рождения в 12 часов ночи и тоже поддерживали и получали поддержку от нее. Я невольно вспоминал себя в школьные годы. Мой отец ушел из семьи, когда мне было 2 года, и меня воспитывали мама и бабушка. Они постоянно работали, чтобы обеспечивать меня и брата, который был старше на год, вечерами приходили уставшими, а утром уходили, когда я еще спал. Я рос самостоятельным, тихим ребенком, друзей у меня было немного, а брату я был неинтересен. Я вспоминал все это и невольно спрашивал у Ксюши: «Почему же ты не ценишь то, что у тебя есть, ты же счастливица!». Мой внутренний ребенок ныл и завидовал. -Вы меня, конечно, спросите, почему же, учитывая все подробности моей жизни, я все равно решилась на самоубийство? Потому что живет тот, кто хочет жить, - задумчиво говорила Ксюша. Как она объясняла, у нее была своя философия. Кажется, она называлась «смирение с фактом жизни». Она говорила, что жизнь для нее не имела смысла. -Скажите мне, Андрей, что такое счастье? Я не знаю, когда я счастлива. Я думаю, что счастлива, когда смотрю кино или кричу во все горло на концерте любимой группы. Но истинное ли это счастье? Разве это не моменты забвения, когда ты в принципе ни о чем не думаешь и почему-то уверен, что счастлив? Знаете, я думаю, что истинное счастье – это когда ты счастлив от осознания, а не от бессознания. Когда в любой момент своей жизни, будь ты в офисе, в школе или на прогулке, ты можешь остановиться и сказать себе «Боже, да я же сейчас счастлив». У меня никогда такого не было, а у вас? Она много рассказывала мне, будто читала свою исповедь священнику накануне пасхи. Она много, чересчур много размышляла о смысле жизни. Точнее о том, что не нашла свой. Учеба (точнее та специальность, на которую она собиралась) ее не прельщала, в хобби она себя не нашла. -Представьте, Андрей, я выйду, выучусь на свою специальность и буду работать до 60 или 65 лет. Мне больше сорока лет придется заниматься одним и тем же, каждый день, из года в год. Я боюсь этого, ужасно боюсь, Андрей. А в итоге – зачем я жила? Если смысл отдельного человека сопоставим со смыслом жизни всего человечества, то в чем смысл жизни человечества? Просто жить? Каждый день мне приходится принимать жизнь такой, какая она есть. Принимать со всеми ее недостатками, со всей несправедливостью и болью. И каждый раз, когда я с этим сталкиваюсь, я думаю – а зачем я это преодолеваю? Если можно променять все это на небытие, как выражался покойный ныне Берлиоз, - она подняла уголок губ в надежде, что я понял, что она имеет в виду (я понял), - то зачем мне бороться? Я думала именно так в тот день, - она взглянула на стакан с водой в моей руке, - моя вера в «принятие факта жизни» тогда надломилась. Я перестала принимать. Я слушал и понимал, что никогда не задумывался об этом. Я думал, что повидал намного больше несправедливости, чем она – отец меня бросил, мать мною не занималась, мы были бедны, а о друзьях даже не мог мечтать – и все равно не думал, что мир несправедлив и все в таком роде. Я просто жил, рос, как мог, не жаловался и не просил помощи у других. Не думал о принятии или непринятии. Ксюша была хорошим человеком, порядочным, добрым, вежливым, но эта странная меланхолия меня настораживала. Она часто плакала по ночам. В те дни, когда я брал дополнительные часы работы, чтобы в конце месяца получить больше денег, я оставался на ночное дежурство, и с ее стороны, с самого конца крыла, слышались тихие всхлипы. Я не заходил к ней, но представлял, как ужасно соленые прозрачные слезы скатываются по ее лицу, огибают подбородок, стекают по носу, щиплют глаза. Представлял, как она стирала их худыми пальцами и утыкалась лицом в подушку. Я зашел к ней так однажды, спросил, не нужна ли ей помощь или успокоительные. -Ничего, - говорила она, - это просто слезы, это пройдет. Сама не знаю, почему они текут. Вроде бы даже не хочу сейчас плакать, а все равно текут, холодные и соленые. Простите за беспокойство, за меня не волнуйтесь. Она говорила мне, что разум – это скорее проклятие, чем дар. -Знаете, Андрей, у меня ведь есть собака. Такая милая акиту-ину, по кличке Саю. Я думала, что она ведь не осознает себя собакой, она в принципе себя не осознает. Она не думает о счастье, смерти, любви, потому что она собака и у нее нет сознания. Она не может осознавать, что счастлива, и оттого я считаю ее счастливой. Счастлива моя Саю, счастливы мои рыбки в аквариуме, счастливы кольчатые черви и мушки дрозофил – все потому, что не осознают ничего. А я сознаю, - со вздохом говорила она. Так пролетели два месяца того лета. В разговорах, процедурах, книгах, которые она читала (а читала она очень много). Я о ней узнал достаточно, она обо мне общие моменты (где учусь, с кем живу, кем хочу стать и тд). Ее всегда было интересно слушать, хоть мысли ее тогда мне казались довольно непонятными, а она любила слушать мое мнение о книгах и работе в клинике в целом. Лето прошло, мне надо было возвращаться на учебу, а ее выписывали, утверждая, что она теперь полностью здорова. -Ксения, а мы еще увидимся? Может, дадите какой-то контакт, домашний телефон? - робко спрашивал я в день моего последнего дежурства, напоследок заглянув в ее палату. -Андрей, я хоть и не верю в судьбу, но хочу в нее верить, а потому думаю, что если нам суждено, то мы еще встретимся. Спасибо, что слушали меня, вы были очень интересным собеседником. Теперь мне 34 года, я сижу на кухне и пишу это мятом листе бумаги. Мы так и не встретились. Сейчас Ксюше было бы 32 (или ей есть 32). Может быть, Ксюша нашла свой смысл жизни и теперь живет сознательно счастливо, но несчастлив я. Что же за дыра была в душе у этой хрупкой, доброй девочки, дыра, в которую могла заглянуть только она и до которой не может добраться ни один врач мира, и почему я чувствую, что моя бездна, которая жила во мне 34 года, начинает открывать свое темное жерло и тихо и медленно смотрит в мои глаза?