Не думай о секундах свысока

На войне умереть можно было каждую минуту. В Сталинграде – каждую секунду, а потому ценить эти секунды генерал-лейтенант Чуйков выучился быстро. Секунда – и обстановка менялась к добру или к худу. Секунда – и решение находилось. Или устаревало настолько, что приходилось тут же искать новое. Секунда-секунда-секунда… Секунда – и растрепанную комендантскую роту смяли, будто ее и не было. Секунда – и противник ворвался в командный блиндаж. Хотя какой он командный. Этот блиндаж вместе с высотой 102 то и дело переходил из рук в руки. И вот теперь опять… Секунда – и Чуйков успел схватиться за автомат, а темно-зеленых, почти черных в сумраке и дыму фигур становилось все больше и больше. Секунда – и в адском грохоте и крике он услышал твердое и ясное, сказанное в телефонную трубку – «Четвертый, огонь на меня». Секунда – но он не успел даже подумать о смерти. Чья-то рука дернула за ремень портупеи на плече, с недюжинной силой вытащив его – взрослого крепкого мужика – из угла, в котором его зажали немцы. В потемках что-то вспыхнуло незнакомым голубым светом. Рядом кто-то споткнулся, ухватил Чуйкова за локоть, но тут же выпрямился, и генерал узнал лицо Батюка – красивое, с полными губами, ямочкой на подбородке и очень светлыми внимательными глазами. Сейчас оно все было перепачкано землей и сажей. На лбу запеклась кровь. Совсем рядом что-то взорвалось с таким грохотом, что едва не разорвало к черту барабанные перепонки. Значит, сигнал все-таки услышали и открыли огонь. Что ж… Ну вот и… Всё… Всё кругом взорвалось, разметало по сторонам темно-зеленые фигуры, землю, бревна, какие-то камни и один дьявол знает, что еще. Бесшумно, а потому еще более страшно. Только смерть все никак не наступала. Сквозь дым, пыль и взлетевшие вверх комья земли неожиданно показался тусклый диск солнца и подернутое пеленой бледное степное небо. Чуйков медленно, как во сне, повернул голову и удивленно выдохнул. Эту девчонку ему представил Чуянов еще в конце лета, только ее странное имя совершенно вылетело у командарма из головы. У нее не было ни должности, ни звания, и потому обращались к ней «товарищ Леденева», как будто это само по себе все объясняло. Чуйкову это не объясняло ничего, кроме одного. Девчонка была не такой, как все люди. Почему-то только сейчас, за секунду до смерти, он вдруг увидел, что девчонкой она не была. Да и человеком едва ли. Что она делала на КП у Батюка, командарм не знал. Что она делала прямо сейчас, не имел ни малейшего представления. В поднятой над головой левой руке Леденева держала серебряную палочку с голубым камнем на конце. Камень горел ярко, как фонарь, и от него полупрозрачной простыней растекалось что-то вроде купола. По ту сторону взлетела к выгоревшим небесам многострадальная сталинградская земля, горело все, что еще могло, в панике метались фашисты. А здесь, под этим странным куполом, было тихо-тихо, как в прифронтовом лесу перед рассветом. Стоял с приоткрытым от изумления ртом Батюк. Скорчился упавший на одно колено его начштаба. Обнимал телефонный аппарат связист. С трудом поднимался на ноги кто-то еще. Чуйков шагнул к ней, вглядываясь в бледное даже сквозь загар лицо. Тонкие потрескавшиеся губы шевелились, но слова даже в этой тишине доносились с трудом. И все-таки он сумел разобрать: −У каждого мгновенья свой резон, Свои колокола, своя отметина, Мгновенья раздают — кому позор, кому бесславье, а кому бессмертие. Снаряд разорвался у самого края купола. Земля заходила ходуном. Песня оборвалась. Леденева пошатнулась и начала заваливаться набок, не выпустив из левой руки светящуюся палочку. Чуйков поймал ее за правую руку, удерживая на ногах. Леденева вскинула на него глаза – два черных провала на худом лице. Выдержать этот страшный, не очень живой взгляд было сложно, и командарм опустил глаза на их сплетенные руки. На узкой смуглой кисти Леденевой чернел рисунок. Разобрать его было трудно – татуировку уродовал рубец. −Где тебя так? – неожиданно для самого себя спросил Чуйков. −В «Крестах». – негромко отозвалась Леденева. Она уже выпрямилась, все так же твердо удерживая над головой свою непонятную палочку, но Чуйков почему-то не спешил выпускать ее узкую теплую шершавую от мозолей ладонь. Смазался и пропал ад за куполом, стали бледными тенями стоявшие рядом товарищи. Осталась только она. −Как тебя зовут? −Асса. −Сколько же тебе лет, Асса? Темные глаза прищурились, и Чуйков вдруг доглядел, что они были совершенно по-человечески карими. Неживая тень из них ушла, сменившись простой и понятной насмешкой. −Больше, чем кажется. −Неужели сто пятьдесят, а не сто? – усмехнулся генерал. Уголки тонких губ приподнялись в улыбке. Да как же он мог обзывать ее девчонкой. Нет, она – такие, как она – были иными. Совсем иными. И вместе с тем очень похожими. −Примерно. – улыбнулась Асса. Под расстегнутой черной кожанкой у нее была простая гражданская рубаха серого цвета. Черная линия еще одной татуировки на шее. Убегающая под воротник серебряная цепочка. Чуйков отвел глаза, глубоко вдохнул пыльный душный воздух, в котором этого самого воздуха, кажется, и не было вовсе, и спросил: −У тебя дети есть? Леденева качнула туго заплетенной головой. Волосы у нее были совсем седые, до белизны. −Своих нет. У побратима дочка теперь без мамы. Так что я за нее. −Как звать? −Анастасия. −Настя, значит… − генерал помедлил, крепче сжимая руку Леденевой и чувствуя, как неестественно движутся кости в перебитой некогда кисти. – И у меня две девчонки. Нинель и Ирочка. – Чуйков поднял голову, совсем другими глазами глядя на изрытую взрывами землю. – Это ведь все не ради нас. Ради них. Сколько же их таких… И как мы им в глаза посмотрим, если не справимся? Значит, должны справиться. Обязаны. Откуда-то подул ветер, унося прочь пыль и густой дым. Сквозь эту завесу мелькнула голубизна Волги, по-осеннему рыжий левый берег. Чуйков в который раз мимоходом порадовался, что у Сталинграда нет моста, нет ничего, что могло бы дать даже призрачную предательскую надежду переправиться на восток, спасти свою жизнь. Не спасти, нет. Купить ее на пару жалких беспросветных дней. Никто в Сталинграде не собирался покупать себе жизнь. Только продавать ее. Продавать как можно дороже, чтобы фашисты кровью заплатили за возможность сделать хотя бы еще шаг по разрушенной улице к лежащей в руинах площади 9-го Января, к волжской воде. К левому берегу и лежащей по ту сторону Волги стране. В карих глазах Леденевой командующий 62-й армией прочитал ту же упрямую решимость. А потом тонкие губы Ассы дрогнули, и эти слова командарм услышал так ясно, будто они прозвучали прямо у него в голове: −Смерть в любую секунду принять за свободу земли нам не страшно. Сердце бьется под песни сей такт, про любовь, что о зло не согнулась, И любить нужно родину так, чтоб любви твоей враг ужаснулся! Секунда… Одна секунда, и купол над их головами взорвался, рассыпался серебряными искрами, и голос Леденевой вырвался на свободу, взвился над почерневшей высотой, устремился к очистившемуся ненадолго небу, и откуда-то со стороны Банного оврага, вторя ему, донесся многоголосый крик: −Ура! На подмогу Батюку шла с переправы 95-я стрелковая дивизия.