Цветёт боярышник

Белый дым расцветающей алычи плыл вверх по покатым склонам Карн Фаур, Большого Копыта, расплёскиваясь из долины Гвеннлех в клубах молодой, пахнущей горечью и волей зелени. По сторонам от Карн Фаур высились пики Кледд Рреу – Ледяной Клинок, – и Кроффан Гатт, Кошачий Коготь. Оба они прятались под снежными шапками до середины лета, но ледник на вершине Кледд Рреу поблёскивал всегда. В конце лета, вобрав в себя тягучее, янтарное августовское солнце лёд горел, словно пламя, и Эскель думал – наверное, можно когда-нибудь будет залезть туда и потрогать его рукой. Впрочем, все расстояния здесь, в горах, были обманчивы – на его родине говаривали, что это горные тролли путают людей. Кроме того, все знали, что в горах полно сидов – Старшего Народа, ушедшего туда после всех кровопролитных войн. Старший Народ в горах, конечно же, был совсем другим и ничего общего не имел с остроухими, в огромных количествах населявшими города. Какой сид станет жить в городе? Нет, если сиды где-то и остались – так это в горах, и здесь дел у них невпроворот. Кто проскачет по поросшим вереском холмам на Саовину, во главе призрачной процессии, в серебряных одеждах и на белоснежных конях, обращающихся в туман? Кто станет петь в шуме деревьев, сплетая звуки Старшей Речи с трелями птиц? Кто расцветит каплями крови бока лосося мудрости, скачущего вверх по течению? Уж точно не те остроухие горожане. Да и как прикажешь этим заниматься в городе? Сейчас, когда снежная шапка сходила с Карн Фаур тысячей грохочущих водопадов, Гвеннлех раздулась в могучую, ревущую реку. Мутные воды неслись, кружа в наводящих жуть водоворотах целые стволы деревьев, и впадали, в конечном итоге, в озеро. У каждой из гор в Корри Гвеннлех было своё имя. Весемир говорил, что раньше всё здесь было ещё раза в два выше и покрыто столетним льдом, а ещё раньше тут было море. Следы моря остались в старой крепости, над которой сгорбилась рыжей махиной гора Рейган, Старуха – в каждом древнем камне отпечатались ребристые ракушки и нежные, перистые водоросли. Потому-то, так уж и быть, крепости дали название – Каэр Морхен. У озера названия не было. Потому что озеро-то было всего одно. Если что-то одно, то это уж точно ни с чем не перепутаешь, верно ведь? Как раз вдоль кромки озера они с Бледным сейчас и бежали, стараясь не попадать босыми ногами по острой гальке. Плотные, похожие на корку мозоли успели сойти за долгую зиму, а за первый месяц настоящей весны и ежедневных пробежек ещё не наросли. Сегодня они уже бегали. Второй раз бежать пришлось, понятное дело, из-за Бледного. Бес его дёрнул снова задирать мелкого Пуддинга, а потом права качать? Если бы не это, то Весемир, может, и не заметил бы, что Эскель в курятнике сегодня убирался через пень-колоду. И то, что споткнулся по пути обратно, передавив половину яиц – ну а что, с кем не бывает? Злиться на это глупо, яйца-то уже не вернёшь. Весемир это тоже понимает – если, конечно, его не завести. А у Бледного чёртов талант к этому делу. Правило железное – если споришь, ругаешься или ещё как наводишь суету, то круг по Мучильне. Конечно, они ещё лет в шесть смекнули, – ещё до того, как появился Пуддинг, – что можно бежать поменьше или вовсе не бежать, просто вернуться в крепость запыхавшимися. С тех пор появилось новое правило – нужно было принести ветку боярышника. Отчего-то боярышник в окрестностях Каэр Морхена рос только в одном месте, на дальнем краю Мучильни. Много лет назад там сошла сель и погребла под собой участок леса; теперь по созданному ею склону росли кусты боярышника. Они совсем скоро должны были расцвести зонтиками маленьких белых цветов – через половину луны. Весемир заставлял их зубрить календарь, в какую пору расцветали какие травы, в какую плодоносили, а когда их следовало собирать. Травничество Эскелю нравилось – скорее даже не оттого, что из растений можно было приготовить и лекарство, и яд, и обед, – его завораживали запахи и цвета, фактуры и свет, упрямое стремление зелени и то, как она затапливала долины. А главное – чувство умиротворения, которое приходило, когда он стоял посреди леса на залитой солнцем поляне, и спирали природных звуков закручивались вокруг него. – Рыба! Рыба! Эй, Рыб, смотри, что нашёл! Бледный звал его из-под осыпавшейся кромки травянистого берега, под которой начинался песчаный, усыпанный плавником пляж. Эскель спрыгнул вниз. Бледный лежал на пузе, запустив обе руки в вырытую под кромкой нору, и пытался что-то достать. Из норы доносилась возня и писк, маленький ведьмак чертыхался и скрёб от напряжения ногами по песку, но в итоге выудил из темноты грязно-песочного цвета шерстяной комок. – Гер, я бы на твоём месте… – начал было Эскель. На руках у него был волчонок где-то месяца от роду. Бледный сиял от счастья; в длинных белых волосах его был песок, и тот же песок равномерно облепил всю рубаху. – Да не дрейфь ты! – сказал он, направляясь к другу, - на, потрогай, какой пушистый. Волчок, мааленький. Мокрый нос уткнулся Эскелю в щёку. У волчонка были по-щенячьи голубые глазёнки, крошечные треугольные ушки и весь он был похож на большую шерстяную картошку. – Картофелина, - с умешкой фыркнул Эскель, – эй, Бледный, его бы на место вернуть, их мамка… Впрочем, Геральт – так на самом деле звали Бледного, – уже плюхнулся на живот рядом с волчьим логовом и пытался выудить ещё одного щенка. Эскель погладил ещё раз своего и поставил на землю. Волчонок плюхнулся на зад, покрутил головой, встал и, смешно переваливаясь, поскакал к логову. – Я думаю вот что, их надо домой отнести и вырастить. Ты представь только, у нас с тобой будут ручные волки! По-настоящему! И будет на свете раса ведьмачьих волков, и когда будут новые ведьмаки, то у каждого будет по волку, чтобы помогал чудищ бороть! – Весемир не разрешит всё равно. – К лешему Весемира! – возмутился Бледный, со злостью тряхнув своей белой гривой, – там, за конюшней их поселим и кормить будем, а потом он уже не выгонит. – А если он их раньше найдёт? Их мамка обратно не примет. И курей давить тоже будут. И вообще, положи-ка ты его обратно, не нравится мне всё это. – Ты ведьмак или кто? Что ты дрейфишь и рот раскрываешь, а, Рыба? – А ты что такой бледный? – Ты ссыкло потому что! Весемир то, Весемир это, а давай не пойдём, а давай не полезем. Кайфолом ты, Рыба, и баба. Эскель дёрнулся было, чтобы врезать Герке, но передумал. Повёл плечами, вскинул голову и повернулся, чтобы бежать дальше. – Правильно, беги, ищи своих эльфов, – сплюнул Геральт. Эскель услышал, но сделал вид, что нет. Геральт знал, что он услышал. Эскелю было всё равно. Он откинул мокрые от пота волосы со лба и медленно потрусил дальше вдоль озера. Скоро ветви в зелёной майской дымке снова сомкнулись над головой. Ярко-зелёные подушки мха, умытые весенними дождями, будто светились на коричневой, ещё не затянутой травой и подлеском, земле. Вверх по дереву порскнула рыжая белка, застыла на нижней ветке, с любопытством наблюдая глазками-бусинками за мальчишкой, перепрыгивающим поваленные за зиму деревья. В вышине с клёкотом подрались какие-то две птицы – вниз посыпались сухие веточки. Здесь пахло прелой листвой, влагой, смолой от красноватых сосен и угрюмых тёмных елей. Совсем недавно под деревьями цвели хрупкие белые цветочки ветреницы. Теперь, когда весна набрала обороты, заполнила долину грохотом воды и сиянием непобедимой зелени, они уже отцвели. Эскель почувствовал запах цветущего боярышника. Вот оно. Уже близко. Геральт и маленький Ламберт – они звали его Пуддинг, – терпеть не могли боярышник. Они прибегали сюда, срывали ветку – многострадальный куст, стоявший ближе всего к тропе, было видно издалека, – и, кляня его на чём свет стоит, чапали обратно через бурелом. Но Эскель помнил все истории, что рассказывала ему мать, пока не умерла от холеры, – помнил, что нельзя вносить ветки боярышника в дом, но следует прибить их над входом в конюшню; когда он злился, то бежал обычно сюда, скрывался в зарослях и находил большое дерево, устоявшее под селью – огромный бук, росший теперь под углом. На это дерево он залезал и лежал, бывало, целыми часами, слушая как ветви боярышника шелестят на ветру, и порой казалось, что среди шороха листев слышен шёпот и дивные, похожие на шёлк и серебро песни. Геральт смеялся над ним и говорил, что никаких эльфов нет – скорее потому, что никогда не мог сидеть достаточно тихо, чтобы услышать, всё вертелся, и крутился, и задавал идиотские вопросы. Кроме того, говорил Геральт, они оба видали эльфов, которые приезжали в храм Мелителе и привозили вино. Никакими особо волшебными они не показались – за распеванием дивных песен замечены не были, одежду носили обычную, грязную с дороги, и совершенно не спешили истаять туманом, превратиться в волшебных коней или кого-нибудь зачаровать. Весемир на это всё ухмылялся, ласково называл его выжлёнком, а Геральта сявкой, трепал по голове, как щенков, и рассказывал какую-нибудь историю. Но по нему тоже было понятно, что он ни во что такое не верит. Пуддинг просто был маленький и надоедливый. Он больше, правда, не спрашивал, будет ли после еды пуддинг – за что когда-то получил прозвище, – но его вечно надо было чему-то учить, вечно надо было пасти и он всегда, всегда шлялся за ними и рассказывал всё Весемиру. Истории про эльфов Пуддинг любил, но ему Эскель и сам рассказывать не хотел. Эскель углубился в удушающе пахнущие колючие заросли и скоро вскарабкался на своё дерево. Майские пчёлы умиротворяюще гудели среди белых облачков цветов – те пахли странно, не как обычные цветы – терпко, даже как-то немного неприятно, и от запаха немного кружилась голова. Он лёг на дерево, подложив руки под голову, и посмотрел вверх, где кружили пчёлы, ветер перебирал молодые зелёные листики, а соцветия боярышника покачивались, исполняя неведомый танец. Сначал это были только пчёлы и ветер, потом кто-то зашептал и будто бы вдалеке зазвенели крошечные колокольчики. Эскель прикрыл глаза и замедлил дыхание, постарался сделаться как можно более незаметным. В порывах весеннего ветерка кто-то пел нежным, переливистым голосом, пел на смутно знакомом языке, слова которого они коверкали на уроках, произносили слишком отрывисто. Девушка. Наверняка это пела девушка, не могло у парня быть настолько певучего, нежного голоса, будто бы журчит маленький ручеёк в лесу. Неслышно, по-ведьмачьи, мальчик перевернулся на живот и пополз вверх по дереву. Голос не исчезал, становился только громче, и совсем скоро он увидел её. Девушка, высокая-высокая, с золотыми волосами и белоснежной кожей, в платье будто бы сделанном из солнечного света, плела венок из веток боярышника, и пела. У Эскеля перехватило дыхание – ничего такого же красивого он в жизни не видел. Она была как живой свет и как песня, как дыхание весны, как самое изящное существо на свете. Девушка на секунду прервалась и перевела на него глаза – зелёные, как лес, светящиеся вечной весенней волей к жизни. Улыбнулась. – Эээскеель! Рыбаа! Эскель! – послышался крик. Девушка поднялась с камня, на котором сидела, и шагнула в дерево. Эскель моргнул. Всё это она проделала единственным движением, грациозно, как кошка или лань, будто просто перетекла из одной точки в другую, из одного состояния сразу стала состоянием другим. Вот она стояла, светясь солнцем и зеленью, а вот уже на её месте дерево боярышника, усыпанное белыми цветами, такими же лёгкими и нежными. В тот же момент Геральт, круша на своём пути кусты и распинывая прошлогодние листья, вломился под сень деревьев. – Что ты психанул-то, ну? – спросил он, – будто бы плохая идея с волчатами. Сейчас, как все разъехались, тут со скуки совсем скиснуть можно… – Да нормальная идея, – согласился Эскель, – что ты ломишься, как лось. – Ладно, давай берём ветки и пошли. Бледный потянулся к ветке, которая была ближе всего к нему. У Эскеля будто ледяной комок сжался внутри и он сам не сообразил, как соскочил с дерева и отпихнул руку друга. – Эй, ты чего? – С этого дерева нельзя рвать. Геральт посмотрел на него, как на психа, потом усмехнулся. – А что это дерево, твой новый дружок? Или в нём эльфы живут? А, Рыба? Эскель молчал, сжимая и разжимая кулаки. Он знал, что побьёт Геральта, если тот ещё раз протянет руку, чтобы сорвать ветку, просто чтобы насолить. Похоже, Геральт это почувствовал, поэтому ещё раз фыркнул, пожал плечами, лёгким движением сорвал ветку с другого дерева и заткнул за пояс. – Псих, – сказал он, – иди отсюда проветрись, а то как белены объелся. Геральт, обиженный, ушёл прочь. Эскель остался стоять в цветущей роще – растерянный, будто бы выеденный эльфским светом, как пустое яйцо. _______________________________________ – Весемир. – Чего тебе, выжлёнок? Наставник сидел на камне, когда-то бывшем участком стены, и точил коротенький охотничий нож. Костяная ручка, на которой вырезан был когда-то рисунок, совсем уже сгладилась, а лезвие затачивали столько раз, что оно сточилось уже на добрый дюйм, но Весемир любил этот нож. Им лучше всего взрезать шкуру, когда свежуешь косулю. По выгоревшей на солнце траве ходили рыжие куры и что-то клевали среди камней. Солнце клонилось к закату – уже пара часов, как перевалило зенит, но тени ещё были не вечерние, и свет тоже. Только под старой дикой яблоней ходили солнечные пятна, рябью играли на земле. – Ты хочешь себе волчонка? Весемир оторвался от заточки ножа, посмотрел на Эскеля пристальным, цепким взглядом, потом на лежащего в тени камня Клыка. Тот зевнул и стукнул об выжженную траву хвостом. – На кой бес мне ещё один? Вы, щенки, уже двоих притащили. Вот, выросли дубины. Эскель сел на корточки и потрепал волка за ухом. Тот перевалился на спину, подставляя пузо – совсем как здоровенный пёс. – Чтобы у каждого было по волку. И у меня, и у Геральта, и у тебя, и у Пу… Ламберта тоже. И кто приедет осенью, тем тоже надо волка. Весемир пожал плечами. – Сдохнет твой волк на большаке. В город его не пустят, в деревне собаки загрызут. В деревнях знаешь, какие собаки? Специальной для того породы, чтоб волки деревню стороной обходили. Три штуки его обступают, одна в горло сразу метит, другая хребет ломает, третья за лапу заднюю держит, чтоб не сбежал. Разговор короткий. Здоровые, почти как я весят. – Что, правда волка загрызть могут? – А то ж. Не могли бы – волки бы давно всех овец перерезали. А жрать что тогда? – Но Клык и Молния, они же нам помогают! – Эскелю отчего-то стало обидно за волков, которых, как оказывается, запросто могут загрызть какие-то кметские псы. – Помогают, помощники, – Весемир фыркнул и пересел на камне поудобнее. Клык сразу вывернулся из-под руки мальчика и в ожидании глянул на старшего ведьмака, мягкие серые уши торчком. – Только и делаете теперь, что охотитесь, учиться кто будет? – А мы думали, было бы здорово научить их тоже на чудовищ охотиться, – вдохновенно продолжал Эскель, – чтобы были ведьмаки и были их ручные волки. И каждому ведьмаку чтобы выдавали ручного волка, когда он выходит на большак. Весемир снова пристально посмотрел на него и на Клыка, исподлобья, серьёзно, ни дать, ни взять, старый матёрый волк. Потом медленно выпрямился, спрятал брусок в карман, а нож в ножны, отряхнул колени. – Запомни, выжлёнок, – сказал медленно, – сначала на большак выйдете вы с Геральтом, потом, через пару лет – Ламберт. И не будет больше никаких ведьмаков и никаких выходов на большак. Ты понял? Вокруг них лежали руины – когда-то мощный взрыв разбросал камни по большому зелёному полю. Сейчас к некоторым из них были пристроены сараи, и всюду ходили рыжие куры, выклёвывали какие-то зёрнышки и червяков в траве, принимали иногда солнечные пятна за что-то вкусное. Далеко внизу, под мостом, рокотала пересохшая к концу лета река Гвеннлех. Эскель понимал – они растут на руинах чего-то огромного, чего-то, чего и нет уже. Они – те, кто совершенно случайно остался. Эти камни не станут снова крепостью, слишком они тяжелы, чтобы снова поднять. Зимой ветер задувает в дыры в стенах, лестницы держатся на подпорках. В огромных, гулких залах, пустота и сырость – туда и не заходит никто, так, гоняют зверьё, что заводится по осени, как приходят холода. Он понимал, что всё так – сначала они с Геральтом, потом Ламберт, – но отказывался верить. Вся его жизнь была в этих поросших вереском холмах, в стылой глади озера, в отблесках пламени на водопаде Кледд Рреу. Старуха Рейган держала разрушенную крепость в могучих руках бережно – и вместе с крепостью держала его сердце. Он, Эскель, действительно любил это место – грохочущие водопады, запах разнотравья, гудение пчёл, то, как внутри груди горит нагретый летний воздух и как пахнет дикими яблоками августовский вечер. Они с Геральтом уйдут, потом уйдёт Ламберт. Но что станет с Проклятой Рощей, где они играли, что станет со старым очагом, где всегда так уютно горит огонь? Неужели никто не будет больше сидеть над погаными книжками и махать деревянными мечами? – Ты понял, парень? – голос Весемира вернул его в реальность. – Понял, – кивнул Эскель. _______________________________________ В вечер Саовины Эскелю не спалось. Шторм бушевал за стенами крепости, будто и правда по небу неслась с воем Дикая Охота. Они зарезали пару кур и до отвала наелись, выпили крапивного эля, который выстаивался всё лето и всю зиму, и даже закусили всё праздничным хлебом с сушёными ягодами и орехами. В желудке было приятное тепло, но оно казалось чужеродным. Эскель вертелся в кровати, будто бы его кусала тысяча блох. С десяток раз он зажигал масляную лампу и перетряхивал матрас, под ругань сонных Геральта и Ламберта – никаких блох, конечно же, не было. Вдруг что-то больно укололо его под левой лопаткой – так, что он ойкнул. Потрогал сзади, почувствовал кровь и что-то твёрдое, не смог вытянуть, угол не тот. Стукнул огнивом на полочке, зажёг снова лампу. – Эй, Геральт. Гер. Бледный. Эй, вставай. Геральт промычал что-то недовольное и закрылся от него пледом. – Гер, у меня что-то в спине. – Задолбал, – Геральт извернулся и пнул его в колено голой пяткой. – Гер, ну посмотри, там кровь. – Чтоб сдох ты… – он откинул плед и потёр глаза, – что там у тебя уже, ты будешь спать сегодня? Показывай свою грёбаную спину. Спину царапнуло, потом резко укололо болью снова. – Уй! – Всё, готово, – Геральт протянул ему длиннющий чёрный шип. Эскель взял, осторожно трогул острый кончик пальцем. Шип был от боярышника и вошёл, похоже, глубоко. Он чувствовал на спине тёплую кровь. – Откуда это? – спросил он вслух. – Да откуда я знаю? Пуддинг вон неделю назад на гвоздь напоролся. Спи давай. Геральт задул лампу, плюхнулся обратно в кровать и завернулся в плед. Эскель так и стоял, разглядывая шип, потом осторожно положил его на полку рядом с лампой. Бледный и Пуддинг сопели, видя десятый сон. Эскель лёг в кровать, но то и дело шарил рукой по полке, ощупывая шип боярышника. Ему казалось, что он чувствует, как шип впивается в спину всё глубже и глубже. Мать рассказывала, что боярышник сажает Славный Народ, потому что очень его любит, и если кто-то ломает эти деревья, особенно в день Саовины или Бельтейна, то найдёт в постели своей шипы, которые могут вонзиться в самое сердце. “Нет-нет-нет, это глупости, – убеждал себя Эскель, – нет ничего такого. И вот, лежит этот шип на полке, не втыкается никуда.” Дикая Охота выла в небе над Каэр Морхеном, стены проливного дождя обрушивались на старые серые стены. Эскель вышел из спальни, набросил на себя тулуп, прошёл, борясь с ветром в конюшню. Там, свернувшись на сене, спали волки и стояла, чутко прядая ушами, кобыла Весемира. Здесь, среди запахов сена, навоза и волчьей шерсти, свернувшись в тёплый клубок, Эскель заснул. Сквозь сон он чувствовал, как горячий язык вылизывает ему спину, потом уши и нос. _______________________________________ Когда Эскель поднял бунт против того, чтобы приносить ветки боярышника с Мучильни, Весемир поначалу решил, что это блажь. От этого мнения он так и не отступил, впрочем, спустя месяц нарядов в курятник, изнурительных тренировок и ругани, смягчился и пошёл на уступки. Теперь нужно было оставлять зарубку на большой сосне в том же углу Мучильни. По вечерам Весемир ходил в лес и считал зарубки – нарисовать на будущее не вышло бы. Шипов Эскель больше в постели не находил. Золотоволосую эльфку светяющуюся неземным светом тоже больше ни разу не видел, но все знали, что роща боярышника – это его личное укрытие, и не беспокоили там попусту. Каждую весну и лето корзины наполнялись травами, ягодами и кореньями; огромные тюки молодой крапивы на эль, связки ободранного с лип и осин лыка, пахнущая чесноком черемша, тысячи лекарственных трав, каждую из которых следовало собирать в своё время. Чаще всего ребятам некогда было и вздохнуть – с каждым годом в старую крепость возвращалось на зимовку всё меньше и меньше выживших ведьмаков, а с возрастом приходили и новые обязанности. Волчата всё чаще убегали в лес. Иногда они встречали их и охотились вместе, но лес манил диких зверей, непобедимая природа, бурлившая в крови, звала. Молния ушла во вторую весну, когда у неё началась вторая течка. Клык оставался с ними дольше, и оба иногда приходили кормиться зимой. Эскель, когда выдавалась свободная минутка, бежал в рощу боярышника и лежал на своём дереве, слушая, как шепчут листья, как пахнут весной удушающие белые цветы, а осенью – налитые соком, будто солнечной кровью, ягоды. Теперь он знал и верил. Они с Геральтом уйдут, потом уйдёт Ламберт. Проклятая роща останется, и звери совьют, наконец, гнёзда в старых гулких залах, и в роще по-прежнему будет цвести боярышник, и солнце по-прежнему будет вставать над Корри Гвеннлех, а огонь сиять на клинке ледника Кледд Рреу. Это место принадлежало изначально совсем не им, совсем не ведьмакам. Это было место волков, и горностаев, и лис, и лососей, и оленей с рогами, похожими на сучья могучего дуба, и соек с голубыми перьями в хвосте, и крапивы, и ясеней, и цветущего боярышника. Это было место Старшего Народа.