Wish.Envy.Death.

«Бойся своих желаний, а то сбудутся.» «Когда просишь чего-то, формулируй точнее. Даже если это желание на Рождество, а не исковое заявление.» «Больше хочешь — меньше получишь.» — За что.       Скрежещущий, механический, но вполне ровный голос раздается в оглушающей тишине галереи закрывшегося комплекса для развлечений. Детских праздников, семейных мероприятий, утренников. И всё с участием роботов. Красивых, больших, из прочного металла, с забавными раскрашенными мордами. В которых запрограммированы слова, песенки, шутки. Танцы и игры.       А еще заложены души.       Которые, вообще-то, на всё это не подписывались.       В концепцию души как в «независимую от тела нематериальную сущность» пришлось невольно уверовать позавчера, глядя механическими глазами на свой совершенно точно задушенный труп. Хотя бы не перемололо, как остальных, судя по рассказам.       Впрочем, это так себе утешение, если вместо того, чтобы отлететь в Рай, Ад, Фольквангр, Авалон, да хоть в Нетландию или что там еще бывает, ты застреваешь в теле своей убийцы. Вроде бы милой, на самом деле, куклы-балерины, которой и так было не очень приятно любоваться издалека, потому что она, двухметровый железный тяжелый и ни разу не хрупкий аниматроник с легкостью делала то, что многим людям, в том числе, ей, маленькой хрупкой девочке с недовесом, было просто «не дано».       Чувство зависти ей никогда не было знакомо. Зато почти всю жизнь было знакомо чувство легкой обиды. Сначала на балет не было денег, потом не было времени, потом, когда девочка точно определилась, чем хочет заниматься — ей вдруг сказали, что уже поздно. Да и гибкость не та. Да и ноги косят вовнутрь. И вообще, ну «не дано» и хоть убейся. Не было ничего обиднее этих слов. Нет ничего больнее, чем знать, что ты никак не повлияешь на независящие от тебя факторы ради исполнения своей мечты. Нет ничего хуже, чем знать, что кто-то может просто потому что…может. Потому что у него генетика и выигрыш в физиологическую лотерею. А ты — не можешь, потому что твои предки выбирали себе в партнеры недостаточно гибких и пластичных.       «Может, это просто не твоё?»       «Направь свою деятельность куда-то еще, у тебя много талантов.»       «У тебя все равно это займет слишком много времени и сил.»       На все отговорки она успешно не обращала внимания. Пыталась тянуться, пыталась заниматься гимнастикой, обливалась седьмым потом, честно заработала несколько мозолей и со временем даже сомнения в семье как-то поутихли. В кружок отправили, книги купили. Ей было абсолютно все равно на балерин, на маленьких детей, которые занимались тем, чем не могла она. Спокойно воспринимался и балет, и рассказы учащихся подруг.       Неспокойно воспринялся стокилограммовый аниматроник, выписывающий пируэты с такой легкостью, будто ничего не весил. Кукла с белоснежным лицом, кругами румян, неестественно длинными ресницами, гладкими синими волосами почти порхала по своей сцене своими уродливыми толстыми стопами с металлическими пуантами. Вызывала обиду, граничащую с ненавистью.       «И что в тебе…такого? Почему ты, механическая железка в десять центнеров, можешь, а я — нет?» — спросила тогда она, оставшись с балериной один на один и подойдя ближе.       Шанс узнать представился моментально.       Примерно в ту же секунду, как на горле сомкнулись белые металлические руки.       Говорят, что первая стадия — это отрицание. Которое всю жизнь компактно укладывалось в полчаса-час, а тут оно…затягивается, потому что необходимо осознать слишком много вещей. Что она мертва, что она мертва по собственной глупости, что роботы зачем-то убивают людей, что в этой жизни все же есть душа и что технологический прогресс — все же не настолько классно, как казалось бы.       Сначала она пытается кричать. Пытается пошевелиться или хотя бы моргнуть, но кукольное тело предсказуемо не реагирует, продолжая выполнять заложенные программой скрипты, словно ничего не произошло. Ощущается это на редкость паршиво. Примерно как в «Заводном апельсине», когда человека привязали, раскрыли ему глаза и заставляли смотреть фильмы. Только здесь мало того, что зрелища, от которых физически невозможно глаза отвести, так еще и вишенка на торте в виде тела. Металлической оболочки. Огромной, холодной, неуютной. Непривычной. И совершенно не слушающейся.       По крайней мере, днем.       Ночью тиски алгоритмов как-то разжимаются и душе становится немного проще. Ощущается, будто корсет сняли, управлять куклой все еще получается плохо, но спустя несколько попыток балерина с адски громким стуком все же неуклюже сходит со сцены и тут же грохается на пол, кое-как возвращаясь в сидячее положение. Как хорошо, что охранник спит в своей каморке и ему плевать.       До общего холла из своей галереи она доходит не очень-то успешно — бьется обо все возможные косяки, несколько раз падает. Потому что людям как-то проще — научились ходить и делают это неосознанно, а двигать выключенную железную куклу — это еще наловчиться нужно. Особенно, если её тело громоздкое, тяжелое и большое, а душа все еще привыкла к ощущению собственных, маленьких габаритов. Как бы то ни было, спустя пару часов на ногах она уже может относительно уверенно держаться на ногах. Что прогресс, но какой-то неутешительный. Лучше было бы держаться на своих ногах с мозолями.       Окончательно отрицание покидает её, когда оказывается, что в комплексе далеко не одна запертая душа. По одной на куклу. На все вопросы балерина упорно молчит, стискивая металлические острые зубы. А что тут, собственно, сказать? Девочка, желавшая стать балериной любой ценой, попала в куклу-балерину. Сбылись все те загаданные на праздники желания и даже упорный труд не пригодился — надо было просто тело сменить. Зато теперь можно сколько угодно кружиться, танцевать и порхать на сцене. Бонус: можно не прилагать усилия, ведь металлический эндоскелет сам все сделает.       От этого, на самом деле, даже смешно. Как-то очень нервно смешно, так что уйдя от других кукол и потеряв к ним интерес, первое, что делает кукла — разражается истерическим скрежещущим смехом, опять упав на механические колени. Их не жалко. В голове упорно проносятся все предостережения, все советы не желать чего-то так фанатично, не ставить балет во главу угла. Что ее мечта выступать на самой большой сцене и стать примой практически неосуществима. От невозможности тяжело вздохнуть (еще один минус), кукла пробует разговаривать сама с собой и услышав чужой, но вроде бы теперь, свой, искаженный, отвратительный голос, произносящий это убого звучащее «осуществилась», считает за благо закрыть неприспособленный для речи рот и больше никогда его не открывать. Хотя бы не напоминать себе еще больше о том, что всё человеческое ей теперь недоступно.       На какое-то время после убийства комплекс закрывают. Видимо, специально для разборок. Разумеется, все выставляется, как несчастный случай, хоть она и не слышит подробностей, будучи запертой где-то в шкафу за своими кулисами. Но потом с ней долго возятся техники, осматривают.       В какой-то момент появляется даже слабая надежда на то, что если тело разобрать или отключить, то душа освободится.       Черта с два.       Зато вот после первой же пересборки тошнить начинает знатно, насколько, конечно, душу вообще может тошнить. Ощущения, по крайней мере, схожи и отвлекаться на что-то другое, кроме них, не слишком выходит. Она только слышит, что говорят о том, что кукла «в порядке». В порядке, да. Примерно до тех пор, пока с ней не окажется рядом ребенок один на один. Это она услышала от прошлых душ.       Следующие пять дней проходят в четком чередовании скуки, отвращения и какого-никакого интереса. Скуки — потому, что заняться, предсказуемо, решительно нечем. Особенно днем. Дни, на самом деле, превращаются в сущий ад и из этого вытекает вторая основная эмоция — отвращение. В основном, к собственному телу. Потому что оказывается, человеческую природу никакой треклятый балет заменить не может и если в первые три дня это ощущается не так сильно (возможно, из-за шока), то вот на четвертый душе хочется лезть на стенку всей своей стокилограммовой тушей.       Потому что куклой не просто «неудобно управлять».       Потому что душе хочется есть. Хочется пить, хочется спать, хочется ощущать температуры, текстуры. А аниматроник этого не может. Попросту неспособен, несмотря на продвинутый речевой искуственный интеллект, программу балета и все прочее. Ему незачем и некуда совать пищу, ведь вкуса он не почувствует. А душе этого до боли хочется. Самого голода, конечно, нет, поскольку отсутствуют нужные для этого органы, но хочется ощутить вкус, запах, насладиться им. Хочется вдохнуть полной грудью воздух, но кукла не в состоянии сделать даже это.       Вот и цена красивых танцев. А может, просто наказание за зависть. Может, она на самом деле уже в Аду? Потому что нет, кажется, ничего хуже.       В попытках себя отвлечь, она из интереса бесконечно бродит по комплексу. Молча слушает разговоры других кукол, у некоторых из них голоса оказываются даже…приятными. Осматривает свою галерею — большое помещение с круглой сценой, которое как-то не очень похоже на галерею, но видимо, так красивее звучит для создателей. Молча знакомится с «кордебалетом» — мелкими страшненькими куколками, на фоне которых она и правда смотрится примой, да будет в…сотый, кажется, раз проклято все, что связано с балетом. Хотя отчасти, своих «миньонов» — Минирин, она находит несколько забавными — те выстраиваются во всякие фигуры, как чирлидерши, бегают вокруг и как будто пытаются развлечь. Может быть, они тоже одержимы душами, но…вряд ли. К их попыткам в заботу, как и ко всем прочим, душа относится скептически и отвернувшись, пытается съежиться, подобрав к себе колени, потом пытается лечь и осознав, что это крайне неудобно и не приносит никакого удовлетворения и тепла, глухо рычит-скрежещет, пугая всех и вся вокруг так, что ни мелкие, ни другие одержимые к ней больше не суются до самого открытия. В оглушающей тишине, прерывающейся лишь редким шумом других кукол, остается разве что тупо пялиться в стену и немножко хотеть умереть еще разок. Некоторые философы же определяют душу, как смертную.       Проверить эту теорию хочется еще больше, когда на частное мероприятие днем, которое могло бы хоть немного помочь отвлечься, на какой-то вшивый утренник неизвестно вообще, как, приходит её семья.       Сказать младшему брату, что он был целиком и полностью прав в своем «оптимистичном» убеждении, что «всегда может быть хуже» не выходит. Зато каждое слово полноценно чувствуется. Умереть — плохо. Попасть в тело куклы — еще хуже. Быть запертой круглые сутки в комплексе — еще хуже. Страдать от невозможности как-то приспособиться и даже не видеть в этом смысла — еще хуже. Смотреть на свою семью, которую она потеряла — совсем ужасно. Отвратительно понимать, что включенный днем и руководствующийся искуственным интеллектом робот не слушается. Что нельзя, как ночью, сойти со сцены, поговорить даже своим отвратительным голосом. Нельзя закричать, нельзя никак показать, что что-то не так. Нельзя просто позвать их в комплекс ночью. Что можно только согласно алгоритму, махать, кружиться в танце, выписывать пируэты и смотреть только туда, куда повернута голова робота. Выцепливать редкие моменты, когда аниматроник повернут к родным лицам и видеть в их глазах только неисчерпаемую боль. Кажется, это вроде бы пик того самого «хуже». Кажется, что больнее быть не может.       Может.       Потому что полный ненависти взгляд старшего брата заставляет душу окончательно захотеть сорваться с места.       Потому что невозможно угадать, невозможно спросить, злится ли он на куклу, или же злится на свою бестолковую сестру, которой было четко и ясно, «я же человеческим языком сказал, куропатка ты тупая», не отставать. А ей приспичило куклу поближе рассмотреть.       Почему-то до боли хочется отмотать время назад. Чтобы брат её по привычке взял за шкирку, как делал всегда, когда был раздражен, и выволок к чертовой матери из комнаты. Чтобы выдал профилактический «сама виновата» подзатыльник и чтобы потом, в машине, как будто извиняясь, почесал за ухом. Довольно детское поведение для двадцатипятилетнего, но именно его она любила больше всего из семьи. Именно он, начитанный, умный, циничный, вредный и не самый гуманный всю жизнь был для нее авторитетом, опорой, учителем и тем, с кем можно было взаимно перебрасываться самыми обидными подколками и сохранять ужасные внешне, но теплые внутренне отношения.       И теперь он смотрит на нее так, будто убить готов. А еще — как будто презирает. И самое худшее — как будто разочарован. Может быть, ей, конечно, только кажется.       Но самую малость она чувствует это и сама. Разочарование в самой себе.       Осознание, что одно маленькое, крошечное непослушание разрушило ей не то, что жизнь, так еще и то, что после нее бывает.       Когда все собираются уходить, ей хочется выцарапать у себя искусственный интеллект из головы или куда он там помещен. Хочется выключиться, выбежать, выйти, выползти, да хоть по запчастям выкатиться, но уйти вслед за ними. Сказать своим мерзким скрежетанием, что все будет хорошо, что это все еще она, что она с ними. Что они что-нибудь придумают. Чтобы они не уходили. Не оставляли её здесь одну. Чтобы не убивались так по ней. Хочется, чтобы её забрали, утешили. Чтобы не смотрели с болью и злостью. Теперь, кажется, она в полной мере понимает, как чувствуют себя дети, которых оставляют в приюте. Как чувствуют себя животные, которых бросают на обочине дороги.       «Не уходите от меня.» «Вернитесь.»       «Пожалуйста.»       Душу как будто разрывает на мелкие кусочки от боли. Отчаяния. Осознания, что она потеряла всё и никогда, ни за что не сможет вернуться к своей жизни.       Как только её «отпускает» дневная программа, кукла ползет в самый дальний угол своей сцены. Горький ком застревает где-то там, где должна быть шея, но выдавить из себя слезы просто не получается — куклы не плачут. Остаются попытки только заглушить моральную боль физической и полночи балерина мечется по собственной галерее, бьется о стены, падает. Бьется в силках собственного кошмара, из которого не выбраться и не проснуться.       Душе холодно.       Она кое-как сворачивает помятое тело в клубок, пытаясь почувствовать хотя бы отголоски тепла, но чувствует лишь тяжесть и горечь. Неимоверную тоску по семье. Не идеальной, с которой она виделась не так часто, посвящая время бесконечным тренировкам с перерывами на учебу.       И теперь ни то, ни другое не имеет значения. «Талант» к ней пришел, а золотые медали уже никому не нужны.       Зато семья нужна. Нужна ласка, нужны теплые поглаживания по голове, споры, шутки, подколы. Нужно ощущение уюта, сборы за столом. Редкие моменты партий в настольные игры. Нужно всё это, а не механически выполняемые пируэты. До боли хочется домой. Или хотя бы умереть. Хотя бы избавиться от этого состояния, от этого существования. Хочется забытья, но даже сон не приходит к полусломанному аниматронику и пульсирующей от боли душе внутри него.       В какой-то момент безысходность накатывает слишком сильно. Искореженный рот открывается, а затем по всему комплексу проносится настолько душераздирающий громкий механический вопль, что до самого утра никто не решается шевелиться. Ни Минирины, ни другие куклы.       Зато потом, утром, её забирают.       Глупо ведь было рассчитывать, что одну из главных кукол отправят в утиль и уничтожат.       Хотя когда её сажают на конвейер и отправляют в комнату с каким-то устройством в виде ковша, такая мысль все же появляется. Что этот ужас может просто взять и закончиться. Ей не становится страшно, когда её ставят перед «черпалкой», не страшно, когда вокруг начинают шуметь механизмы, потому что внутри теплым огоньком горит надежда на то, что она сможет освободиться, если сломается.       От трех ударов ковшом в грудь чуть ли не выворачивает. Чувствуется погано — больно, неприятно, тесно и как будто внутри копаются. Что, впрочем, так и есть. Лицо спадает и эндоскелет почти вытаскивают из прежней оболочки. Оболочки, от которой никак не зависит жизнь души, потому что она всё ещё видит пространство вокруг себя, чувствует нечто мерзкое, похожее на тошноту.       Из тела совершенно точно не выбраться. Даже если сломаться. Даже если разбить и помять себе всё тело, она не избавится от этого.       Дальнейшее существование превращается в болото апатии. Ей все равно на новое тело — более пропорциональное, менее объемное в ногах и груди…и объективно симпатичное, на то, что починили голосовой модуль, который сделал голос мелодичным и мягким, всё равно на свою «работу», на людей и даже своя смерть больше не вызывает эмоций.       Просто хочется       спать.       Это уныние умудряется перебороть даже обновленный искусственный интеллект и в один момент она не встает перед «рабочим» днем. Просто не выходит танцевать, не обращая внимания ни на кого, так и лежит, скукожившись, в уголочке, благо, теперь ей это позволяет новая форма — пачка из какой-то плотной, но все же, ткани.       Той же ночью она узнает, что оказывается, непослушных бьют током. Прямо как в больницах для невменяемых. Только там им хотя бы капу в рот суют и как-то подготавливают, а её попросту в один момент выкручивает на полу от дико неприятного ощущения скованности, словно все тело заточили в силки и сжимают, сжимают…до тех пор, пока искусственный интеллект снова не включается в работу, а измотанная душа перестает сопротивляться, выпав в транс. Потому что так безопаснее. Потому что это, наверное, единственный выход. Единственный способ расслабиться и провалиться в некое подобие, очень жалкую пародию на сон.       Время практически перестает для нее течь. Сливается в одно бесконечное болото кошмара, состоящее из отрывочных образов, увиденных как будто сквозь дымку дремы. Размытых, однообразных и без каких-либо деталей. Танцы. Смех детей. Голоса взрослых. Музыка. Танцы. Полежать клубочком. Куклы ворчат. Удар током. Танцы. Смех. Починка. Ток. Куклы. Дети. Опять чинят. Бьют током. Больно. Спать хочется. Танцы. Ток. Танцы. Дети. Починка. Танцы, танцы, опять танцы. Новый механик. Убить кого-то хочется.       На последней мысли она ловит себя после очередной починки, во время которой техники снова безбожно ковырялись в проводах. На этот раз закоротило глаза и те стали хуже видеть, что было чревато. Но возможно, ей «починили» что-то еще, потому что пришедшие днем люди вместо глухого безразличия, начинают вызывать раздражение. Очень сильное. Особенно дети.       Потому что почему им всё, а ей — ничего?       Почему они каждый день приходят и могут уйти, почему они проводят время со своими семьями, смеются, радуются, едят вкусности, заляпывая одежду и пальцы, нежатся в объятиях родителей, братьев и сестер. Почему они могут наслаждаться свежим воздухом, светом солнца, сменой погоды, снегом и туманом, каждый раз, когда беспрепятственно выходят на улицу? Почему они могут чувствовать физическую боль, мурашки по коже, текстуры и запахи? Почему они могут развиваться, менять виды деятельности и узнавать что-то новое, в то время как она сидит здесь безвылазно и может только танцевать, либо шляться по полупустому подземному комплексу, и единственные её потенциальные собеседники — куклы с такими же жестокими историями, которые они рассказывают так, будто это как-то утешит и поможет?       Несправедливо.       Слишком несправедливо.       В конце-концов, она ничем это не заслужила. И остальные не заслужили, но именно они почему-то здесь заточены.       Искусственный интеллект так и подмывает окончить еще чью-нибудь жизнь. Скорее всего, у него такая программа, как и у всех. Иначе с чего она вдруг всегда точно знает, сколько людей находится в комнате? С чего ее переклинивает все больше, когда количество убывает? Программное обеспечение такое программное обеспечение…       Душа, впрочем, не особо с ним спорит. У нее сил на это не хватает, да и раздражение на всё окружающее перевешивает. И вообще, может, если эта программа убьет еще кого-нибудь, её все-таки утилизируют? Разберут совсем на запчасти, уничтожат целиком и полностью. Вряд ли это гуманно, конечно — свобода в обмен на жизнь человека, но она здесь только три месяца и существование уже кажется невыносимым. Что будет дальше? Сколько придется еще здесь пробыть? Такие комплексы функционируют десятилетиями и когда-нибудь она так точно свихнется, если души вообще способны сходить с ума.       Тем днем не везет одному из техников, которого находят подвешенным на проводах.       И её все же не разбирают.       Брат ей говорил, что «нет дна двум вещам — человеческой жадности и глупости». В этом душа убеждается, когда владельцы комплекса с завидным упорством валят все на несчастный случай и для вида ковыряются во всех роботах. Наверное, потом еще и в отчете пишут, мол, «он сам залез на двухметровую высоту в центре зала и совсем случайно задушился, мы понятия не имеем, что произошло». Жалеет балерина только о том, что нельзя вот так же подвесить того, кто собрал эти адские машины и тех, кто их не желает уничтожать. Или еще лучше — тоже засунуть всех их в кукол и запереть в бетонной коробке. В полнейшей изоляции без шанса с кем-либо поговорить, что-либо увидеть, как-то себя развлечь. Пусть лежат и страдают, как страдают все их жертвы.       Техника, на самом деле, даже немного жаль, хотя его казнью руководила скорее душа, чем машина. Жаль, что его смерть никак не была оправдана и не принесла никакой пользы.       Впрочем, ему ведь, в какой-то степени, повезло. Его душа-то не застряла нигде без возможности выбраться. «Отправилась, поди, куда-то на небеса, как невинно сдохшая» — зло и обиженно думает кукла, по привычке съежившись в клубок и переваривая произошедшее. Впрочем, программа, видимо, выполнив «план на месяц», как-то притихает, унося с собой и маниакальное желание сворачивать шеи. Оставляя только прежнее раздражение, смешанное с апатией и дикой усталостью. Нечто, похожее на то, что чувствуют больные анемией — огромная утомляемость, вялость, вечное желание спать и невозможность выспаться. Отсутствие сил что-то делать и просто ужасно работающая память. И все еще никуда не девается тоска по человеческим ощущениям. Душа, иронично, но душу готова продать за возможность еще раз увидеть и почувствовать туман на осенней улице, поесть горячий каул, химозные чипсы и хлебнуть какао с перцем чили. А потом завернуться в плед и долго-долго лежать у братьев или сестры на коленях. Можно даже у всех сразу, если растянуться во весь небольшой рост.       В перманентную дрему днем ей не дает упасть что-то, разительно выбивающееся из массы людей. Знакомое, родное лицо, такое же очаровательное, но уже не столь веселое, как раньше. При жизни своего племянника, не так уж отставшего по возрасту, душа обожала и вечно считала маленьким ребенком. А тот был только рад подыгрывать, вследствие чего их отношения были очень и очень теплыми, хотя они были совсем не на одной волне. Мальчишка всегда был более ярким во всех смыслах, шумным, активным и социально адаптированным. А еще более нежным и ласковым, умеющим сглаживать углы. Словом, такое уютное пуховое одеяло, в которое хочется завернуться, придя домой с холодной улицы.       Он, конечно, осунулся. Растерял почти всю свою цветастость — линзы из глаз пропали, зато добавились синяки под ними, краска слезла с волос и одежда была куда более простой и поношенной. Такой…среднестатистический подросток, только с огромными зелеными глазами и тихой тоской в них. Умей душа разговаривать днем — непременно сказала бы, что тот выглядит как помойный котенок. Все равно мальчишка не обиделся бы на нее за такое.       Приходит он практически каждый день. Как потом узнает душа из разговоров других кукол — уборщиком устроился. Жалко, что дневным. Потому что первое, что хочется сделать кукле — кинуться ему в объятия, игнорируя искусственный интеллект, поплакаться и рассказать о том, что случилось. Второй же, более осознанной мыслью «заботливой тетушки» становится желание вправить ребенку мозг в черепушку, шарики в ролики и отправить с дружеского пинка домой, подальше от этого места и кукол, время от времени убивающих все живое в радиусе метра днем и в радиусе километра ночью. Она-то еще не совсем тронулась рассудком, а остальные уж точно вряд ли вменяемые.       Только вот он днем приходит. И оба желания исполнить не то, чтобы невозможно, но близится к этому.       Не то, чтобы, конечно, душа когда-либо сильно верила в бога, духов, Санта-Клауса и макаронных монстров, но в ту ночь все же приходится помолиться за то, чтобы ребенку хватило ума, инстинкта самосохранения и удачи на то, чтобы ни к кому не подходить близко и вообще, уматывать к чертовой матери с этой работы, ему что, медом здесь намазано, или зарплаты на три нуля больше, чем везде? Да в любом случае, лишняя пачка чипсов жизни не стоит. Неужели он не видит острые зубы у аниматроников, неужели вообще не чувствует никакой опасности от места, где умер его близкий человек?       Три следующих недели проходят, на удивление, относительно…мирно? И душе становится немного спокойнее из-за пусть и сомнительных, но встреч с кем-то родным. По крайней мере, выходить на сцену она больше не отказывается и постоянно следит только за одним конкретным ребенком. Её ребенком, её маленькой семьей. Который, закончив со своими обязанностями, всегда стоит в уголке, смотрит на танцы и почему-то его взгляд кажется понимающим. Словно он в курсе, что действительно случилось. И даже если это объективно маловероятно, душе хочется себя успокаивать тем, что она не одна. Она видит в зеленых глазах прежние искорки веселья, прежнюю теплую любовь. На куклу он смотрит так, как всегда смотрел на душу при жизни. Клонит голову набок и выглядит при этом так забавно. Он всегда напоминал душе маленькую птичку, яркого говорливого попугайчика.       В один день, естественно, он подходит ближе.       А программа вдруг думает, что надо выполнять план на месяц.       Душа, моментально почувствовав изменение алгоритмов, замирает в тихом ужасе. А потом истерически бьется о своё металлическое тело. Пытается, изо всех сил пытается сломать собственную программу, кричит, мечется, старается хотя бы удержать руки на месте. Открыть рот и закричать, обнажив острые металлические зубы, напугать, но не подпускать к себе. Прошлый раз же у нее получилось, да так, что пришлось током реанимировать, но тело не реагирует. Даже глаза закрыть не выходит и приходится смотреть-смотреть-смотреть на то, как подросток шаг за шагом приближается к ней.       «Не подходи сюда.»       «Уйди со сцены, дурная голова, я же убью тебя.»       «Сгинь вообще из этого комплекса, уходи, беги, забудь к чертовой матери это место!»       На душераздирающий вопль она, наверное, срывается одновременно с тем, как робот резко клонится вперед, утягивая тонкое тело в смертельные удушающие объятия.       Душа почти физически чувствует, как раскалывается на мелкие кусочки от шока и боли, когда она смотрит в удивленные зеленые…остекленевшие глаза. Мертвые глаза, не реагирующие уже ни на какие раздражители.       Желание разорвать себе то, что является грудной клеткой и самолично вырвать все возможные провода подскакивает просто невероятно высоко.       И только теперь, насытившись, искусственный интеллект отпускает её. Он выполнил то, для чего был создан, а когда настало время — отключился.       Ровно семь часов вечера.       Механические объятия становятся куда более бережными, но на колени кукла падает совсем неаккуратно, склоняет голову с небрежным пучком синих волос на ней и глухо воет, понимая, что не может даже почувствовать текстуру чужой кожи. Она съеживается прямо на сцене, прижимая к себе самое дорогое своё сокровище и понимая, что от второй смерти семья теперь точно никогда не оправится.       Сломала девятерым людям жизнь в погоне за своей манией быть балериной. Ну прямо умница. Предел мечтаний.       Сидит она с ним долго. Практически вечность, кажется, прежде чем тело буквально вырывают из её хватки, провоцируя глухой рык боли и до жути пугая охранников. Впрочем, душа не возвражает и когда захлопывается дверь, в сумраке ползет в свой привычный угол, подвывая от раздирающей боли и чувства вины. Это, на самом деле, относительно неплохо заменило плач, хотя и не полноценно. Но хотя бы давало возможность как-то выплеснуть свои эмоции, а иногда даже немного отвлечься. Но здесь уже не отвлечешься. Не тогда, когда в памяти живо отражаются мертвые зеленые глаза и хрупкое тело. Не когда на кончиках пальцев чувствуется эфемерная, почти забытая мягкость много раз окрашенных волос. Не когда воображение подкидывает красочные картины того, что случится с семьей, потерявшей уже двоих детей. Это же их добьет. Особенно младшего брата, который своего племянника любил, кажется, больше, чем все остальные вместе взятые. Хотя, если быть совсем уж честной…в отличие от нее, в мальчишке души не чаяли все, кто его встречал. Слишком уж солнечный и добрый.       Рыдания её прекращаются ровно в тот момент, когда закрытые веки пытаются поднять маленькие ручки одной из Минирин. Которых она как-то настолько запугала, что те по ночам и не думали высовываться, давая «хозяйке» полную свободу самоуничтожения и членовредительства.       А эта высунулась.       По сравнению с почти двухметровой балериной куколка, смотрится совсем маленькой и хрупкой. Справедливости ради, впрочем, еще и более страшненькой. Кто решил, что детей будет привлекать белая овальная маска с широкой вырезанной улыбкой и двумя черными провалами вместо глаз — загадка. Кажется, и этих мелких, и саму «приму» явно делал кто-то, знакомый с эффектом «зловещей долины». Когда кукла вроде и похожа на человека, но при этом вызывает страх и неприязнь.       Минирина, безбожно помявшая пачку и пролезшая на «территорию» балерины, ничего подобного не вызывает, потому что ведет себя как-то слишком настойчиво, провоцируя, скорее, удивление. Балерина отворачивается от надоедливой куклы, но та с грехом пополам перелезает через механическое тело и подныривает под руку, заглядывая в глаза так, будто это что-то даст. У Минирин же ни мимики, ни модуля речи, общаются они жестами. — Да что в тебя вселилось…отвянь. Иди к другим, — все же недовольно бормочет починенным голосом кукла, вяло отмахнувшись от помощницы. Минирина же, только заслышав про «вселилось», кивает, словно китайский болванчик, заставляя душу распахнуть глаза в осознании, кажется, самого худшего варианта из возможных. Она моментально шарахается в сторону, неуклюже садится, рассматривая куколку ростом с ребенка, которая точно так же неуклюже встает, падает и снова пытается встать.       Какое знакомое поведение. — Ты?..       Минирина снова кивает, ползет ближе, падая уже во второй раз, но душа на чужое копошение внимания не обращает, роняя голову на пластмассово-металлические колени и закрывая глаза. Жмуриться не получается, но хоть ненадолго выходит уйти от происходящего.       Нет, в какой-то степени, это даже логично. Главная кукла занята, теперь души вселяются в тех, кто свободен.       Но почему именно он.       Почему именно сейчас.       Больнее всего при взгляде на Минирину бьет то, что до отключения «дневной» системы оставалось всего ничего. Две с половиной минуты и все могло бы быть совсем по-другому, совсем. Он был бы жив, она бы стала свободной. Они бы вместе что-нибудь придумали, обязательно. Если бы этот дурак сначала домыл полы, а потом уже полез к кукле. Если бы у него не взыграло детское любопытство, всё было бы гораздо лучше. А теперь его душа тоже заперта тут без надежды на освобождение, потому что кое-кто опять повел себя безответственно. — Идиот. Не мог две минуты подождать, куда ты полез?! Твоя работа была мыть плитку, а не кукол трогать!       Со злости она маленькую куклу пинает, отпихивая от себя и срывается на крик. Благо, теперь её нога более изящная и не металлическая, а пластмассовая. Будь у души старое железное тело — Минирину бы сломало, наверное, от такого-то удара, но сейчас она лишь отлетает к стене, стукнувшись о неё бестолковой головой. Душа же, пожалев о том, что не может поджать губы и недовольно посмотреть на ребенка, отворачивается, обнимая колени. Объективно, конечно, она понимает, что мальчишка не знал и знать попросту не мог, но внутри все равно всё ноет от боли и обиды. Не на него, а на мир. На тех, кто собрал и пустил в эксплуатацию кукол. А еще на себя.       Как ни крути, это она его убила. И чтобы не утонуть в чувстве вины, проще переключиться на какую-нибудь еще причину произошедшего. Просто чтобы можно было утешать себя если не риторикой «я не виновата», то хотя бы чем-то вроде «виновата не я одна».       Сзади слышится копошение, неуверенные шаги и парочка падений, но, судя по всему, из-за небольшого роста и крайней худобы марионетки, душе подростка оказывается проще привыкнуть к новому телу и вскоре тот уже подбегает ближе, цепляется за плечо балерины и забирается к ней в объятия, кладет голову на предплечье. Мол, «прости дурачка, тётя». Кукла лишь издает скрежет, похожий на фырканье, но ребенка не прогоняет. — В пачке смотришься идиотски, — комментирует она, приоткрыв один глаз, густо утыканный черными ресницами. Думает, что невозможность говорить у Минирин — это даже хорошо, иначе, кажется, она бы сейчас выслушала про свой не менее идиотский вид. Куколка лишь тянется ко лбу старшей балерины и щелкает её тонкими пальчиками по лбу. Ответный щелбан душа решает не отвешивать — сломает еще голову мелкому. Она только покрепче прижимает куколку к себе, гладит своё маленькое сокровище по спине и тихо подвывает от боли.       Сидят они так до самого утра, пока не включается все освещение, обозначающее, что пора бы уже работать.       После первого же дня ребенок, видимо, не одобрив уже заученный распорядок ночи балерины, включающий в себя только «сидеть и переваривать произошедшее», тянет её «гулять» по комплексу. И балерина, глядя на гиперактивную куклу, исследующую все вокруг, немного чувствует себя курицей-наседкой. «Туда не лезь», «это не трогай», «не висни на проводах», «не ходи к другим», «выплюнь эту гадость». За одну ночь говорит она больше, чем за все долгое время пребывания в кукольном теле и чувствует, наконец, почти забытую усталость, вызванную не стрессом, а каким-то видом деятельности. В конце-концов, она просто садится у стены в холле и лишь лениво наблюдает на носящейся туда-сюда марионеткой, в которую как батарейки вставили.       Такого поведения балерина категорически не понимает. Ну как можно так бегать и скакать, когда ты умер и оказался запертым в уродливом теле? Как можно радоваться, и…быть таким активным, и любопытным? Кукла ожидала, что ребенок первым делом заплачет, или будет пытаться себя сломать, или…короче, будет вести себя, как она. А он радуется.       А может, и не радуется.       Эта мысль посещает куклу, когда, набегавшись, мелкий снова прибегает и забирается в объятия, сворачиваясь в них комочком. Балерина аккуратно клонит голову набок, смотрит на всегда улыбчивую маску и черные разрезы глаз с маленькими желтыми зрачками в них и медленно моргает, не понимая, что чувствует сидящая перед ней душа. У других кукол нет мимики, но есть хотя бы голос, а эта…эта ничего не может сказать. И это больно, на самом деле — не знать, что чувствует твой родной человек. Что его беспокоит и что он ощущает. Не иметь понятия, нужно ли ему сочувствие, и не возможности поддержать. Потому что она не представляет, чем тут можно поддержать. Душа и при жизни не была сильна в человеческих взаимоотношениях. Ну вот что тут сказать? «Всё будет хорошо»? Сомнительное утверждение в сложившейся ситуации. — Тебе…сильно плохо? — на всякий случай, все же уточняет она, решив отвлечься от мыслей. В конце-концов, душа здесь уже бог знает, сколько, а мальчишка только-только умер, и…явно не она здесь должна быть слабой страдалицей. Наверное. Куколка, подняв голову, качает ей, склоняя сначала к одному плечу, потом к другому. Что, пожалуй, означает что-то вроде «не совсем». Балерина, задумчиво поклацав зубами — еще один жест, заменивший стандартные человеческие вздохи, подпирает рукой размалеванную щеку. — Прости. Мне жаль. Тебе не стоило приходить.       Ребенок на этот раз резко мотает головой, да так, что та чуть с шарниров не слетает. Категорическое «нет». Кукла снова медленно моргает, не имея возможности закатить глаза. Отсутствие мимики — это, конечно, просто дикое неудобство при коммуникации. — Ну почему «нет»? Что, нравится ходить мелким, тощим, лысым и без возможности есть, пить, спать…плакать? Не знала, что ты поклонник концепции «вечная жизнь любой ценой», — благо, саркастичную интонацию голосовой модуль осиливает. Что определенно хорошо, иначе бы, наверное, общение стало еще сложнее. От куколки следует сначала короткое «нет», а затем короткие объятия, которые балерина расшифровывает как что-то вроде «ничего, зато мы вместе». В ответ на что она лишь клацает зубами, получая в ответ сначала легкое постукивание пальцами по голове, а потом жест «ок». Вот и польза игры в крокодила и прочие такие «угадайки». — Что-то придумаешь? — флегматично уточняет душа, глядя на энергичное кивание. И откуда только в человеке после смерти может быть такой вагон неисчерпаемого оптимизма. Что тут можно придумать? Гордо выйти всей своей искусственной тушей через парадный вход? Так тут еще подниматься…этажа два, наверное. Это же подземный комплекс. Ни камеры не пропустят, ни алгоритмы не позволят, еще и током грохнут. Она уже пыталась. Видимо, настала пора наступить на те же грабли и ребенку.       К некоторому своему удивлению, душа вскоре обнаруживает, что биться в истериках мелкий не собирается — при жизни был веселым пофигистом, да так им и остался даже после такой жуткой смерти. Он каждый день, отплясав своё, носится по комплексу, как угорелый, находит общий язык с другими Миниринами и играет с ними в прятки или догонялки, пока балерина за всем этим детским садом присматривает. Оказывается, что ребенок такой не один — в нескольких других маленьких куколках также обнаруживаются души, которых раньше она не замечала, потому что гнала всех от себя. Для лучшей идентификации куклы в какой-то момент выкрадывают из комнаты охраны цветные карандаши и пишут у себя на спинах номера и имена. Потом, видимо, с подачи племянника вооружаются разноцветной бумагой, оставшейся после детей, и делают себе новые пачки. Теперь хотя бы душа знает, кто одержим, а кто нет. «Её» мелкий бегает весь в зеленом, как маленький кузнечик, который живее и активнее прочих. Он регулярно обносит комнату охраны, таскает книги и журналы, даже один раз приволакивает колоду карт неизвестно, откуда. Душа даже начинает жалеть, что у Минирин нет голосового модуля и ребенок ей не может рассказать, как он все это достает. Впрочем, ему проще. Тощий и мелкий, шнырять по комплексу однозначно легче.       Ей даже становится за все это время…менее одиноко. Тело, конечно, все еще не очень удобное, её все еще мучает желание ощущать что-нибудь, все ещё дерет вина, но по крайней мере…с ней кто-то рядом. Кто-то, не дающий упасть в бездну апатии, кого она не напугает своим воем и криками. Кто не уйдет, даже если она попросит. Кто регулярно придумывает что-то новое, находит способы существовать и выживать даже в такой уродской обстановке.       Если так подумать, этот безответственный подросток оказался в тысячу раз сильнее её самой. Хотя при жизни, казалось, все было наоборот. Она — циничная, вечно всем недовольная и не плачущая над фильмами, рациональный и хладнокровный человек, выносящий любой стресс, и он — ребенок, который мог в три часа ночи просто проснуться и заржать, как пони, на весь дом, потому что «нет, не бей, мне такой сон смешной приснился, ты послушай!». Знай она, что все так повернется, не гнала бы мальчишку спать, а слушала каждый раз, как тому приспичит рассказать очередную шутку. А теперь он уже вообще ничего рассказать не может. Вон, руками машет, карточками цветными. Даже со временем, когда притаскивает книжки, начинает в слова на страницах тыкать. Благодаря этому она узнает, что семья сильно переживала, что «папа с мамой по тебе убивались сильно» и заодно вспоминает глаза старшего брата, полные ненависти. Тыкает в слово «фыркнул», как обозначение своей реакции и получает в ответ «им тяжело». Узнает, что оказывается, ребенок закрыл четверть на отличные оценки и что хотел пойти в кружок по фехтованию. И что он пришел, чтобы увидеть её, потому что «что-то было не так».       Постепенно, таким же методом она узнает и истории других детей. Старшего брата, который привел маленькую сестру посмотреть на роботов и которых «сцапали» Минирины. Оказывается, именно поэтому в свободное время куклы не отходят друг от друга — хотят быть все время вместе. Кажется, именно они пытались как-то её утешить в первую неделю. Еще — очень активная девочка, которая полезла в комплекс ночью со своей подругой и которую ударило током, когда она пряталась от роботов и полезла в комнату с электрическим щитком. Мальчишку, который просто хотел изучить чудо современных технологий в виде механических кукол с искусственный интеллектом и подошел ближе. Девушку, которая готовилась стать врачом и в тот день праздновала сданные экзамены в компании семьи и младшей сестры. И ее очень уж заинтересовали механические куклы.       Общение через книжку становится, пожалуй, единственной отдушиной и своё средство коммуникации они тщательно прячут, когда охранник приходит искать пропажу. Потому что потерять эту ниточку, единственное средство общения они попросту не могут. Так организовываются их будни. Днем — работа. Вечером — разговоры в своей, отдельной компании, исключающей прочих аниматроников. «Я на следующий день ухожу», в какой-то момент показывает ей в книжке племянник и душа, позволившая куклам сидеть у нее на плечах и коленях, чуть ли не отпинывает мальчика к стене второй раз просто от неожиданности. — Куда собрался? — с явным скептицизмом уточняет она. Деревянные пальцы в ответ быстро скользят по буквам. «Домой. Нужно им сказать. Нужно что-то делать. Я знаю план здания.» — И что ты будешь делать?       «Надо выйти. Нам всем», категорически «печатает» кукла на странице, очень уж упрямо, как душе кажется, глядя в глаза балерине. И на всякий случай, видимо, чтобы та не задумывалась слишком надолго, добавляет, что это «не вопрос, а факт». Препираться балерина, впрочем, желанием не горит, прекрасно зная настойчивость мелкого. Хотя идея ей кажется близкой к невозможному, да и…даже в случае успеха совершенно не хочется оказаться одной, пусть даже временно. Потому что она боится, что он не вернется. Но остановить мальчишку можно, кажется, только разобрав на запчасти. Другие Минирины, словно в знак поддержки, обнимают склонившую в грусти голову балерины, одна за другой показывают на странице «мы будем рядом» и та, пусть нехотя, но кивает. Все-таки это…непросто, отпускать от себя единственного родного человека, не зная, что с ним случится, да и вернется ли он вообще. На пару секунд она даже допускает совершенно эгоистичную мысль о том, что лучше бы у него не получилось выбраться, но быстро её отметает, потому что…это все же неправильно. Потому что нельзя, наверное, запирать его тут только потому, что ей одиноко.       Вслед убегающему мальчишке, пообещавшему вернуться, «ты только жди», она смотрит долго. Пожалуй, даже слишком долго. До самого утра не поворачивает голову, иррационально обнимая других куколок и ожидая, когда снова услышит топот деревянных ног. Потому что вдруг его все же остановят. Вдруг он придет раньше времени.       «Просыпается» она только тогда, когда железный экзоскелет снова бьют током. И когда ее чинят. Опять. Ковыряются где-то внутри, подклеивают ресницы, меняют пачку, порванную уже не первый раз. Корректируют голосовой модуль, последнее время немного барахлящий, возможно, из-за чрезмерной разговорчивости. Только после этого она выходит на сцену вместе с остальными.       С того дня она вся обращается в слух. Не смотрит ни на посетителей во время танца, не обращает внимания на собственные, чисто автоматические движения. Даже по ночам, когда разговаривает, играет или смотрит за «детьми», все равно присутствует с ними лишь наполовину, стараясь в шумах комплекса вычленить знакомые звуки шагов вприпрыжку — иначе её племянник ходить, кажется, вовсе не умеет. В глубокую апатию она, конечно не скатывается, потому что Минирины попросту не дают и не хочется снова оставлять их без присмотра, обижать или пугать своим состоянием. Они все же после такого жуткого периода времени, проведенного с одинокой горюющей куклой, заслуживают внимания и пожалуй, заботы. Дети, переняв привычки своего «лидера», начинают так же таскать вещи у охранников, играют с украденным и друг с другом, приносят новые книги и журналы, которые балерина читает им вслух, пока мелкие сидят у нее на коленях и плечах. Какое-то время, перед рассветом, они даже «спят» — попросту лежат все в обнимку, закрыв глаза. Оказывается, это неплохо разгружает мозг, хотя на сон все еще не похоже. Но по крайней мере, теперь хотя бы есть, от чего отдыхать, кроме как от своих мыслей. Есть, с кем поболтать и о ком заботиться. Дети неустанно рассказывают ей истории своих жизней, рассуждают на разные темы, иногда даже спорят и это…интересно.       Но все еще не затмевает волнения, которое беспощадно увеличивается с каждым часом, проведенным без «своего» ребенка.       Минирины, конечно, поддерживают её, как могут. Говорят, что нужно потерпеть, что не все сразу. Что у мальчишки обязательно все получится и что все будет хорошо, но тревожную душу это никак не успокаивает. В конце-концов, он ведь в кукле. Он не может просто взять и весело шагать по улице. А если его поймают? Разберут? Если его куда-то отправят? Что, если он там лежит где-то на улице сломанный? А если семья не поверит? Если они сами его разберут? Если, если, если…       Эти навязчивые мысли крутятся в голове настолько сильно, что пару раз балерина даже порывается уйти самой и куколки её еле-еле останавливают, сумбурно тыча ей на страницах, что раз сказали ждать, то нужно ждать и «что, если он вернется, а тебя не будет». Что прошло всего полторы недели и что на «что-нибудь придумать» тоже уходит время. Не могут же их просто взять и вынести. Эти аргументы балерину кое-как, но приводят в чувства, а окончательно добивает напоминание собственных алгоритмов о том, что она, вообще-то, опасна для общества. Перед двумя «новенькими» Миниринами за их убийство приходится извиняться, кажется, три дня подряд. Хотя, конечно, все это смахивает на некоторый абсурд, но души прислушиваются и вскоре, пусть и недоверчиво, но присоединяются к «семье», убедившись, что днем никто из них действительно себя не контролирует. Правда, их адаптация оказывается…более характерной для людей. Они бьются в истерике, просятся к родителям, пытаются себя сломать и сбежать, но их возвращают, потому что те совершенно не знают здания. В эти ночи приходится, кажется, собрать в кучу все своё оставшееся сочувствие и поддержку, чтобы хоть как-то утешить детей. Потому что её утешать…не то, чтобы было, кому, да и она никого слушать не хотела. Хотя ей, наверное, все-таки нужен был человек вроде племянника. Кто-то, кто своим оптимизмом даже мертвого из могилы поднимет и утащит на праздник. У кого поддержки хватит на весь комплекс несчастных душ и еще охраннику посочувствовать силы останутся. Кто-то…сильный, в общем.       Но без него сильной приходится быть ей. Как старшей, пожалуй. Потому что разводить нытьё перед и без того несчастными детьми как-то уже…некомфортно, что ли. Когда она думала, что одна в галерее «сознательная», а Минирины просто запрограммированы ей «служить», было значительно легче. — Мы уходим.       С ней все же заговаривает кто-то из больших аниматроников. Спустя черт знает, сколько времени, но точно спустя две с половиной недели после ухода племянника, потому что именно тогда у души появился какой-то смысл считать дни не от балды. Она поворачивает голову, слыша со стороны шорохи — «чужих» Минирины не любят, обходя стороной всех других кукол. — Мы знаем, как выйти. Но нужно убить того техника. Нужно занять его место.       Балерина клонит голову набок, молча разглядывая соизволившую одарить её вниманием куклу. Крайне объемную клоунессу с дурацкой улыбкой, микрофоном в руках, двумя рыжими хвостами и аппаратом для производства мороженого внутри, который еще умеет хватать детей и засовывать внутрь робота по необходимости. К ней душа всегда испытывала какую-то особого рода неприязнь, потому что эта особа умудрялась от лицемерия и изворотливости скатываться в поразительную инфантильность за крайне короткое время. Это она узнала, когда слушала разговоры клоунессы с другими и когда та презрительно обронила в разговоре с механическим медведем, что «балерина не умеет притворяться» и далее последовала довольно впечатляющая речь о том, что душа уже надоела своим нытьем. В тот момент она пожалела о том, что сменила железное тело на пластмассовое и уже не способна своим ударом помять кукольное лицо. Хотя, можно было бы попросить Минирин перегрызть у этой куклы провода… —…и тогда мы объединимся, станем единым целым, и…ты слушаешь? — едва ли не возмущенно вскидывается Цирковая Бейби — так, кажется, её зовут. — Нет, — честно отвечает душа, медленно моргнув. — Ты хочешь выйти отсюда или нет, в конце-концов? Это всего лишь одна человеческая жизнь. Он сын того, кто все это начал! — Твой родной брат вроде бы. Неслабо у тебя крыша уехала, Лиз-зи, — кукла, пожалев, что не может показательно зевнуть, только прикрывает глаза, перестраивая голосовой модуль на флегматичную интонацию. — У тебя тоже есть семья. Которая тебя ждет. Ты не хочешь их увидеть? Твоих братьев и сестру? Твою маму? После разъединения мы найдем себе новые тела, каждый своё. Ты сможешь выбрать, — на подколку, кажется, аниматроник вовсе внимания не обращает, продолжая ласково увещевать. Балерина невольно задумывается.       Хочет ли она увидеть свою семью? Безусловно. Эта почти забытая, призрачная мечта невольно встает перед глазами. Родные лица, теплые руки, голоса…родной дом и комната, атмосфера уюта и спокойствия. Теплые пледы, две кошки, суслик «можно он будет жить с нами» Гектор, забавно вякающий каждый раз, как назовёшь его имя. Конечно же, ей хочется вернуться к этому, хочется новое тело, чувствующее запахи и вкусы, чувствующее прикосновения. Не такое высокое и более худое, способное на мимику…впрочем, способное ли? Мертвое же, вроде как. С этим, конечно, выходит шило на мыло. Быть одержимой куклой еще ладно, а вот зомби…с другой стороны, так её перестанут терзать алгоритмы, наверное. Возможно. Начать есть мозги — не самая лучшая перспектива, даже если отпадает возможность заболеть кучей стремных болезней. Но увидеть родных…к тому же, племянник уже долго не возвращается, слишком долго. Может, уже и нет надежды. Может, это единственный выход.       Она поворачивает голову в сторону осторожно выглядывающих Минирин с книжкой. «Электричка», как они прозвали девочку, убитую током, активно мотает головой, мол, не выходи из комплекса, не совершай ошибку. Новенькие просто сидят, обняв колени, брат с сестрой опасливо жмутся друг к другу. «Механик» машет книжкой, которой придумал пользоваться племянник. «Я вернусь, обязательно. Ты только жди.» «Мы побудем с тобой.» «У тебя все хорошо?» «Не переживай, он справится.» «Мы все справимся.» «Мы же друзья?»       Она медленно моргает, поднимается, подходя ближе к сцене и кулисам, смотрит на напуганных, как ей кажется, детей. Если она уйдет…если все уйдут, кто будет с ними? Что станет с маленькими куклами? — Мы не можем их взять. Они деревянные. Они бесполезны, — словно предугадывая мысли души, комментирует зачинщица побега и балерина качает головой. Раньше, возможно, она присоединилась бы. Когда у неё никого не было, когда здесь было нечего терять и можно было рискнуть всем, но сейчас…она чувствует за этих детей, которые были рядом, которые помогали и поддерживали, которые ей доверились, ответственность. И она не может просто взять и оставить их, пусть даже ради сомнительной надежды увидеть семью. Потому что им хуже. Они — дети, и они не заслужили быть в этом огромном комплексе одни. Душа приглядывается к тому, что печатает один из мальчишек на книге, щурится. «Он обязательно вернется. Не уходи. Вы потеряете друг друга.» — Баллора. Ты с нами? — растеряв, кажется, последнее терпение, уточняет клоунесса. — Нет. Меня не прельщает идея ходить в дохлом кожаном костюме. И не знаю, как ты, а когда я сердилась на братьев — я их за волосы дергала, а не потрошила, — внутренне скривившись, отвечает душа, слушая недовольный скрежет сзади и тяжелые удаляющиеся шаги. «Спасибо.»       На это слово в книге поочередно укладывается около десятка маленьких ладоней, которые вскоре обнимают балерину. Такое количество детей, повисших на шее, она не выдерживает и садится на сцену, обнимая всех и сразу. Лучше уж она потом сама побег устроит, когда убедится, что племянник не вернется. Они вместе с остальными тоже что-нибудь придумают. Желательно, что-то, не включающее в себя потрошение человека и дальнейшее в нем пребывание. Великолепный план у клоунессы, ничего не скажешь. Надежный, как швейцарские часы. Не зря балерина с этими психами не общалась.       Всем своим собранием анонимных молчунов она с Миниринами решает мальчишке-охраннику хоть как-то помочь. Хотя бы намекнуть, что тому бы взять ноги в руки и бежать из этого комплекса куда-нибудь в Таиланд, кузнечиками хрустеть. От греха подальше. В первую же ночь она пугает его сама. Ходит рядом, скалится. Дети же добывают её старое тело из «комнаты Ковша» или как там называется это адское помещение, где из роботов все запчасти достают с двух-трех ударов. Железную помятую тушку куколки шустренько разделяют и вскоре машут ею со сцены, тоже рассчитывая намекнуть на то, что в комплексе не все так однозначно. После попытки с оханником поговорить, правда, балерина тоже получает намек от Бейби о том, что лучше бы сидеть потише. Выражается это в хорошем таком ударе массивным кулаком в горло. Голосовой модуль балерине чинят пару дней, за которые клоунесса её успевает предупредить о том, что если душа хочет торчать в комплексе — пусть торчит, но если попытается помешать — её Минирин пустят на опилки.       Угроза, конечно же, действует. И если на себя и свой модуль душе параллельно, то вот детей лишать шанса на существование как-то не хочется. Тем более, что их действительно убить проще всего. Даже если те хотят упокоиться, это определенно должно быть добровольно, а не потому, что какому-то роботу приспичило их сожрать до деревянной крошки. Так что балерина, тихо и очень раздосадованно поклацав зубами, продолжает делать то, что делала и не встречала сопротивления — пугать мальчишку. Который, зараза, оказывается то ли любителем острых ощущений, то ли просто дураком, но никак не жаждет увольняться с этой работы, как будто ему весело каждый раз прятаться от всего, что движется и едва ли не ползком проходить через галерею. Как позднее выясняется из разговоров других кукол, впрочем — тот пришел для того, чтобы «собрать» свою убитую роботом Лиззи. Шутка балерины про «делаем ставки, кто кого достанет первым» среди Минирин не прокатывает и душа только молчаливо сочувствует парню, раз уж не может сказать, что его драгоценную сестренку давно уже сожрал искуственный интеллект и алгоритмы, и сейчас это не милая девочка, которая любит мороженое, а Джек-потрошитель.       Интересно, она сама станет такой же?       При этой мысли балерину впервые нервно передергивает. У них ведь вшиты одинаковые программы. Что, если спустя время душа тоже станет…вот такой? Что будет, если вдруг её поглотят алгоритмы, если ИИ одержит победу. Она тоже станет таким же маньяком, для которого слово «брат» не значит ничего? Потеряет все свои воспоминания, чувства и привязанности и станет только лишь одержимой машиной.       Жутко.       Как-то слишком жутко.       В ответ на такие внезапно озвученные измышления, куколки лишь мотают головой. Говорят, что «девочка в Бейби сломалась быстро» и что «она только притворялась настоящей». Говорят, что балерина никогда такой не станет, потому что «другая» и «мы же рядом». Словом, успокаивают, как могут. Часть из них убегает вслед за охранником в «комнату Ковша», а часть так и остается с балериной до самого утра. До последнего утра, когда все аниматроники будут на своем месте. — Ты всё ещё не хочешь уйти?       Бейби напоминает нечто среднее между змеем-искусителем и настоятельницей монастыря. Тоже испытывает терпение и тоже требует несколько раз повторить ответ, как для глухой. Душа лишь цедит раздраженное «нет», как только её алгоритмы отключаются и шлет клоунессу прямым текстом во всех возможных направлениях и плоскостях, предварительно проследив за тем, чтобы дети зажали ладонями то, чем они слышат — ушей у Минирин не предусмотрено. Убедившись, что аниматроник утопала разговаривать с охранником, балерина раздраженно меряет шагами комнату и рычит. Еще одной смерти, тем более, настолько отвратительной и мучительной, ей не хочется. Мальчишка не заслужил. И тем не менее, предотвратить эту смерть, они, как ни старались, не могут. Прямым текстом сказать охраннику, что если тот не сбежит из комплекса, из него сделают наволочку для механизмов, нельзя — иначе пострадают дети. Сломать сам Ковш тоже опции нет — да и Бейби, скорее всего, придумает, как обойтись без него. Может быть, попытаться тогда вывести этот гибридный организм, в который сольются куклы, из строя? — Провода грызть умеете? — уточняет душа у своих маленьких подопечных. Те, глядя на нее одинаково улыбающимися лицами, совершенно синхронно обнажают острые железные зубки, вызывая у души приступ умиления, — Грызунчики мои. Задача — перегрызть всё жизненно важное у этой твари.       Раздав необходимые инструкции, балерина со спокойной душой отправляет детей в комнату Ковша — прятаться там, занимая выгодные позиции, чтобы в нужный момент кинуться на слившихся аниматроников. Которые, выбравшись из своих железных или пластмассовых тел и слепившись в одну роботизированную тварь, очень удачно оставили без защиты все свои провода и шланги. И если их успешно сожрать — есть определенный шанс, что маньяк просто отключится. Для основных мест «дегустации» они с детьми определили шею, спину и ноги, где пролегают главные провода. Не отключить, так хоть свалить на землю.       Сама же душа, выждав время, аккуратно крадется перед механической паскудой и доверчивым охранником, рассчитывая пока что их отвлечь, появляясь в тех же комнатах, что и они. Это срабатывает — гибрид, видимо, испугавшись, что до Минирин он уже не доберется, а Баллора все расскажет, начинает водить мальчишку кругами. Она бы, конечно, может и рассказала, но если ничего не сделать со слившимся аниматроником, но позволить охраннику убежать — можно заработать себе и детям кучу проблем. Так что в первую очередь, они разберутся с маньяком, а потом уже со всем остальным.       Прежде, чем она «пускает» их в комнату Ковша, проходит, по меньшей мере, минут пятнадцать. Гибрид, конечно, предусмотрительно связывает охранника кабелями, пока балерина, загадочно исчезнув, активно крошит украденным детьми у мальчишки ножом провода, регулирующие непосредственно работу Ковша. И убедившись, что из всего аппарата не работает ровным счетом ничего, удовлетворенно и очень тихонько отступает в тень, радуясь тому, что гибрид слишком занят разговорами с мальчишкой. Она переглядывается с готовыми к нападению Миниринами, и когда механическая тварь в лице аниматроников дергает рычаг, с удивлением обнаруживая, что Ковш отказывается работать — кивает. По её команде вся десятка куколок тут же кидается на гибрида, вгрызаясь зубами в мягкие провода и шланги, а сама душа, заметив, что эта тварь собирается то ли сбежать, то ли щупальцами из шлангов смахнуть с себя кукол — с одного прыжка валит бестелесный комок «мышц» на пол, втыкая тому нож во все механические глаза поочередно. Робот, конечно, в попытках сопротивления отшвыривает одну из куколок в стену, саму балерину кусает за руку, оставляя на ней царапины и вмятины, но вскоре, когда большая часть проводов оказывается перекусана — перестает трепыхаться. На всякий случай, душа командует детям растащить робота на столько запчастей, сколько можно пока те успешно справляются, поворачивается к связанному охраннику, в пару движений перекусывая провода, удерживающие мальчишку. Тот шлепается на пол с грацией мешка гнилой картошки и балерине приходится заботливым жестом поставить того на ноги за шкирку, как котенка. — Времени сколько? — интересуется она, словно остановив прохожего на улице. — Три ночи…спасибо. Моя сестра, она…— сумбурно бормочет парень, на лице которого отражается одновременно удивление, страх, разочарование и боль. Душа задумчиво кивает. До рассвета времени совсем немного. В семь утра включаются алгоритмы, у них есть…четыре часа. Неплохо. Успеют еще книгу почитать. — Она крышей съехала, соболезную. А теперь разворачивайся и вали отсюда, еще раз увижу в этом здании — сожру с теми потрохами, которые из тебя пытались достать. Все, катись, давай-давай, не пялься на меня, как на картины Боттичелли, ты не в моем вкусе, мне нравятся менее доверчивые, — ворчит на него кукла, подталкивая выпавшего в осадок от всего пережитого парня к выходу. И лишь убедившись, что тот начал самостоятельно передвигать ноги в сторону лифта, удовлетворенно кивает и показывает своим маленьким подопечным палец вверх. Те в ответ радостно машут оторванной механической рукой, что смотрится довольно комично и вызывают у балерины подобие смеха. Она убеждается в том, что аниматроники, в случае чего, совершенно точно не соберутся обратно, удовлетворенно кивает и хвалит детей за проделанную работу. Гладит каждого по голове, думая, что стало как-то значительно…спокойнее. Все это время она только и делала, что забирала человеческие жизни. Оказалось приятным спасти хотя бы одну. Хотя бы как-то искупить свою вину, перед всеми, кому она причинила страдания, хотя душа и знает, что этого недостаточно, наверное. Но в любом случае, когда они выберутся, они обязательно что-то придумают. Теперь, в конце-концов, весь комплекс в их распоряжении.       Закончив с раздачей словесных плюшек, первым делом, она предлагает почитать книги, а потом уже порыскать по зданию в поисках каких-нибудь записей об аниматрониках и их устройстве. Раньше Бейби, подчинившаяся программе, вряд ли бы дала это сделать, но сейчас они могут проникнуть даже в старый офис владельца. Куколки с ней соглашаются, скачут рядом и впереди, направляясь в коридор. Брат с сестрой даже забираются ей на плечи и обнимают за высокий пучок синих волос, цепляются за корону на голове. Уже привычное их положение, на самом деле, даже неудобства не вызывает. — Тётя!       Минирина в зеленой одежде — джинсах и футболке вместо пачки, выскакивает, как черт из табакерки, едва не пугая балерину и всех прочих. Те, впрочем, быстро приходят в себя и накидываются на вернувшегося мальчика с объятиями, но тот, поочередно обняв всех, шустро выпутывается из деревянных рук. Облегченно вздохнуть душа, конечно, не может, но тепло, крепко обнимает мальчишку. Тихо бормочет «мы так ждали тебя». Спрашивает, где тот пропадал так долго. Рассказывает про гибрида и про то, как ей предлагали уйти. — Нам надо уходить сейчас, — упрямо отрезает куколка, утягивая балерину к выходу из длинного коридора технических помещений. — А ты чего говоришь вообще? — удивляется душа, покорно, но не так быстро шагая следом за племянником. Он меньше, конечно, она по сравнению с ним не самая шустрая. — Голосовой модуль вставили. Дурацкий голос, но сойдет, сейчас не об этом, пошли быстрее, — недовольно бубнит ребенок несколько смазанным голосом, словно у плюшевой игрушки. — Да куда ты… — Тут скоро всё будет гореть, ясно? Это отключит систему распознавания аниматроников, потому что через вентиляцию толстая ты не пролезешь, в отличие от меня. Мы все продумали. —…Что за оскорбления родной тети, не пойму. Я не толстая, я крупная, — наигранно ворчит балерина, запоздало обрабатывая предложение целиком, — Стоп, тут скоро будет что? — Ты толстая и глухая. И медленная, — сарказм игрушечный голосовой модуль осиливает плоховато, но шуточные интонации балерина все же улавливает, что не мешает ей дать мальчишке профилактический щелбан, — Здесь есть строительные помещения, я там все подж…о, сигнализация.       Заслышав вопли сирены, балерина все же невольно ускоряется. Потому что не заразиться чужой уверенностью оказывается слишком сложно. Потому что на горизонте маячит надежда. Куда более реальная надежда, чем та, которую предлагала Бейби, решив слиться с остальными аниматрониками и залезть в человеческое тело. Пока они идут, мальчишка быстро разъясняет план — заглянуть в кабинет охранника, шустро перевести все в режим эвакуации, забраться в лифт, уехать, выйти в двери и «готово, мы великолепны». Говорит, что вся семья на потолке от радости висела, правда «бабушка стукнула меня сковородой». Что ему шустро выдали вместо балетной пачки одежку и уже приготовили для нее новую кровать. Что их, правда, придется на какое-то время отключить, наверное, чтобы они никого не убили, но все будет хорошо. И что остальных ребят они возьмут в семью. — Натаниэль, это тебе не суслики, их нельзя принести и сказать «они будут жить с нами», — добродушно ворчит балерина, забирая из их тайника книжку и прочие украденные вещи. Будут напоминанием, что ли. — Почему? Мож…       Оставшиеся слова и без того не самого громкого голоса тонут в оглушительном грохоте. Таком, что земля дрожит, а с потолка сыплется штукатурка. Душа, решив не тратить время на переглядки, твердой рукой хватает всех марионеток в охапку и несется бегом через галерею. Что это грохотало, уточнять она не хочет, да и не у кого — если бы это было частью плана, её бы, наверное, все же предупредили.       Комнаты других аниматроников и главный холл они, кажется, пролетают просто за доли секунды и душа еще не помнит ни одного случая, в котором она бы развивала такую скорость на коротких дистанциях. Куколки, кажется, вцепляются в нее намертво, лишь бы не слететь при беге, на что душа никак не реагирует, заботясь лишь о том, чтобы вписываться в повороты. Её заботит только то, что чем ближе к комнате охранника, тем больше пламени вокруг встречается. Скорее всего, поджог был в той части комплекса, что была на ремонте, но очевидно, не планировалось, что огонь расползется так быстро. Остается только надеяться на то, что все пойдет по плану, несмотря на…       Второй взрыв отшвыривает её к противоположной стене буквально в нескольких шагах от комнаты охраны. Балерина морщится, вытряхивает из глаз мусор, моментально вправляет запястье, но когда поднимает голову, судорожно вскочив на ноги, понимает, что это, кажется, было всё.       Потому что комната заодно с вентиляцией и лифтом оказывается наглухо завалена обрушившимся потолком. — А лифт еще может, функционирует? — предполагает мальчишка и прежде чем балерина успевает хотя бы заикнуться, пытается пролезть и таки пролезает под обломки, пока другие дети кидаются разгребать завал. На шок у души просто не хватает времени. Поправив помятую щеку, она кидается помогать. Даже сдвигает несколько плит, что не под силу обычному человеку, но на остальные её массы попросту не хватает. Она дает пролезть в комнату детям, залезает сквозь проем сама, царапая себе все тело и уже куда более обреченно смотрит на безуспешные попытки мальчишки включить неработающий лифт, которому успешно помяло двери. Как, впрочем, и вентиляции. — Оно не должно было, я же…я же специально рассчитывал, ну! — Успокойся. Он сломан, — тихо констатирует балерина и ловит трепыхающегося ребенка в объятия, усаживаясь под стол охранника, спиной к пожару. Туда же вскоре забираются другие куколки, сбиваются в кучу, которую душа обнимает, закрывая собой и тоскливо прикрывая глаза.       Как-то слишком тошно осознавать, что ещё её одно желание — умереть навсегда сбывается ровно тогда, когда совершенно не надо. Когда буквально в двух шагах её ждала какая-никакая, но жизнь. Ждали семья и дом, ждало отключение алгоритмов и возможно, новое тело. А может быть, и смерть, перед которой можно было хотя бы попрощаться со всеми. Но это был бы её выбор, которого она теперь лишена, потому что чему-то приспичило взорваться. Систему распознавания аниматроников это, безусловно, отключило, но какой теперь в этом смысл, если этот комплекс все равно станет их могилой?       Племянник в её объятиях ломается окончательно, перестав биться. Он просто повисает в руках, скатываясь в глухие, тоскливые подвывания и поочередно выдает то «простите», то «я не хотел». Во что душа, впрочем, верит. Иногда подземные сооружения строятся рядом с местами, где есть газ и даже небольшого возгорания хватит для того, чтобы рвануло. Мальчишка не мог этого знать. Он действительно пытался помочь и душа представить себе не может, как сильно того ломает от чувства вины и ощущения, что он своим решением обрек их всех на смерть. Она смотрит на пламя, уже забравшееся в комнату, на пару со всеми прочими обнимает племянника крепче, тычется своим лбом в его. Утешает, хотя ей самой рыдать хочется. От несправедливости, от осознания, что смерть неизбежна буквально в паре шагов от спасения. От того, что она видит, как мучается тот, кто всеми силами пытался ободрить, поддержать и помочь. Как угасает огонек оптимизма в душе, которая всегда надеялась и была уверена в лучшем. Наверное, балерина даже рада, что у кукол нет мимики. Иначе бы она, наверное, не выдержала этого зрелища. Но смотреть на комично улыбающиеся лица, впрочем, тоже довольно невыносимо. Она, чувствуя, как конечности начинают плохо слушаться, а тело — становиться все более и более чужим, гладит ребенка по голове, мягко щурясь. — Ну что ты, маленький. Не плачь. Все хорошо. Все будет хорошо. Мы еще обязательно встретимся. Мы все обязательно встретимся, — увещевает она того, пока цел голосовой модуль и согнувшись в три погибели, заглядывает в глаза каждой из кукол. Шепчет тихое, ломающееся «спасибо, что были рядом». Закрывает детей от пламени, которое медленно, но верно подбирается ближе и когда все они собираются на пластмассовых коленях, растягивает мягкие от температуры лицевые пластины в подобии улыбки. У них есть еще полчаса на двадцать страниц. — Давайте я вам книгу дочитаю?