десять и одно объятие

Пальцы неловко вжимаются в шорты сквозь мелкие всхлипы и подёргивания частей тела скорее от холода, чем от боли в разодранных коленках. Это был его первый раз, когда он проехался без чьей-либо помощи на только что подаренном матерью скейте, совсем новеньком, без пошарпанных царапин по бокам и полустёртых колёс. Попытка всё же выдалась неудачной, ком в горле застрял и заставлял проглатывать по нескольку раз обиду больше на самого себя, что не удержал равновесие на ровной дороге. Ещё молочные зубы прикусывают губы и мальчишка резко втягивает воздух сквозь небольшие прорези между ними, нелепо и неохотно, ловя взгляды вокруг, отряхивает свою одежду. Спешные шаги с лёгким постукиванием твёрдой подошвы приближаются удивительно быстро, слегка полноватые намокшие от размазанных слёз щёки оказываются в грубоватых, мозолистых, но уютно тёплых руках. Взгляд напротив через очки читается строго-волнительным, что Майкл невольно хмурится и на вопрос пытается отступить. — ну, чего нюни пустил, настолько больно? — мужчина, опустившийся на одно колено перед сыном, отпускает лицо и касается большим пальцем около покрасневшей коленки, кровь мелкими струйками спускается по голени на белые носки. — сильно же ты приложился.. — и вовсе не больно.. — раздражение накапливается в напряжённых и ноющих ногах, вздрогнувших от прикосновения к воспалившей коже. И снова прерывистый вздох, и снова множество гуляющих, отдыхающих в парке людей искоса пристально наблюдают за ними. Майкл дышит глубже, бегая глазами по скамейкам, фонарным столбам, гурьбе незнакомцев, асфальту, нервно выискивая любой камень, за который можно зацепиться, отходит на пару шажков дальше, сухо сглатывая и уже чертовски ненавидя доску на колёсиках, пока его не вырывают из его крошечного мира. — пойдём, нужно обработать раны, а то Маргарита будет ругаться. — голос звучит мягче, намного мягче при упоминании этого имени, имени его матери, скейт пропал из поля зрения, а самого ребёнка подхватили за руку. — зачем, мне не больно. — детское возмущение с наслоением продолжавшейся обиды за ошибку и невнимательность назойливым роем крутилось в голове, но ему некуда было деваться, да и он не хотел, лишь сильнее сжимая отцовскую ладонь. — затем, чтобы в организм не попали микробы. — банально. Но детский мозг воспринимает всерьёз. А ещё он отвлекается на резкое пение мелких птиц в листьях деревьев. Их стая перелетает с одного на другое вместе с ветром и всё никак не замолкает. Майкл сам не понимает, как оказывается в прижимающих к боку мягких объятиях одной руки и, вроде, с растрёпанными волосами на макушке. В салоне нового ещё популярного Катласа пахнет чистой кожей и резкостью бензина. Кроссовки невольно касаются друг друга носками, еле заметно вжимаясь пятками в сиденье у распахнутой двери, а коленки неприятно щипает от перекиси и разглаживаемых пальцами пластырей. Он всё ещё помнит вкус того бананового мороженного. Это было одно из самых ярких, наверное, оптимистичных воспоминаний, которые он хранил в дальних углах сознания и которые значили для него миром уцелевшего. Майкл не знал, как дошло до подобного. Всё произошло мгновенно быстро, настолько быстро, что лишь одна промелькнувшая мысль невозвратимо дала отсчёт начала концу. Он знал, что так будет. Мозг назойливо ныл, что возвратить вспять время нельзя, этого не избежать, этого не вернуть, он будет сожалеть до последней капли крови, до последнего вздоха, до последнего луча утреннего солнца. Холодный пот прилипает к майке, заставляя душится жаром и сухостью во рту, голоса вокруг недовольно нудят, что хочется рявкнуть и скрыться как можно глубже, засесть в своей комнате и не выходить, пока мама не позовёт на ужин. А на ужин вновь жаренная индейка с кусочками картофеля на пятерых. Маска скрывает лицо, она прячет глаза и душа остаётся в тени. Кажется проходит вечность в панике, стоя перед неуклюжими знакомыми. Он сглатывает нарастающий ком нервозности в горле и отшучивается, махнув рукой, чувствуя ноги ватными, пока ещё одна вечность проходит перед глазами, когда один безликий в маске громко указывает под один из праздничных столов. В день рождения Роберт не должен был плакать, но он плачет каждый раз. Каждый раз по вине Майкла. Это раздражает. Злит. Бесит. До рычания в груди и сжатия кулаков с самодовольным смехом. Брат-неудачник плачет по любым мелочам, но его любят. И любит намного больше, чем старшего. Того, кто выдерживает больше забот и трудностей без единой лишней эмоции. Ладонь сама грубо хватает под локоть, резче прошлых раз и, вряд ли, будущих. Сзади радостно подначивают, разжигают сухими ветками и так пожирающий органы костёр внутри. Лишь громкий смех обрывается, словно Майкл резко падает в бездну. Свет медленно моргает, с каждым разом взору открывая мельчайшие подробности. Ткани шеи медленно рвутся под тяжестью сокращаемого в судорогах тела с оглушительным хрустом ломающихся позвонков, а огромные массивные челюсти смыкаются ещё раз и ещё, доламывая остатки. И больше не слышно того пронзительного крика, заглушаемого шкварчливыми выходами воздуха их трахеи. Лужа жидкости стекает по уже натоптанным чуть наклонным деревянным половицам к кроссовкам, слишком быстро пачкая их багровой смесью, омывая, оставляя отпечатки. Дыхание рвётся, сердце зажимается, трепетно вбивая гвозди как можно глубже в такие нужные сейчас чувства. Вина, что сидела в закромах каждой клетки его личности звенела огромным колоколом в мозгу, сигналя высокий уровень тревожности. Он делает шаг по хлюпкому полу, тошнотворно-предательски скользкому сейчас. Маска неуклюже сваливается и виснет на шее, душа. Его отдёргивают, закрывают тёплой ладонью глаза, картинка всё ещё красочно вырисовывается впереди. — господи.. — сердце рядом стучит бешено, его прижимают к груди и Майкл впервые чувствует, как его трясёт, голос ломается. — я.. — тише, не говори ничего. — и он впервые позволяет себе вцепиться мокрыми ладонями в складки знакомой рубашки в полоску. Он знал чем это закончится, но ничего не предпринял. Он мог бы всё изменить. Но теперь запах спирта терзает чувствительность носа сильнее, чем пронизывающий запах крови и сладостной медленно вытекающей по обтянутым тканью железным частям жидкости. Его посадили на край раскрытой машины скорой помощи, дали двойную дозу успокоительного и накрыли пледом, Майклу это не помогало от прокручивания в голове одного и того же кадра, словно в симуляции он проскальзывает перед глазами, заставляя вздрогнуть и жалостно съёжится. Врачи на фоне спешно крутятся роем вокруг одной носилки. Смотреть даже искоса становится труднее с каждой секундой. Майкл сильный, намного сильнее младших или матери, он правда старается сдерживать все мысли, эмоции и чувства, переполнявшие его хлипкую, трещавшую по швам грудь. Почва под ногами колышется, его обнимают вновь, несвойственно ласково гладя по плечу. Она сжимается в попытках унять собственную дрожь, Майкл не понимает под какой эмоцией, но вина утыкает носом в злость на него самого. — он не доживёт и до завтра.. — уставший грубый голос пробирал до мурашек холодным тоном обречённости, врачи делают всё, чтобы спасти жизнь, а Уильям будто знает наперёд. — можешь с ним попрощаться сейчас. Он совершил множество промахов. — я пойду домой.. — этот он не простит себе никогда, до скончания веков живя загнанным в клетку собственных ошибок. Темнеющий плед мягко сложился свисать на краю белой машины, лопатки свелись от пристального взгляда его отца поверх очков с бликами солнца. Майкл не помнил как дошёл до своего дома совершенно в позднее время, стоптав всю новую подошву кроссовок и последствий на них. Огни ещё горели в окнах. За столом сидели только родители, видимо Элизабет осталась у подружки или уже пошла спать, Майкла интересовало не это. Глаза матери покрыты мягкое переной слёз, размазанных по ресницам и опухшим покрасневшим векам, она даже не умылась. Но вот глаза отца оставались сухими, как у Майкла, Уильям не отличался эмоциональностью, в особенности проявлением чувств при других. Но озабоченный с нотами гнева и с хмуренными густыми бровями взгляд колол промеж его собственных, не давая вздохнуть. На ужин подгоревшая индейка с развалистым картофелем на четверых. Воспоминания в суматохе смешиваются, Майкл помнит лишь отдельные картины жизни, которые давят на мозг, сжигают нейронные связи, не оставляя от психики ничего. Майкл закрывается в себе, Элизабет постоянно рядом, отец ругается по работе каждый день, а мать никак не отойдёт от смерти сына, но она продолжает говорить, что нужно жить дальше, больше уверяя себя, чем остальных. Куклы, тряпки, чаепития и выход из реального мира с сестрой в её вымышленный, потому что собственного у Майкла нет, позволяют расслабиться на короткое время. Её фантазий хватает до самого тёмного вечера, они смастерили из кровати, стульев и уже не нужных одеял по словам сестры замок, налепили сверху святящиеся наклейки-звёздочки, а фонарик поставили под самодельную чёрную коробку с мелкими прорезями. Комната стала привлекать волшебством, нежной захватывающей пеленой забытости, когда собственная казалась погребеньем и так нравившийся гуляющий по ней холод выталкивали его за дверь, и чуткий сон откладывался на следующий день. Только иногда Майкл сожалеет, что подобного Роберт никогда не увидит. Элизабет была спасением, той самой звездой в чернеющем небе, за которой потерянный путник смог бы возвратиться домой. Она рассыпается прямо на руке вязкой серебристой пылью. — Как же ты мог допустить такого! Как? Я же просила тебя перестать заниматься этими.. — женский голос надрывался в рыданиях. Сердце бешено бьётся и вот-вот разорвётся как та звезда. Майкл ждал чуда в заброшенном дворце. Но Элизабет не вернулась домой. Родители в ссоре уже который день, грозились разводом, в истерике собирали вещи. Майкл не хотел уходить. Корни боли, вины и жалости приелись глубже, чем он мог представить, покидать место, где жил всю жизнь непривычно, намного легче терпеть эту атмосферу одиноко горевшей лампочки в полутёмном доме на кухне. Ему кажется, что его сил не достаточно, чтобы заклеить все трещины в их «идеальной» американской семье. И снова крики слышаться с гостиной, ночь покрывает своим плащом город, а Майкл не помнит, когда говорил в последний раз. — Элизабет бы.. — он спустился, чтобы незаметно собрать бельё, но воцарившаяся тишина сдавливала пальцы. — сильно расстроилась. Не факт, что его услышат, не факт, что его поймут, но ласковые ладони Маргариты тянутся к его лицу, будто она вспомнила, что не одна. Мать всегда обнимала его в любое время, только он не помнит когда в последний раз, она снова плачет. С боку веет теплом, к его виску прикладываются щекой, Майкл позволяет себе расслабиться в полном нежности гнезде. И вроде всё налаживается, если не считать неразобранные вещи, оставленные, запустелые спальни, гору посуды с перегоревшей лампочкой, углы, которые начинают заполняться мусором, нагнетающее молчание среди уцелевшей семьи и сбежавшую Маргариту. Майкла хлопают по плечу, говоря, что он вряд ли её найдёт, она сама решила уйти, не выдержав такого груза. Отец всё чаще прячет свои глаза за стёклами очков. Дышать становится нечем, как только знакомый голос окликает его. Майклу надо лишь купить продукты, питаться одной лапшой становится противно. Надо лишь дойти до дома и не вмешиваться в неприятности, не слушать болтовню, что семья распалась, а он является убийцей. Дыхание срывается как после бега, ладони сами впиваются в обжигающую железом кочергу у порога в дом, и запах крови пронизывает очерствелый нос со звуком ломающихся костей. Чёрный металл всё глубже входит в черепушку, что мозги вытекают через пробитую глазницу. Занавески в окне мельком дёргаются. Он с лязгом падает на белый камень, кроссовки оставляют хлюпающий шум в ушах и пятна по асфальту. Его осторожно касаются сзади за плечо и крепко прижимают к груди, закрывая доступ к панике. — иди домой и смой кровь. — Майкл вырос ростом с отца, спокойный голос гипнотизирует прямо на ухо, оба кивают. Что Уильям будет дальше делать с трупом и как на этот раз загладит очередную ошибку сына, парень не знает. Майкл умывается и тщательно старается смыть несуществующие следы с рук и кровь с потрёпанных кроссовок. Мозг настойчиво ноет, что ещё с того инцидента он – убийца. Проходит много времени, а может и один момент. Убийства чередуются убийствами, становится тошно от рутины, а зимой быстро холодает. Майкл не врёт хотя бы себе, что с мелькающей улыбкой вспоминает каждое прикосновение отца к себе. Все объятия пылью хранятся где-то за глубокой виной и оседающей болью в закромах черепно-мозговой доли. Бензин не пронизывают едким запахом потерявшего обоняние нос, горящая спичка в потёртой ладони с перевязанными бинтами на ней показывает и медленно плывущие облака в ноябре с тем самым изменившим вкусом мороженного, чтобы вспомнить былое они сидели на краю ступенек крыльца, прижавшись плечами друг к другу. И мимолётное виденье у отца его младшего любимого сына, после которого уровень паранойи возрос, из-за чего пришлось успокаивать сдавшие нервы тёплым молоком с мёдом, крепко держа Уильяма в руках. Он бормотал что-то несвязное, ранившее каждым словом о покойном брате, ведь Майкл был ещё жив. И это же видение, засевшее в голове у него самого, заставляющее биться головой об пол, еле сдерживаясь в рыданиях, извиняться за каждую свою непоправимую ошибку, прося прекратить пульсацией в мозг выдавать всю боль переломанной гортани и страха. Майклу было достаточно услышать прощение от Уильяма, сидя рядом в его руках, укутанный одеялом, как в детстве после кошмара. И того чертого зажима в аниматронике, после всех признаний в бреду об убийствах искалеченная душа, желавшая просто выспаться в покое, из вены в вену передавала востребованную кровь в самой светлой комнате – спальне Маргариты. Голоса в голове исчезли и больше не поддерживали бодрость, а собственные мысли не преследовали Майкла, он так и уснул под боком Уильяма. И предпоследнее прощение с отцом, на гране истерики, нервы сдают, а ремнант медленно вытесняет разум из сознания. Ему нужно уйти, развеяться, жить своей жизнью, а не прошлым, сколько бы он не жалел о нём. Прикосновения мягкие, тёплые и невозможно отстраниться ещё пять секунд. Уильям Афтон пропитал собой каждую часть существования Майкла. Он не мог не вернуться в старый заросший плющом и виноградом дом. Пиццерия оставалась темнеющей в вечерних сумерках. — пап.. это я, Майкл.. — эхо глухо отскакивало от стен, возвращалось обратно. Со стороны приоткрытой двери донёсся металлический скрип. Маска золотого кролика закрывало лицо или то, что от него осталось. — Майкл.. — голос изменённый, будто в микросхемах аниматроников. Спичка пламени почти догорает на пальцах, но успевает упасть в пролитую лужу бензина, вспыхнувшую мгновенно. Это место проклято и должно быть сожжено. Возможно ему кажется, что его зовут, что лёгкая прохладная тень накрывает его плечи в последний раз. — прощай, Уильям Афтон.