Румяна

Астарион встречает рассвет, растянувшись на пологой крыше последнего дома в переулке. Холодная черепица впивается в спину, он то и дело ёрзает, но искать место поудобнее не уходит: только отсюда вид на восток открывается до самого горизонта. Диск солнца вот-вот покажется из-за тонкой полоски розово-оранжевых рыхлых облаков. Друидка говорит, что это к хорошей погоде. Очень может быть, что рассветы, которые Астариону ещё доведётся увидеть, можно пересчитать по пальцам рук. Но Астарион старается не считать и не думать об этом лишний раз. Что бы ни ждало его в бущущем, прожитые моменты принадлежат только ему, и никто их не сможет отнять. Когда мягкий предрассветный полумрак рассеивают нахальные лучи светила, несколько ярких вспышек сбоку заставляют Астариона подскочить, как напуганного кота. Он замирает в ожидании, оглядывая лагерь, разбитый внизу, и, когда свет снова бьёт по глазам, находит его источник. Это оказывается не магия и не блики на полированных нагрудниках Стальной Стражи, а лишь… солнечный зайчик от зеркала, которое их предводительница Гвендолин пытается уместить на импровизированной тумбочке из стопки толстенных книг. Когда зеркало замирает в хрупком равновесии, эльфийка раскрывает перед ним маленькую кожаную сумку с полудюжиной баночек, выбирает самую большую и принимается наносить содержимое на лицо. Астарион расслабляется, хмыкает и привычным движением пятерни поправляет волосы. Кто, если не он, лучше всех понимает, чего ради нужно подниматься с первыми лучами солнца, чтобы привести себя в порядок? Даже если они и вынуждены ютиться в лагере на окраине города, подобно бродячему цирку, выглядеть как оборванцы совершенно ни к чему. У эльфов, в конце концов, есть стандарты. Первой из спутников это заметила и оценила, как ни странно, Лаезель. Усмотрела проявление характера в том, с каким упрямством Гвендолин чистила совершенно не предназначенную для скитаний в лесах и ночёвок в хлевах одежду и зачёсывала причёску волосок к волоску. Может быть, гитьянки и правда так считала, может быть, заставила себя сказать комплимент; она тогда как раз удумала затащить эльфийку в постель. А может, чем бес не шутит, это и правда укладывалось в представления воинственных жаб о прекрасном: Лаезель и сама наносила на лицо узор каждый день, и делала это отнюдь не при помощи выуженного из вчерашнего кострища уголька. Когда эльфийка закрывает баночку и берется за следующую, Астарион спускается с крыши. Ступает с края, растворяется в магическом тумане, и следующий шаг делает уже у палатки Гвендолин. Можно ли перемещаться в пространстве менее эффектно? Конечно, можно, но вовсе не обязательно. — Доброе утро, моя дорогая! — Доброе… — Гвендолин замолкает, не договорив, полностью сосредоточенная на своём отражении. Одной рукой она оттягивает веко в сторону, другой держит изрядно сточенный черный карандаш, не длиннее фаланги пальца. Затем одним, выверенным за столетие-другое, движением завершает стрелку. — Доброе утро! — повторяет она, когда поворачивается. Смешно машет руками вокруг лица и спрашивает. — Ну как? — Твои стрелки безупречны, как и всегда! — с готовностью подтверждает Астарион, и тут же, словно повинуясь тянущему за язык дьяволу, брякает. — А вот… Кажется, фразу, начатую с «а вот», невозможно закончить без катастрофических последствий. С тех пор, как Гвендолин приняла предложение Императора продолжить цереморфоз, она изменилась. «Ты обретёшь силу, которой не знала ранее, а внешняя твоя оболочка, к которой ты так глупо привязана, останется прежней», сказал тот. Как за ним водится, напрямую он не солгал, но вот правду рассказал не всю. Тентакли у Гвендолин не выросли и зубы не выпали, но изнутри её будто выпотрошили и начинили заново, как игрушечного медвежонка при ремонте; кровь её остыла и потемнела, и там, где обычно алел румянец, из-под кожи эльфийки теперь словно проступали чернила каракатицы. Новая Гвендолин походила на нежить куда больше самого Астариона, но все вокруг, в лучшем случае, делали вид, что этого не замечают. Словно бы ждали, пока она сама как-нибудь перебесится, примет произошедшее и придумает, как жить с этим дальше, ведь у всех них, лицемерных засранцев, якобы были дела поважнее переживаний о внешности. — Во всём, что с тобой случилось, ты можешь винить только себя, — сказала тогда Лаезель. — Уходить я пока не собираюсь, но знай: терпеть я этого не стану. Строго говоря, Лаезель была права. А ещё она была слишком юна, чтобы понимать, что правоту, зачастую, нужно держать при себе. Гвендолин тогда промолчала. А через два дня объявила, что между ней и гитьянки всё кончено. Лаезель мгновенно переменилась в лице и заговорила о важности их связи для неё — какую-то пафосную несусветицу об источнике ран. Астарион не стал слушать дальше: не потому, что вдруг озаботился моральной стороной подслушивания чужих разговоров, а потому, что не смог найти в себе сочувствия к горечи Лаезель. А вот Гвен он тогда стал гордиться. С ними — он имел в виду, конечно, эльфов — так поступать нельзя. Умница, девочка, что постояла за себя! В конце концов Гвен нашла способ справиться и с переменами в теле, и с переменами во внешности. Из чего бы ни был сделан этот её новый крем в большой банке, он очень хорошо справлялся с тем, чтобы скрывать все краски лица, делая его похожим на подготовленный художником холст. Астариона, наконец, осеняет: — У тебя есть румяна? — спрашивает он, вытянув шею и разглядывая разложенную косметику. — Есть, почти не тронутые. Я так легко краснею, что мне никаких румян не надо… не надо было. Это правда. Так Астарион и оказался в неловком положении, застуканный за попыткой её укусить, всего несколько недель назад. Не потому что она была самая безобидная из всех — не прирезала бы, так поджарила — а потому что красная-красная её кровь бурлила прямо под тонкой кожей. Казалось, было достаточно ущипнуть, чтобы проступила мелкая алая роса. Теперь это не так. Гвен раскрывает пудреницу и задумчиво смотрит в зеркало, не зная, с чего начать. — Позволь я помогу? — спрашивает Астарион и она, не медля, протягивает ему маленькую коробочку белого дерева. Он садится на пол напротив, достаточно близко, чтобы ощутить аромат её духов. Роза смешивается с чем-то трескучим, то ли с перцем, то ли с имбирём; розой же пахнут и румяна. — Смотри на меня и сделай вот так, — просит Астарион и втягивает щёки, чтобы сильнее проступили скулы. Гвен честно пытается, но всякий раз, когда их взгляды встречаются, губы её растягиваются в улыбке. Совладать с собой ей удаётся, только сделав глубокий вдох и закрыв глаза. Астарион пользуется моментом и, подхватив двумя пальцами крохотную пуховку, припудривает румянами скулы. Цвет ложится на кожу тонкой вуалью, и Астарион решает добавить ещё — чуть больше на щёки, чуть дальше к вискам — расписывая лицо словно головку фарфоровой куколки. А потом, с уверенностью знатока юных сияющих лиц, добавляет самую малость цветной пудры ещё и на крылья носа. От неожиданности и щекотки Гвен тут же распахивает глаза. — Эй! — восклицает она и смеется, легко и, кажется, счастливо, впервые за долгое время. Впервые с тех пор, как она соприкоснулась с выворачивающей наизнанку магией астральной личинки, а запах её тела… перестал действовать на Астариона так, как действует духман пекущейся с чесноком курицы на голодного узника. Сам себе злобный гоблин, он этими мыслями себе же и портит настроение. А от того, как Гвен улыбается ему, не подозревая, о чем он думает, становится совсем уж паршиво. В дурных книжках, которые так любят Шэдоухарт и Уилл, написали бы, что терзаемый стыдом герой романа в этот момент захотел провалиться прямиком в Аверно. Но, в отличие от не в меру драматичного альтер эго, Астарион овладевает собой быстро и выбрасывает ненужные мысли из головы подчистую; в этом искусстве ему мало равных. — Тш-ш-ш, доверься процессу! И поверни голову, хочу припудрить уши тоже. Пуховка в руке Астариона порхает над кожей и касается её едва-едва, оставляя даже не цвет, а только намёк на него; пальцы Астариона касаются подбородка Гвен ещё нежнее, а она словно предугадывает его намерения и поворачивает голову в нужную сторону. Даже когда румян на пере пуховки уже не остаётся, Астарион касается ею лица эльфийки ещё несколько раз, увлеченный происходящим и своими ощущениями. Никогда раньше ему не доводилось наносить кому-то косметику, его «сёстры» — Далирия, Аурелия и Вайолетт — предпочитали красить друг друга. И сейчас он этому рад: ничто из прошлого не способно омрачить эти минуты наедине с женщиной, с которой он хочет быть наедине. И хочет сам, не от злого умысла, а из почти целомудренного желания быть рядом и заботиться. Прежде, чем Гвен надоест сидеть с закрытыми глазами и она увидит мечтательное выражение его лица, Астарион откладывает пудреницу и подхватывает с «тумбочки» зеркало. — Совершенство требует умения вовремя остановиться, — театрально наставляет он. — Всё, теперь можно смотреть! Гвен открывает глаза и внимательно изучает своё отражение, ровно столько, чтобы в астарионово взволнованное сознание успела прокрасться мысль «а что, если ей не понравится?». Так же быстро эта мысль и пропадает — ведь пока Гвен с любопытством крутит головой перед зеркалом, в движениях её появляется всё больше кокетства, а улыбка становится всё довольней. Но ещё шире она улыбается, когда переводит взгляд на Астариона. — Спасибо! Он польщён, немного смущён, но, в основном, очень доволен собой. Конечно же, ей понравилось! Кто, если не он, лучше всех может позаботиться о Гвен, особенно в отношении столь утончённом, как красота? Это же очевидно: только с ним она сияет так, как сейчас, и по всему выходит, что это именно ему по силам делать её счастливой. И он ещё ревновал к Лаезель, это же надо было умудриться! — Давно хочу задать тебе очень важный вопрос, — Гвен прерывает его размышления очень несерьёзным тоном. — Да, радость моя? Эти слова слетают с его губ впервые, но звучат так естественно, будто он произносит их уже много лет. — Если ты не видишь своего отражения, как ты укладываешь волосы? Он смеется, и зеркало в руках начинает ходить ходуном. — Не так быстро! За несколько недель можно только мир спасти! А чтобы выведать мой главный секрет, тебе придётся наслаждаться моим обществом куда дольше. Астарион говорит это легко — он не сомневается, что идея ей понравится. Сколько бы времени ни было отведено им в будущем, прожитые моменты будут принадлежать только им, и их никто не отнимет.