Встретимся в театре

      Холодное весеннее утро. В коридорах больницы малолюдно. Где-то гуляет сквозняк. Начинает светлеть. С первыми лучами солнца, из приёмного отделения выползает дежурный врач. Из лоснящегося и ухоженного тощего мужчины лет сорока-сорока пяти, он за одно дежурство превращается в почти старика, с начинающим облысением и глубокими, почти черными мешками под глазами. Полусонные медицинские сестры, словно заспанные мухи, с улыбкой встречают "старика", обступая его со всех сторон, вместе скрываясь за дверью ординаторской. Время для утренней пятиминутки. Где-то край уха цепляется за игравшее в холле радио, из которого напевали отрывок из какой-то арии. Но Фёдору Достоевскому было не интересно присоединиться к обсуждению сводок и новостей с ночной смены. У обитателей верхних этажей этого дурдома одна жизнь, а у него другая. Он и сам за ночь ни разу не сомкнул глаз, к сожалению не дремля на стуле в краю его уютного кабинета в холодном морге.       Будучи четыре года тому назад на первом курсе, он целый семестр занимался в университетском подземелье анатомией на трупах. Он по загибающейся лестнице спускался в подвал, предчувствуя незабываемые потрясения для своей души. В глубине анатомического театра группами и порознь толпились взлохмаченные студенты. Белые халаты и серые, как у лежащих трупов лица. Одни зубрили, обложившись костями и перелистывая трёпаные, истлевшие учебники, явно пережившие не один выпуск специалистов, другие молча анатомировали по углам, третьи балагурили, отпускали шутки и поглядывая на морозильники, где покойники дожидались своего часа. Среди них, когда-то оказался вернейший друг Фёдора — Дазай Осаму. Состояние человека после смерти волновало и цепляло его совсем по другому, не как остальных студентов. На этой почве они и сошлись.       В полутьме подземелья светились, как фосфор, бросающиеся в глаза голизною трупы неизвестных, молодые самоубийцы с неустановленной личностью, хорошо сохранившиеся и еще не тронувшиеся утопленницы, случайным образом найденные на болотах и выловленные из рек...Никто их не искал, поэтому после смерти они были тайно принесены в жертву науке. Их тела казались статуями отлитыми из воска, правда место их пьедестала — не мраморный подмосток, а анатомический стол.       Мертвецов вскрывали, разнимали и препарировали, и красота человеческого тела оставалась верной себе при любом, сколь угодно мелком делении. В подвале пахло формалином и карболкой, и присутствие тайны чувствовалось во всем, начиная с неизвестной судьбы всех этих простертых тел и кончая самой тайной жизни и смерти, располагавшейся здесь.       Когда-то Фёдор впервые спустился и прошёлся по каменному полу мертвецкой. То было четыре, быть может и больше года тому назад. В его голове давно стояла прямая, как стрела, как осиновый кол, установка того, что в практической жизни надо заниматься чем-нибудь общеполезным. Вот Достоевский и пошёл по медицине, выучась на последнего в мирской людской жизни врача — патологоанатома.       Вступив на тонкий рубеж последнего в этой жизни человеческого пути, Фёдор не смог навсегда покинуть стены морга. Они приковали его к себе, высвечивая кварцевыми лампами путь и направляя морозным сквозняком по коже. Он вернулся. И не один раз. И даже жизнь свою связал с самой немногословной публикой — мертвыми. И сейчас, Достоевский показывает демонстрационное вскрытие для будущих врачей, точнее, заканчивает. Ночная группа ушла. Время прибраться, чтобы позволить Дазаю выйти на смену при готовом столе.       Секционные ножи, анатомические пилы: дуговая, листовая, проволочная, маятниковая, пинцеты...Нет, думать о работе почти невозможно. В голове играет отрывок чего-то, что прицепилось ещё с утра, от чего сухие губы начинают нашёптывать два вертящихся на языке слова:       — Сердце красавиц... — Фёдор подходит к шкафу, доставая саван для накрытия препарированного трупа. И в этот момент тишина и покой мертвецкой оказались нарушены. Луч теплого света проник в помещение. Кто-то оказался на пороге, отказываясь входить и пуская сквозняк. — Склонно к... Закройте пожалуйста дверь. Это помещение должно быть стерильно.       — Простите! — слишком живо и громко отзывается молодой мужской голос в смятении и радости, заходя внутрь и прикрывая за собой дверь. — Я...       — Вы новый студент? — Фёдор поднимает глаза от накрытого стола, пытаясь предугадать фразу. — Не о вас ли мне передали, что это вы потеряли сознание от страха, даже не спустившись?       — Я ненадолго. И скоро уйду...Но можно сказать, что да, — блондин от чего-то улыбнулся. — Это был я.       — Молодой человек, морг явно не место для людей впечатлительных. Не каждому в этой жизни подвластно взять себя в руки и работать с трупами, — во взгляде Фёдора играет недовольство. — Первый раз на практике?       — А...Да. Как вы узнали?       — Вы без халата. Как вас только пропустили, — патологоанатом качает головой. — Оставайтесь на месте. Я найду вам халат. Но вы пропустили всю демонстрацию, — Достоевский точным движением снимает перчатки, сразу избавляясь от них, выкидывая в специальную ёмкость. — И будьте добры, представьтесь.       — Николай. Николай Гоголь.       — Николай... — повторяет Достоевский в задумчивости, словно пробует на вкус имя опоздавшего по слогам. — Поможете закрыть смену, если уж пришли. На первый раз прощаю опоздание. Похвально, что вы всё же спустились. Я питаю уважение к тем людям, которые могут посмотреть в глаза своим страхам и побороть себя.       Фёдор выходит в малую подсобку, открывая крашенный, где-то уже облупившейся зелёной краской шкаф на ржавеющих ножках, оглядывая полки белоснежного, пахнущего чистотой белья. Халаты на второй верхней полке. Сложены аккуратной стопкой, хорошо проглажены и лежат уголок к уголку. Достоевский любил такой порядок. Он осторожно достаёт один из халатов, закрывая шкаф на ключ, возвращаясь к опоздавшему.       — Возьмите. Одевайтесь поскорей. Я обычно не пускаю, когда ко мне приходят без формы.       — Спасибо, — Николай забирает халат из чужих рук. — Вы...       — Фёдор Михайлович Достоевский. Местный патологоанатом, — Фёдор подходит к небольшому операционному столу, доставая новую упаковку запаяных медицинских перчаток, умело открывая её и облачая свои руки в бежево-белый латекс. — Где ваши перчатки? Медицинский колпак?       Гоголь виновато тупит глаза в пол и качает головой.       — Нц...Курс первый? Может только второй? Такие ошибки во внешнем виде могут таить опасность, — Достоевский достаёт ещё одну пачку, замечая в глазах парня напротив удивление, смущение и непонимание. — Хранить трупы в не предназначенных для этого условиях небезопасно: трупы выделяют яды, также в них продолжают жить бактерии, вирусы и грибы, способные вызывать заразные заболевания, — и это не говоря о том, что без особых условий хранения тела быстро начинают тлеть, а также о том, что в них могут отложить личинки мухи и другие насекомые, — Достоевский открывает вторую пачку перчаток, вставая перед Николаем и надевая их ему на руки. В этот момент, блондин словно задержал дыхание. Грудь его не вздымалась. — Короче говоря, мертвое тело — источник опасности, а потому хранить его нужно в специально предназначенном для этого месте — в морге. И одежда поэтому должна быть специализированной. Запомнил?       — Да.       — Запасного колпака у меня не имеется, но уже неплохо, что твои волосы заплетены в косу, — патологоанатом выбрасывает упаковку в другой помеченный контейнер, возвращаясь к анатомическому столу. — Подойди ближе, если хочешь хоть что-нибудь увидеть и узнать. Конечно, той базы, что видели твои одногруппники у тебя не будет. Но возможно, я покажу тебе что-нибудь другое.       — А почему вы стали патологоанатом? — Николай подошёл ближе, но все равно выходило так, что парень стоял чуть позади Фёдора.       — Я устал от лечебной работы, — ответил Достоевский. — К тому же меня всегда привлекала патологическая анатомия.       — Интересно узнать, чем именно? — оживился Гоголь, подглядывая за действиями аметистоглазого парня. — Это же... Мягко говоря… не очень эстетично.       — В медицине эстетам делать нечего. — улыбнулся Достоевский.       Он откинул край белоснежной простыни операционного столика, показывая глазам Николая всю прелесть своего профессионализма — его рабочие инструменты.       — Для чего они? — с уважением и зажженным интересом в глазах поинтересовался Гоголь, указывая на секционные ножи.       — Каждый из них удобен по своему, — Фёдор берёт один из ножей в руку. — Малыми удобно отделить кожу, средними разрезать хрящи, а большими исследовать органы.       — И не жалко?       — Кого? — отвлекаясь от ножей произносит Фёдор, в голосе которого проскальзывают нотки усталости.       — Мертвых, — Николай подходит ближе, вглядываясь в белый саван, которым было накрыто ожидавшее вскрытие тело. — Умирают ведь и совсем молодые. А потом лежат не на теплом песке и под солнцем, а на холодном столе под кварцем...Разве в моменты вскрытия не задумываешься о смысле собственной жизни?       — Коля, — на выдохе говорит Достоевский, поворачиваясь к парню. — Не ищи смысл жизни во время вскрытия. Смерть — твой поставщик для работы, а не повод проливать слёзы. Твоё сердце ещё покроется корочкой. Это сейчас перед тобой человек, который, быть может, ещё день назад дышал свежим воздухом и строил планы на будущее. А передо мной это уже материал для работы.       — А вам... Родных или знакомых доводилось вскрывать?       — Очень личный вопрос...Нет, слава богу. Не доводилось. Но не стоит рассчитывать на "ещё никогда". Нет вещи более непостоянной, чем это самое никогда. Всё в этой жизни бывает в первый раз.       Одинокий студент слушал Фёдора с упоением. Вообще, Достоевский постоянно ощущал что-то, что удивляло его в этом блондинистом пареньке. Его легко можно было увлечь, не повышая своего голоса, он был робок в своих познаниях, но с охотой принимал новую информацию. Хотя на вид, Николай словно случайно попал в морг. Однако, ссылаясь на юность и неопытность молодой души, Фёдор прощал незнание основ и глупые вопросы в невпопад. Он все же немного устал после ночной смены, а внезапный студент заполнил тишину мертвецкой, внося сюда что-то живое.       — Кажется, кто-то идёт сюда, — замечает Николай, глядя на пока ещё закрытую дверь. Парень быстро отходит от готового ко следующему вскрытию стола, снимая халат и останавливаясь на перчатках. Он было потянул руку в рот, чтобы стянуть резину зубами, как возле него, в почти два прыжка оказывается всклоченный Достоевский.       — Что на милость ты только что собирался сделать?! — патологоанатом хватает Николая на руку, фиксируя её. — Что я тебе говорил сегодня?       — Никогда не отчаивайся, если не можешь найти причину смерти; указывай, какую пожелаешь, ведь ты – последняя инстанция.       — Нет. Про внешний вид.       — Он...Должен быть специальным.       — Так... — Фёдор плавно отпускает чужую руку. — Продолжай.       — А... — Николай вмиг вспыхнул, начиная с удивительной точностью тараторить пересказ из всех слов аметистоглазого врача. — Трупы выделяют яды, также в них продолжают жить бактерии, вирусы и грибы, способные вызывать заразные заболевания...Ой..       — Молодец. Дошло наконец-то? — Достоевский, не снимая своих перчаток помогает правильно снять их с рук Николая, терпеливо, как хороший учитель поясняя за правильный алгоритм их снятия. — Не касайся своего лица в перчатках. И ни в коем случае не снимай их так. Понял меня? В следующий раз будешь демонстрировать мне снятие и надевание перчаток. Лично.       Достоевский поднимает на Гоголя свои глаза. Их взгляды встречаются. В памяти патологоанатома надолго оставят свой след причудливые разноцветные глаза. Таких он никогда в своей жизни не видел и вряд ли увидит. Что-то шепчет ему в душе — человек перед тобой такой один во всём мире, нигде не сыскать даже похожего. Ваша встреча не может быть случайностью. Так сделай же что-нибудь, чтобы остаться и у него в воспоминаниях.       — Я... — начал было Достоевский, но был перебит.       — Вы любите кофе? Я знаю одно замечательное место, — инициативу резко забирает в свои руки Николай. Он говорит очень воодушевленно, почти умоляя патологоанатома на согласие. — Давайте сходим туда. Я подожду вас после смены.       Гоголь резко и широко улыбается, подходя к темным железным дверям морга. Он весело оглядывает Достоевского, подмигивая последнему, никак не объясняя своего настроя и действий. К слову, так и не давая времени на обдуманный ответ для Фёдора. Он уже знает, что будет согласие.       — Я не прощаюсь с вами, Фёдор Михайлович! Мы ещё обязательно увидимся!       Николай ещё раз улыбается, открывая дверь и выходя за неё, пропуская в темное и уже не такое мрачное помещение луч теплого коридорного света. Действительно, после появления этого парня, атмосфера в морге изменилась. И дело не только в жёлтом свете, что заструился из-за двери. Кажется, всё дело было в улыбке, которая растянулась по обескровленным губам.       — Боже мой, Федя, что за вид? — ныне в дверях стоит Дазай, ничуть не изменившийся со времён их выпуска из университета. Такой же временами взбалмошный, серьезный, громкий, гениальный, придурковатый, устрашающий, но очень даже ничего, как человек, всё тот же Дазай. Он был в наскоро накинутом на плечи халате, с белыми, бывшими блестящими пуговицами и выглядывающими бинтами на запястьях и шее. — Не пугай меня так, стоять возле трупа и улыбаться во весь рот, явно не лучшая примета.       — Ты тоже его видел? — сменив улыбку на более спокойное выражение лица осведомился Достоевский.       — Кого видел? — не искусственно поинтересовался Дазай, нормально застёгивая свой халат.       — Того парня в коридоре. Вы должны были пересечься. Он ушел меньше минуты тому назад.       — Не понимаю, о ком речь, — Осаму расправился с последней пуговицей и подошёл ближе к Фёдору, нагибаясь, внимательно изучая глаза патологоанатома. — В коридоре было пусто. Ты не устал часом? Может померещилось?       Но Фёдор молча переводит взгляд на вторые использованные перчатки, которые он до сих пор держал в своих руках.       — Вторые сутки на ногах, тут и мертвецы оживут, ахах, лишь бы только картинка скрасилась, — Дазай хлопает коллегу по плечу. — Иди-ка ты домой, Феденька. Я возьму свою смену на час раньше. Отдых тебе не помешает.

***

      Достоевский не догадывался, что одна случайная встреча в морге способна полностью изменить его жизнь меньше чем за сутки. Фёдор похож на человека потухающего, смертельно уставшего, некая серая туча, что спустилась и бродит по земле. А человек рядом с ним, полная противоположность этой картины. Такой живой и динамичный, как сошедший с красивой иллюстрации такого же красивого журнала персонаж. Он яркий, глаза его не потухают, а язык не заплетается от наплыва слов. Николай рад солнцу, рад весне, рад теплу, рад своей компании и людям вокруг.       И рядом с Гоголем, невольно и сам патологоанатом приглядывался к солнцу, замечал вокруг бархатистое благоухание весны, вынимал руки из карманов пальто, не обжигаясь о холодный воздух. Он молча поднимал свои темно-фиолетовые глаза, внимательно слушая даже пустяковые темы, также молча оборачиваясь по сторонам, замечая в своем окружении живых, с бегущим пульсом под кожей людей. Не холодные, потерявшие свой цвет жизни тела, а самые настоящие! Реальные люди. Со своими живыми проблемами и живыми эмоциями.       Случайный городской пейзаж сменился на набережную. По весне особенно красивую и чистую, с тронувшимся льдом, точнее, с одной одинокой льдиной, размером в три аршина, которая стояла на месте в проснувшейся реке. С гомоном верещали птицы, тучными кучами взлетая над водой, в поисках корма. Где-то радостно кричали дети, смех и голоса которых разносились со стороны детской площадки.       Наверное, Фёдор всё же уснул у себя в тихой каморке мертвецкой. Ведь на душе за удивительно долгое время прояснело. Достоевский просто прикрыл глаза, делая полный вдох грудью. Никакого формалина и карболки в воздухе. Только весна, тепло и Николай.       — Федь, мы спустимся к воде? — Фёдор открывает глаза, поворачиваясь на источник звука.       — Можно, — достаточно быстро соглашается патологоанатом, оглядывая каменную насыпь подле реки. — Не рано для купаний?       — Ха-ха! Очень смешно! — Николай игриво бьёт своим локтем в бок мужчины. — С тебя ещё кофе. Тут рядом есть отличный ларек. Я раньше часто сюда заходил. Ароматный кофе и нежнейшее сливочно-ванильное мороженое..       — Это называется гляссе.       — Ты уже пробовал?       — Нет.       — Тогда ты обязан попробовать эту вкуснятину! К слову, Федя, мне нравится твоё имя. Как и ты, — Гоголь широко улыбается, указывая пальцем на миловидный шатер, из которого доносился сладкий аромат сахарной ваты и кофейных зёрен. — Тебе туда~ Я постою здесь и подожду тебя.       — Спасибо..? Наверное. Скоро буду.       Нет, это не может быть сон. Ведь будет слишком обидно проснуться и вернуться к своей реальности. Достоевский сделал вид, что не заметил того, как из отношения преподаватель и студент, Николай приблизился вплоть до приятеля. Хотя нет, приятелем был всё же Дазай, а Гоголь зашёл ещё дальше. И эти дальние степи ещё не подпускали к себе кого-то так близко. Но Колька был бесстрашен, как дрессировщик на арене цирка, окружённый зубастыми пастями львов. Окольными путями, он семимильными шагами попадал то в душу, то в сердце патологоанатома. Непривычно. Фёдор не так молод, для первых глупостей влюблённого сердца. Да и нельзя. Разное положение, один пол. Он его преподаватель на практике, а Николай студент оказавшийся в морге. И то, как может сломаться собственная жизнь от этих связей, Достоевский уже прикинул. Однако, одно дело рушить свою жизнь, ты её хозяин, так и делай, что хочешь. Другое дело, как это повлияет на жизнь Гоголя.       Фёдор оборачивается назад, когда уже так близко подошёл к ларьку. Его излюбленная солнцем фигурка стояла поставив руки на талию, внимательно разглядывая блестевшую воду. «Он точно ещё молод, — думает патологоанатом, не отводя глаз. — И вся жизнь у него ещё впереди.»       На Фёдора оборачиваются, словно блондин читал мысли или специально поджидал момент для случайного взгляда. Ему лучисто улыбаются. «Кого я обманываю...Он показал мне целый мир, о котором я забыл. Это я ещё так ничтожно молод, пока он уже всё повидать успел.»       — Молодой человек, чего изволите? — Фёдора заставляет обернуться голос бариста.       — Два гляссе, будьте добры.

***

      — Вода по весне очень красива, правда, Федя?       И "Федя" молча кивает, слушая крики береговых чаек, сильнее кутаясь в весеннее пальто, грея свои пальцы о горячий бумажный стаканчик с кофе. Вода в реке колыхалась мелкой зыбью, волнуясь от прохладного ветерка. Лучше бы перед ними было море. Соленый воздух укрепляет иммунитет, да и в целом, сидеть у моря несёт в себе больше романтики. А Достоевский и Гоголь сидели на гладких, отполированных водой камнях, которые отлично нагревались под весенним солнцем. Берег по всему периметру был каменистым. Где-то проснувшаяся ото сна вода начинала вновь лизать волнами гальку, придавая серым камням такой блеск, словно они были случайно оставленными драгоценностями, которые по зиме раскидал какой-то сумасшедший.       А на сердце была благодать. Будни врача патологоанатома оставлены где-то далеко за спиной, проблемы были потеряны в суматохе города, а сонливость пропала, как по утру с выходом солнца пропадает туман. Достоевский мог расписаться в том, что сейчас он в самой большой мере ощущает себя счастливым человеком.       — Хмхм.. Сердце...ммм...Склонно к..       — Что это?       — А? Что не так?       — Да всё так, что ты поёшь? — Николай с удивлением приподнимает брови. — Я сам с утра напевал отрывок.       — Вот оно как! Ну, тогда, — Николай ставит стаканчик с казалось бы нетронутым кофе на самую ровную поверхность, которую только находит перед собой. Затем, с грацией прирожденного народного артиста, он встаёт на тот же самый камень, на котором только что сидел. Николай поправляет импровизированную манишку на своей шее, поднося руки к небу и с удивительной силой и голосом запевая:       — Сердце красавиц склонно к измене и к перемене, как ветер мая. С нежной улыбкою в страсти клянутся, плачут, смеются, нам изменяя. Вечно смеются, нас увлекают и изменяют так же, шутя, так же, шутя, так же, шутя. Если же милая не изменила значит бесспорно изменит скоро. Ласки их любим мы, хоть они ложны, без наслаждений жить невозможно. Шутят, смеются, нам изменяют, но изменяю первым им я, первым им я, первым им я.       Достоевский замер. В удивительную симфонию соединились гомон чаек, шелест волн и чарующий голос блондина. Патологоанатом и сам с утра пытался воспроизвести хоть строчку из прицепившегося произведения, да больше двух слов из себя не выдавил. И здесь, Николай при полном актерском мастерстве, с невероятной красотой песни покорил его сердце. Идеально.       — Ну как тебе? — радостно окончив арию спрашивает Николай, вновь присаживаясь на камни.       — Что...Что ты исполнил?       — Rigoletto - La donna è mobile, — встретившись с непониманием во взгляде аметистовых глаз, Николай дополняет: — Сердце красавиц склонно к измене. Риголетто.       — Опера..?       — Опера в трёх актах Джузеппе Верди, написанная в 1850–1851 годах! — с задором продолжает Гоголь, вытягивая свои ноги вперёд. — Отличное произведение...Тебе понравилось?       — Лучше не слышал.       — Не каждый день тебе исполняет арию бывший солист большого театра!       — И что же привело артиста большого театра в холодный и неприглядный морг? — Достоевский хмыкает. — Там публика немногословна, знаешь ли. Бурных оваций от них не дождешься.       — Никакая толпа не заменит артисту одного горящего сердца. Тебе же понравилось? Значит, ради тебя и пришел.       — Благодарю за оказание почести. Лично для меня ещё никто не давал сольных выступлений, — Фёдор кладёт свою руку на чужое колено. — Но ты сказал "бывший". Почему перестал?       — Я ненадолго ушёл. Впереди меня ждёт ещё большой тур, очень большой. Светлый, теплый.       — Так ты скоро уедешь?       Голос Фёдора звучит спокойно, но что-то засквозило внутри его сердца. Николай и сам как-то странно замолк, надолго приковав свой взгляд к неспокойной воде.       — Да. Уеду.       — И где тебя искать?       — В театре. Приходи завтра в театр. Вечерняя постановка. Риголетто.       Патологоанатом дружески похлопывает по колену парня. Но хотелось бы не так играть на дружбе. Николай улыбается.       — Приду. После работы.       — Только ты обязательно приходи. Несмотря ни на что. Я оставлю тебе билет в кассе, — Николай убирает руку Достоевского со своего колена, сползая с камня, садясь вплотную к патологоанатому, кладя свою голову ему на плечо. — Я, кстати, люблю белые тюльпаны.       — Будут тебе белые тюльпаны.       Они ещё долгое время сидели на гладких камнях. У Николая был чудесный, ангельский голос, а в голове таился рой самых непредсказуемых вещей, которыми он ловко делился. А Достоевскому нравилось быть слушателем. Он по природе своей не был многословным, работа только укоренила его краткость. Его взгляд упивался рекою. Дно раскрашено колышущимися золотыми бликами света. Вода прозрачная, видно все камни и стайки небольших рыбок. А линию горизонта почти не видно, между небом и рекой даль сокрыта белой дымкой. Пологие волны ласкали каменный берег.       В какой-то момент, Фёдор ощущает, как его руку держит ладонь Николая. Достоевский не отрывает его. Холодные пальцы, нежная кожа, сильная хватка и вдруг его губы коснулись щеки патологоанатома, и Фёдор почувствовал их жаркий и свежий поцелуй. Огонь пробежал по нему, как ток по проводам, яркой искрой прорисовываясь в сознании.       — Коля, зачем тебе это надо? — Достоевский не отталкивает, лишь слегка поворачивает голову, почти соприкасаясь носами с блондином. — Поверь, тебя ждет разочарование. Я не способен на истинную страсть. Ты пройдёшь через меня, как сквозь облако, и лишь слегка освежишься.       — Как же мне теперь отпустить тебя после такого заманчивого предложения? — Николай оставляет ещё один поцелуй, на этот раз в краешек губ. Быстро же Гоголь прознал, что ему слишком многое позволено.       — Поверь мне, не жди со мной ничего хорошего.       — А не надо хорошего, пусть будет так, как сейчас.       Фёдор лишь внимательно вглядывается в глаза напротив. Они другие. Таких он правда ещё никогда не видел. Так могут гореть звёзды, зажженное солнце или колыхаться пламя огня. Слова излишни. Николай, как потерянный старый друг, что пришёл сквозь время обратно. Ему не нужны слова. Достаточно простого взгляда, который расскажет ему больше, чем стотомники предложений.       Позднее, Достоевский мысленно дополнял эти воспоминания другими: «Вон на этих камнях, у самой кромки воды, — думал он, — я сидел с Колей и был счастлив тогда. И здесь же, в этом же самом месте, получил от него первый поцелуй…»       И всё это было перед глазами. Он улыбался этим воспоминаниям и часто бродил по набережной, по целым часам высиживаясь у воды, встречая или провожая солнце, прислушиваясь к чайкам и к плеску реки.       — Федя, вернись в лечебную практику, — Николай неожиданно возвращается к темам насущным, вновь устраиваясь на плече патологоанатома. — Живым ты нужен больше, чем мертвым.       — Я уже четыре года живу в другом ритме...       — Значит останешься при своём месте?       — Не будь меня сегодня на нём, то и не встретились бы никогда.       — Кто знает, — блондин пожимает плечами, прикрывая глаза, пока не вздрагивает всем телом, подскакивая на ноги. — Вот чёрт, забыл! Совсем забыл!       Николай энергично поднимается на ноги, доставая черную шариковую ручку и клочок белой бумаги. Не листочек, а именно клочок, который весь сморщился от воды и со временем высох. Николай пишет очень короткую и ёмкую фразу. «Встретимся в театре. Коля.»       — Мне пора, я очень, очень спешу, но вот! Возьми, очень тебя прошу, — Гоголь протягивает послание Фёдору, которое последний принимает двумя руками. — Встретимся, Федя. Встретимся в театре. Но сейчас меня провожать не надо! Рано ещё тебе...И спасибо. Это был самый лучший день в моей жизни.

***

      Потеплевшее весеннее утро. В коридорах больницы малолюдно. Где-то гуляет сквозняк. Начинает светлеть. Достоевский с самого утра находится в самом лучшем расположении духа, поэтому с удовольствием заглядывает на чай в ординаторскую, на удивление с интересом узнаёт о происшествиях с ночной смены и с лёгким сердцем, спустя добрые полтора часа, он спускается в своё подземелье. С самого порога его встречает сладкое посапывание Дазая. Голова шатена впечаталась в поверхность стола, волосы роем были размётаны по лицу и учебнику, страницы которого оставили красные следы на его щеках. Спал Осаму сидя, в самой отвратительной и непригодной для этого позе. Плечи поставлены как-то наискосок, одна рука свисала вниз, другая прикрывала пальцами дисплей телефона, с несколькими пропущенными звонками от «Рыжая исте...». Как жаль. Из-за руки Дазая Фёдору дальше не разглядеть.       — Подъём, — патологоанатом подходит к коллеге, будя того прикосновением к плечу, на что Дазай что-то крайне недовольно бормочет. — Тебе смену пора закрывать, а мне её принимать.       — Мгмн..       — Я брал и по три дня.       — Мхх... — Дазай открывает глаза и широко зевает. — Не могу закрыть смену. После твоего ухода в срочном порядке поступило тело на вскрытие. А там кто-то важный лежит, — шатен кивает головой в сторону металлических дверей, за которыми дожидается своего часа труп. — С кожей что-то просили сделать. Не иначе как трупные пятна слишком быстро появились.       — Не беда, когда от наших рук мертвец не сходил за живого? Вставай. Я помогу закончить с этим.       — Хах, что с тобой? Развлекся с кем-нибудь? Что-то не вижу в тебе признаков угасания, апатии и отчуждённости.       — Меньше вопросов, Дазай. Пока я тебя не оставил.       Патологоанатомы переоделись. Работать в паре с Дазаем было крайне увлекательно. Шатену доставляло удовольствие проводить вскрытия над самоубийцами и выискивать причину их смертей. А по слухам, тело, что было спрятано под саваном, было телом утопленника. Это разжигало в нём пламя, бушующую страсть и полный восторг. Достоевский был сдержаннее. В руке уже был секционный нож, готовый к работе. И вот Дазай стягивает белую простынь..       Ни живой, ни мертвый. Он выглядит так, словно прилёг уснуть минуту назад и вот-вот проснётся. Веки не дрожат, грудная клетка не поднимается. Пульса нет. Холодный, как кусок арктического льда. Светлые волосы из аккуратной и длинной косы превратились в грязный колтун, губы сомкнуты плотно и настолько бледны, как крыло у моли. Николай. Его милый Коля.       Фёдор испытал сильное потрясение, он ослабел, нож выпал из рук и ноги под ним подкосились. Бывают минуты отчаяния, такого всепоглощающего уныния, что в душе человека гаснет последний луч надежды, и он чувствует себя окруженным непроницаемым, беспросветным мраком. Ещё вчера...Только вчера сердце его обливалось радостью каждый раз, когда он только смотрел на Гоголя, слушал его речи и ощущал его нежные, бархатные губы на своей щеке. Однако новый удар судьбы решил вырвать его сердце. И разорвать его в клочья. Будь Фёдор несколько помоложе — он заплакал бы от тоски, от своего горя, от боли: горечь едкая и жгучая, как горечь полыни, наполняла всю его душу.       — Я не смогу его вскрыть.

***

      Фёдор сбежал. Никаких объяснений или прощальных слов. Морг стал душить его.       Николай не солгал, они встретились, но как он не сказал о том, что встреча эта будет последней? В театре...Они встретились в театре. В анатомическом театре. Это бьёт ещё больнее, по самому нежному и самому живому, ведь Достоевский не сможет счесть это за ложь и вынашивать обиду по этому поводу. Он не сможет озлобиться на того человека, который так его изменил. Не узнавая привычного маршрута, Фёдор оказался на набережной. Лёгкие горели, патологоанатом не заметил, что уже некоторое время он бежит без оглядки. Как холодно. Как стало холодно и мрачно. Солнце скрылось за сизокрылой тучей. Фёдор спускается к серой воде. Но у камня не стоит оставленный Николаем стаканчик из под гляссе.

***

      Опера не состоялась. В руках у Фёдора самый большой букет белоснежных тюльпанов. Священник только что закончил панихиду. Гроб с телом актера стоит в фойе. На фасадах вместо афиш – фотографии Гоголя. Вокруг очень много людей. Человек четыреста точно решили прийти на прощание. Все плачут и охают, выдерживают маску скорби на своих лицах. А Николай прекрасен. Умиротворение на его лице заставляет Фёдора держаться. У гроба артиста столько цветов, но ни одного тюльпана. Ни одного любимого цветка.       — Твои тюльпаны, — нежно шепчет Достоевский, возлагая цветы. — Счастливого тура. Отдыхай.

***

      Через полгода, Достоевский вернулся в лечебную практику, покидая морг навсегда. Его боль утраты медленно, но верно стала проходить. Настало время борьбы. Он не был один. С ним всегда, в его старом кожаном бумажнике храниться маленький клочок бумаги, на котором черной шариковой ручкой написано «Я люблю тебя. Коля.» А значит, что в этом мире действительно существовал такой парень, как Николай Гоголь. Парень, совершивший невозможное. Великий артист, отдавший огонь своей души другому человеку. Тот самый Коля, который ждёт их новой встречи.       Николай — тот, в кого Фёдор влюбился с первого взгляда, но полюбил спустя годы.

***

      Спустя семь лет, тоска победила. Достоевский знал, что ему не спастись, не удержаться, и что свинец в голову — единственное верное лекарство. И это не страшно. Закрыть глаза и нажать на курок, чтобы услышать заветное:       — Я так скучал по тебе, Федя.