Помнишь, в том баре играла Feel Good
И мы заказали вместе водку и тоник
Заплатил за тебя, спросил как зовут
Ты, смеясь, сказала: «Не помню»
…Ее настоящее имя он так и не узнал. Она называла себя Джинкс и очень громко смеялась. Сверкала расписной вязью татуировок, когда переодевалась, и никогда не поворачивалась к нему спиной. Красила свои длинные волосы пудрово-лазурной краской вроде тех, что он когда-то видел в «Подружке», и эти волосы он долго и муторно учится заплетать. Прогуливала пары, глотала лимонный «гараж» на детской площадке, ходила в зал и в тир, шлялась по улицам в три часа ночи и постоянно сбегала из дома. Девочка-катастрофа. Девочка-бомба. Почти бессоновская Юми. Он другой. Сам он звал себя Силко, — и это было первое слово, пришедшее ему в голову давным-давно, еще когда они с братом, совсем молодые волчата, только учились показывать зубы, потому что брат сказал, что без кликухи дворовый пацан — не пацан. Так и появился Силко — вроде шелк, а вроде и нет: в школе он всё равно учил немецкий — и потому всегда был «фашистом», когда вместе с местной ребятней по-старинке играл в войнушку; даже звание себе выбрал в итоге. Гордое такое: штандартенфюрер — как Штирлиц. Дети потом в шахтентрахтенфлюгера переделали. Не оценили. А Джинкс оценила. Силко… всегда нравились помоложе. А Джинкс сказала, что ей двадцать, хотя держалась на все четырнадцать. Ему самому тогда двадцать девять было; хороший возраст — без четырех лет Христос. Джинкс ему сначала не поверила. Думала, он старше. А он о ней — ровным счетом наоборот. Даже паспорт сначала потребовал. Идиот. А она ведь к нему первая подсела. Подсела, стрельнула глазками; веко дернулось. Посмотрела на него полубезумно, и он сразу понял: вот она. Сама пришла. Поймалась рыбка на наживку. Как там говорят? Зверь на ловца? — Че зыришь? — пискнула. — Мне не хватает. Во-от на это. Заплати, мужчина. — Молочная кухня уже закрылась. Завтра приходи. — С лицом что? — прищурилась. — Мать жива? Он сорвался на смех. И просто сорвался — как чеку из лимонки выдернули.Засыпали под песни Дэймона Албарна Которые все до одной похожи Ты не забудешь, кто был твоим первым Наверное, я тоже
Тем же вечером он привел ее к себе. Нет, не так — это она привела его к нему же. Что-то снюхала через видавшую виды пятидесятирублевую купюру, бесцеремонно потребовала чаю и, не дожидаясь, пока чайник закипит, упорхнула в ванную. А он ждал ее на кухне, попивая безвкусный несладкий чай, и от нервов не знал, куда деть руки. А потом она вышла. Голая. Сказала: — Ну, и что ты пялишься? Я тебе что, картина? Давай, вперед. …и применение рукам нашлось незамедлительно.А теперь я не сплю, чтобы ты мне не снилась И ненавижу Gorillaz
Он был у нее первым. Она у него — первой за долгое время. Она расцарапала ему всю спину. Прокусила нижнюю губу, когда целовала неумело, но до безумия пылко. Двигалась откровенно неуверенно, но с таким чувством и наслаждением, словно делала это в последний раз. Гибкая, как гимнастка, и жаркая, как пустынное солнце в зените, едва ли не затрахала его до смерти. Су-мас-шед-ша-я. Потом, когда у нее закончились силы его мучить, Джинкс поставила какую-то веселую музыку на своем видавшем виды телефоне — ветвистой молнией расколотый экран, наклейки на потертом розовом чехле — и заговорила. Она говорила долго и много. Рассказала о девчонке, приходившейся ей названной сестрой и несколько лет назад угодившей в детскую колонию, о детском доме, в котором они с этой девчонкой некогда жили, о двух своих братьях, трагически погибших при неизвестных обстоятельствах, о том, как ее почти выперли из колледжа и о том, что колледж этот она ненавидит всем сердцем, но доучиться там ей нужно просто позарез… А Силко слушал — и засыпал. Джинкс была теплой и неожиданно мягкой; рядом с ней его быстро сморило. Песня сменилась другой, абсолютно похожей на предыдущую, голос Джинкс стал тише, и уже в полусне Силко услышал, как она… всхлипывает. — Я не могу жить эту гребаную жизнь, — прошептала Джинкс. — Просто не могу. И Силко сделал единственное, что мог сделать: притянул ее к себе, поцеловал в бархатную макушку и прошептал в ответ: — Всё хорошо, милая. Теперь я с тобой. Спи и ничего не бойся. И она всхлипнула — и наконец заснула. А он лежал, смотрел на нее спящую и думал о том, что по-крупному влип. Понимал, что эта синеволосая чертовка еще сотню раз заставит его пожалеть о том, что он с ней связался. Знал ли он о ней что-нибудь? Едва ли — Джинкс была очередной прелестной незнакомкой, случайно оказавшейся в его постели; он подвергал себя большому риску, ночуя с ней — ведь она вполне могла оказаться тронутой напрочь и прирезать его в пятом часу утра. Но это ему и нравилось. Очень. И потому в эту ночь он заснул и спал так спокойно и крепко, как, наверное, ни разу в жизни.Помнишь, гуляли под Isolation Одни наушники, одна весна И весь этот мир, ни больше, ни меньше Принадлежал только нам
— Откуда у тебя эти шрамы? Силко ухмыльнулся в ворот пальто, промолчал. Ему хотелось пошутить сначала про Джокера, потом про крышку гроба, а напоследок — про первый поцелуй с взбесившейся кошкой, но он так и не ответил. Улица отдавала легендарной весной Цоя: они промочили ноги — он случайно, Джинкс за компанию, — на свежем, но хлестком ветру утирали слезы и носы, пили теплое пиво из одной банки, слушали музыку в одних наушниках на двоих, и Джинкс постоянно теряла свой, левый, потому что всё время обгоняла Силко — неудержимо рвалась вперед, точно собака на выгуле. — Да дай сюда уже, я нормальную песню поставлю! Ой, б-бл… — И новенький смартфон с плеском утонул в бурой талой воде. Силко подкатил глаз, дождался, пока она голыми руками попытается выудить его телефон из грязной лужи, а сам подумал: больная. Такая же, как и он сам. Руки у нее были красивые, но шершавые с тыла, а нарощенные сине-розовые ногти обломались на двух пальцах. Эти руки каждый раз трогали его жадно, липко, жарко — мой, мой, мой, не отдам, — а ему это было только в радость: он стал бы ее комнатной зверушкой, если бы она велела. Целовал бы ей ноги, сидел бы рядом, как последняя влюбленная шавка. Она любила его шрамы. Любила по ночам садиться сверху, наклоняться к его лицу и изучать шрамы кончиками пальцев. Обводить каждый рубец пальцем, трогать след на брови, касаться губ и осторожно — пустой глазницы. Она любила его шрамы; он же — ее всю целиком. — Ты мне так и не рассказал, — упрекнула его Джинкс однажды. Близилось лето, и жадное майское солнце слизывало клубничное мороженое с ее рожка, капало ей на пальцы. — У тебя руки испачкались, — заметил Силко невпопад. Она сунула палец в рот раньше, чем он успел задуматься, метнула в него тот свой взгляд, от которого Силко заводился на раз-два-три, а потом слизнула розовые потеки с фаланг так интимно, что проходящая мимо чопорного вида гусыня-старуха вскинула редкие брови и ускорила шаг. — Ножом порезали, — сказал он ей в качестве аперитива. Спустя пару часов он наконец рассказал ей всё. И навсегда сорвался в бездну.Я смотрю на других, но тебя я не вижу
А потом она вдруг исчезла. Исчезла бесследно и без предупреждения. Силко искал ее везде и во всех. Ездил в метро и рефлекторно цеплялся взглядом за каждую синеволосую девчонку, но прекрасно понимал, что ни одна из них и в жизни не заплетет и одну настолько же длинную косу. Он искал — и не находил. Преследовал этих девочек на улицах и в транспорте, как последняя дрянь, но никогда не заходил слишком далеко, потому что знал, что ни одна из них не даст ему и капли того, что могла бы дать она. Тогда он впервые за год позвонил Вике. Потом — Ренате. Перерыл весь свой список контактов в поисках одного-единственного, но его там не оказалось. Были только Вика, секс с которой напоминал борьбу без правил, и Рената, слишком уверенная, слишком состоявшаяся, слишком взрослая. А еще — единицы, десятки, если не сотни номеров девчонок, лица которых Силко даже не помнил. Ночью он лежал в кровати неизменно один и касался пальцами шрамов так, словно мог что-то почувствовать. Представлял на месте собственных сухих пальцев ее мягкие и чуть влажные. Под шрамами не осталось нервных окончаний, но в те моменты он и вправду… чувствовал. Он чувствовал боль.Я смотрю на других
— Да устала твоя девка от тебя, вот и всё. От тебя все бабы рано или поздно устают. Ты зануда. Прими это как данность. Вика за словом в карман не лезла. У нее вообще всё было просто: и с мужиками, и на работе, и по жизни. Вика говорила, что он… заморачивается. И потому он старался не заморачиваться: спал с кем попало, как и раньше, спал где попало, что-то нюхал — ее привычка, курил, пил, сидел в барах. Ходил с Ренатой на балет, с Викой — на бокс. Думал: какие же, они, женщины бывают разные — и ни одной, черт возьми, подходящей. А подходящая его ведь… кинула. Кинула так же, как он когда-то кинул брата, родню, кинул всех — и спустя столько лет предательство наконец вернулось к нему бумерангом. И потому он смотрел на других. И никого уже не видел — ни ее в них, ни их самих. Просто плыл по течению совсем как в тот день, его, изувеченного и почти бездыханного, скинули в реку. А что еще оставалось?А теперь я не сплю, чтобы ты мне не снилась,
И ненавижу Gorillaz
— Нам водку и тоник. На двоих. Плачу я. В баре опять играли Gorillaz. Кажется, Gorillaz: Силко уже их не слышал — он бывал здесь настолько часто, что перестал отличать их песни одну от другой. С ним в баре была очередная девчонка, очередная пустышка, очередная замена, имени которой он то ли не помнил, а то ли просто не удосужился его узнать. Эта девчонка что-то весело щебетала, улыбалась, хихикала — а он смеялся и улыбался в ответ. Фальшиво, но все-таки улыбался: жизнь после нее существовала. И вдруг… Он не поймал момент. Он не смотрел на дверь. Он не слышал, чтобы кто-то входил в бар, но зато услышал… кое-что другое. — Эй, ты! Заплатишь? Мне не хватает. Во-он на ту хрень. Этот голос Силко узнал бы из тысячи. Этот взгляд с безуминкой цвета электрик. Эти татуировки. Это, черт его дери, подергивающееся веко… Вот только говорила она это уже не ему — не ему, а какому-то… какому-то… темнокожему… па… Силко затрясло — и его плеча коснулась мягкая ладонь с аккуратным маникюром. Кажется, та же, что и вчера, и позавчера, и на прошлой неделе. А ведь он даже имени этой своей новой девки не помнил — а она… — Эй, ты чего? — Ни… Ничего. Я отойду. На минутку. Жди здесь. Он проскочил мимо их столика с прытью мальчишки. Спрятался так, чтобы ни одна из них не смогла его заметить, и поднес дрожащие руки к изуродованному лицу. Предатель. А она, Джинкс, — предательница. Попользовалась им сполна, а узнав, кто он такой на самом деле, просто выбросила его словно сломанную игрушку. И теперь он стоял и смотрел. Смотрел, как девчонка, однажды научившая его любить, цацкалась с каким-то уродом и в ус не дула. А она ведь наверняка видела его, Силко, когда входила. Видела, что он… с другой. И вдруг она… обернулась. Посмотрела прямо на него — и Силко понял, что это конец. Она глядела на него как на незнакомца. Смерила пустым взглядом на долю секунды — и отвернулась. Отвернулась, чтобы широко улыбнуться темнокожему и визгливо захохотать во весь голос в ответ на какую-то его сраную шутку. А Силко стоял и смотрел на нее, чувствуя, как ему предательски щиплет глаза. Потому что она его больше не видела.