Пора возвращаться домой

Сфинкс знает, что рано или поздно он должен вернуться. Должен – слишком громкое слово, но по-другому это чувство назвать сложно: это не обязанность и не долг, не принуждение или насилие, просто он привязан к этому месту, а оно – к нему. Вернее, даже не к месту, а к целому иному миру. Он его полноправная часть, и пусть на это осознание уйдут годы, но в конце концов он поймет это. В молодости он думает, что Дом отпустил его, благодарит и боится, что получил возможность уйти в Наружность не навсегда. Со временем это чувство проходит, он уже не боится, смиряется с тем, что это на самом деле так, и начинает просто ждать. Теперь ему не страшно, с годами приходит осознание того, что в юности он очень сглупил, решив, что действительно ушел от Дома, от этого проклятого или, напротив, благословенного места. Он выбрал жизнь в Наружности, но только тот он, что прожил жизнь на этом круге. По большому счету на все остальные версии самого себя ему было все равно, но осознание того, что неизвестно сколько зеркальных осколков его души выбрали Изнанку ему становится жутко. Сейчас он проживал свой Наружный круг, тот, в котором ему отводилась определенная роль, которую он сам того не замечая, непревзойденно сыграл. Поэтому лет в пятьдесят с лишним, он невольно начал задумываться, что ждет его, когда он дойдет до грани, понял, что совсем ничего не знает о том, что будет в самом конце. Наверное, этого никто не знал наверняка, даже Табаки. Это пугало и завораживало одновременно. Куда уходят те, кто прожил свой круг?.. Ещё одним заблуждением было считать, что всему виной Дом, земля, на которой он стоит, что Изнанка выходит из него, а не наоборот. Но позже, обжившись в Наружности – глупо было называть её так столько лет спустя, но он не мог выдернуть это слово из памяти – глядя «туманным» взглядом он замечал, что Изнанка проступает не только в Доме, она – везде. В предрассветных Сумерках, в молитвах, неважно какому божеству, в самозабвенных песнях, в кристально беззаботном детском смехе, в беспросветном горе и ничем неоправданной радости. Во всем, что терялось в мире, если не знать, как правильно смотреть. Изнанка была везде, повторяя собой бесконечность мира, просто в некоторых местах с тяжелой, древней историей она проступала отчетливее, пробираясь на другую сторону и устанавливая свои законы. И он был уверен, что и на самой Изнанке есть места, где другая реальность, наружная, отвоевывает свои территории. В таких местах влияние иной реальности минимально, даже такие как он не чувствуют почти ничего. В мыслях он не пытался описывать все словами, потому что они теряли смысл, стоило только приблизиться к чему-то действительно важному. Даже само слово «Изнанка» начало раздражать его со временем, ведь он было неправильным. Изнанка предполагает наличие всего двух сторон, а на самом деле их было больше, гораздо больше – каждый круг имеет свою реальность и свою изнанку, и все это пересекалась, накладывалось друг на другу, создавая совершенно неповторимые миры. Сфинкс предчувствовал, что у него в Наружности есть какая-то цель, миссия, прежде всего – перед самим собой. Он хотел жить. По-настоящему, как ему тогда казалось, по крайней мере в той реальности, что он в детстве считал единственной. Узнать, увидеть, ощутить мир, огромный за стенами Дома, теплый и яркий, незабываемый. Но так было лишь в начале. Затем он начал ощущать вину перед Слепым. Иррациональное чувство бесило и вызвало сожаление, что в свое время он все-таки не врезал вожаку как следует, как хотелось много раз. Это было так по-детски, будто бы он все ещё продолжал «чувствовать за двоих», злился на себя за свой выбор и в то же время ценил свою свободу. Потом он вспомнил перо, Русалку, свою отчаянную, безотчетную тоску по прошлому, по старому другу, которого ему не хватало, по человеку, ставшему для него не всем, но очень, очень многим. Тогда он получил очередной подарок от неведомого и непостижимого хозяина Дома, а может и всей Изнанки. Слепого будто бы вытолкнуло в этот мир, прямо ему в руки. И Сфинкс очень хотел дать ему то, чего Слепой был начисто лишен раньше. Внимая предупреждениям Рыжего, учтя ошибки Лося, он желал одного – показать ему мир за пределами Изнанки и рассказать, что он тоже может быть чудесным. И однажды несколько лет спустя, находясь далеко-далеко от места, где стоял Дом, держа за руку Русалку и того, кого он мысленно называл только Слепым, он рассмеялся. Заливисто, громко, истерически потому что понял: он, носящий в себе вечный отпечаток Изнанки, наполовину сотканный из нитей её мироздания, стоял, окруженный самыми яркими её порождениями, отданными ему в дар, но далеко не навсегда. Он смеялся долго, успокаиваемый ими обоими, безразлично ловя испуганные взгляды редких прохожих, ведь теперь он отошел и взглянул на все со стороны, как когда-то увещевал делать Черный. Вся его жизнь в Наружности есть ничто иное, как затянувшиеся каникулы, прогулка в другие земли, отпуск, если хотите. Он – совсем не её часть, не тогда, когда все, что он больше всего любит, создано Изнанкой. Ему очень смешно, что он так долго бежал от себя, настолько долго, что забыл зачем это делает и почему, и вот теперь, остановившись, он был готов вернуться. Вернуться домой. Но что-то грядет совсем скоро, и впервые ему становится страшно за то, что любые круги на воде рано или поздно затянутся гладью. Круги движутся, колеблются, расплываются, и он это чувствует несуществующими руками. Его тянет назад, почти физически, хотя он уверен, что стоит только пожелать по-настоящему и все исчезнет, но он не хочет этого делать. Когда они с семьей переезжают поближе он уже вполне чувствует на себе влияние Дома, будто и не было этих тридцати с лишним лет. Он замечает, что все чаще остается один – Русалка и Слепой периодически просто исчезают, этого никто, кроме него, конечно, не замечает. Однажды вечером к нему приходит Рыжий. Сфинкс знает, что тот умер лет пять назад. – Здравствуй, Смерть, – говорит он, и ему снова не больше десяти, – я скучал. – Я тоже, – улыбаясь, отвечает Рыжий и садится к нему на кровать. На вид ему можно дать и пятнадцать, и тридцать, одет в нечто непонятное, стоит только Кузнечику попытаться задержать взгляд на его одежде, как она расплывается в цветастое пятно. Отчётливо видно только его лицо с большими, добрыми глазами. – Как ты там? – спрашивает Кузнечик-Сфинкс. – Я, – Смерть пытается говорить ровно, но голос все равно немного срывается, – я не совсем в том там, которое ты имеешь в виду. Кузнечик отчего-то понимает сразу. Что Рыжий теперь не столько на Изнанке, сколько он сам и есть Изнанка - человек из его сказки, прекрасный, веселый юноша, провожающий мертвых в дальние края, посланник Анубиса, вестник Смерти. – Меня, возможно, скоро совсем не станет, – говорит он отстранённо, задумчиво, и трёт странным образом сохранившуюся татуировку, – вернее, я буду уже не совсем я. Понимаешь? Сфинкс понимает и ему грустно. Если Рыжий не с остальными, а вернулся к роли Смерти, то ему, по крайней мере такому, каким Сфинкс его знает, осталось не долго. – Мне жаль, – говорит Кузнечик касается рукой плеча Смерти, а Рыжий скалиться ему в ответ: – Вечно ты так, – смеется он, но руку не сбрасывает, – сам на краю, а других все жалеешь. – Мы ещё увидимся? Рыжий пожимает плечами и растворяется в воздухе. Его неопределённость странным образом успокаивает – лучше не знать точно, чем знать наверняка, что это была их последняя встреча. После Рыжего он видит их обоих и совсем не удивляется этому. Он ждал чего-то такого всю жизнь, знал, что все так и закончится, рано или поздно. На опушке леса, прислонившись спиной к дереву, стоит Слепой, такой, каким он его запомнил в последний раз, а рядом Табаки на своем Мустанге, в пуговичной жилетке, как всегда жизнерадостный и весёлый. Вот только это не он, не совсем он. – Здравствуй, – говорит Хозяин, и его старческий голос иллюзией звучит из молодого тела. Слепой ему кивает, приветствуя, и начинает говорить раздвоенным голосом, постепенно сливающимся в один, несколько сиплый, хорошо знакомый: – Спасибо, – в его голосе и Слепой-мальчик, которого он воспитал и который все равно ушел от него в свой мир, и его старый друг, по которому он скучал, сильнее, чем мог бы человек, проживший всего одну жизнь, – за все. Он мог бы добавить за что именно, за то, что показал ему целый мир, подарил воспоминания, слившиеся с его прежними воплощениями и объяснившими наконец, что такого привлекло Сфинкса в Наружности, что он решился оставить их всех на одном из кругов. – Тебе тоже спасибо, – говорит он, жалея, что не сказал этого ещё при жизни: обломкам Дома, новому Дому или своему воспитаннику, - за Русалку, за прекрасную жизнь, за право выбора. – И вам, Хозяин, – он склоняет голову в почтительном жесте, благодаря за многое из того, что было сделано для него, хотя он даже боялся попросить об этом. Табаки, в котором на миг все же проступают черты старичка, благосклонно кивает в ответ. Только тогда Сфинкс понимает, что место, где они находятся, ещё страннее Изнанки. Мысленно называет его «безвременьем» и запоздало осознает, что это не его слова, что они просто отразились в его сознании. – Мы все скоро... Исчезнем... – Слепой говорит это бесстрастно, ни секунды не боясь по-настоящему, и это настолько в его лучших традициях, что Сфинксу хочется смеяться и обнимать его, хотя слова звучат страшно, – все, кроме него, конечно, – кивает Слепой на нечто, бывшее для них когда-то Табаки. Он понимает, что имеется в виду только этот круг, их воспоминания из этого воплощения, но ему все равно немного страшно. А ещё очень, очень грустно, но он даже сейчас не жалеет о своем выборе. Только до слез больно смотреть на этого Слепого, которого он больше не увидит, не узнает. – Брошенный камень давно утонул, – начинает Шакал, – скоро эти круги закроют иные, истории придет конец. Но будут другие. И там будете вы и не вы одновременно. Все будет хорошо, как и должно быть. А сейчас: хочешь - исчезни навсегда, в вечном мире и покое, хочешь – закончи жизнь в знакомой тебе Наружности, уже совсем без влияния Дома, а хочешь... – Останься с нами ненадолго, прежде, чем мы исчезнем, – говорит вместо него Слепой, и в его голосе слышатся умоляющие нотки, коих Сфинкс за все время знакомства с ним не слышал никогда. За ним появляться Русалка, такая, какой она появилась тогда в его общажной комнате. А он все не может отвести взгляд от Слепого. В мыслях проносятся полузабытые детские воспоминания их знакомства, стершиеся в реальности, отчетливо ощутимые здесь. Годы, проведенные вместе, бок о бок, полные боли, страха, надежды, любви, веселья и радости. Их свел Дом, судьба, великая воля случая и черт знает, что ещё, и Сфинкс много раз думал, что, возможно, им вообще было бы лучше никогда не встречаться, но они оказались связаны, упав сцепленными в жалких объятиях вслед за камнем и оставив свои следы на всех кругах. Как-то раз Русалка, все чаще впадающая в странные полусонные состояние под конец жизни, сказала странную фразу: - Все могло бы быть иначе, - она кивнула на фотографию Слепого в рамке, - не важно, как и с кем, мы и так все переплетены. Сфинкс тогда её не понял, теперь, кажется, начал понимать. Он кивает, соглашаясь, легко и свободно, смотрит на Слепого. И чувствует, как тепло от его решения растекается по всему телу. Это радуется он, особенно то, что навсегда в нем принадлежит Изнанке, это радуется Дом, проживший уже не одну сотню лет, это радуется Слепой, его воспитанник и его друг, оба, в любом из кругов. - Настала пора возвращаться домой, - говорит то ли он, то ли Слепой. И они улыбаются друг другу как два идиота, совершенно счастливо и беззаботно. Русалка за его спиной проступает отчётливее и тоже улыбается. Он чувствует, как проваливается, как растворяется в чем-то текучем, чувствует свои руки и видит глаза Слепого, зелёные, проницательные, до дрожи в пальцах родные. На секунду, на доли секунды к ним возвращаются воспоминания со всех кругов, все прожитые и ещё не прожитые жизни, в которых они так или иначе вместе, и они смеются ещё громче и веселее, пока их смех не стихает, а сами они не исчезают в бесконечном водовороте времени. Хозяин Времени смотрит на них со снисходительной ухмылкой и закуривает кальянную трубку. Для него самого время - понятие весьма и весьма растяжимое, что значит конец истории, когда он может видеть одновременно и ее начало, и ее конец, и самую середину, и любую точку в бесконечном круге, сотней глаз и тысячью лапок, быть ее частью, быть в ней и во всех них. И чья вина, что ему приглянулся образ Табаки, придуманный наскоро от скуки, но развлекающий его вот уже много лун. И сейчас он запускает новый круг. Может, действительно последний, а может и нет. Действительно ли надоело тому, кто кидает камни и создаёт их истории именно эта, и надоело ли ему она сейчас, а может в прошлом или в будущем. Сейчас ему все равно, ведь те, чьи судьбы, души, Ка или что-либо ещё, порожденные его реальностью, разбросанные в другом мире, вновь и вновь стягиваемые в такие места, как это, исчезают, забывают и вспоминают. И все повторяется. Только в этот раз все-таки по-другому, становясь наилучшим из всех возможных миров.

Они идут медленно. Мальчик – чуть отставая, женщина – ссутулившись под тяжестью чемодана…