what's yours to have

Он гасит собственное дыхание. Вслушивается, пока в ушах не начинает звенеть пронзительно и нереально. Сердце через каждые несколько раз делает шальной, неуловимо быстрый, размашистый тычок — в самую душу — отдающийся странной болью, ноющей и мурашисто-лёгкой одновременно. Ночь — угловатые, гротескно удлинённые тени, тихий электрический шелест под самым скатом крыши, мутное марево фонаря снаружи. Перила наружной лестницы отбрасывают тень резкой, как вырезанной на бумаге, контрастно-фортепианной решёткой. Хамин беззвучно переступает босыми ногами по полу, но останавливается задолго до недосягаемого квадрата окна: блядь, его будет видно. Точно будет видно снаружи. Секунды долгие, как тени. Хамин успевает подумать: померещилось. Говорит себе под первые слабые признаки приближающейся волны позорного облегчения, что сон надурил его; что острое внутреннее предощущение чьего-то присутствия, поднявшее его на ноги — оттуда, из спутанной нереальности. Что он так и не приобрёл чутья, которого не просил и не хотел; да и, действительно, куда ему. Потом слышит, как ключ деликатно вгрызается в замочную скважину. Это место не стало ему домом. Не могло им стать. Хамин бездумно, как зомби, поворачивает дверную ручку. Светлые серые стены, гулкие потолки, минимум мебели. Квартира выглядит нежилой, в ней акустика склада и стерильность хорошо прибранного офиса. Она будет выглядеть так же спустя месяц и два; единственное обжитое им место — перепутанный ком из одеяла и подушки, кочующий с дивана в постель. Тётушка Бию на подработке вытирает тёмные мосластые руки о передник, улыбается так, что всё её лицо, кажется, собирается в комок морщин с двумя не по возрасту бесовскими огнями глаз. Смешливо и как-то по-девчачьи называет его словом, которое не берёт ни встроенный переводчик в его телефоне, ни скачанный. Когда Хамин просит её объяснить, что это значит — тётушка под заливистый смех сердечно просит его (это как раз-таки переводчик осилил) приступить к делам по списку, если он, конечно, не планирует вылететь с работы к чёртовой матери. В колледже шумно и суетно, почти как в обычном. Элитное что-то там при посольстве, ученический состав почти полностью состоит из корейцев. Хамин не привык, когда так смотрят. Как на нормального: искоса, мельком, быстро теряя интерес. Девочки стайкой обступают его стол, приглашают то ли в теннисный клуб, то ли на свиданку. Он обедает с кем-то новым — не помнит, как его — в перерыве. Перед его расфокусированным взглядом на столешницу тяжко падает чья-то лапа. Не хочешь вместе заняться домашкой, Хамин. Как насчёт того, чтобы присоединиться к нашей проектной группе, Хамин. Вот твоя жизнь, которую ты так хотел, Хамин. Этого просил — так жри, не подавись, пожалуйста. Он помнит последний день безумным, перепутанным и измятым мотком киноленты. Кадры сменяют друг друга беспорядочно; они до сих пор не могут встать в его памяти в стройную последовательность. Визг резины по асфальту. Пахнет палёным, пахнет разогретым бензином и чем-то ярким, удушающе тяжким, до омерзительного телесным и одновременно — тревожащим в нём что-то животное. Хамин, которого кинули на заднее сиденье, охуело видит не оттёртые пятна — ха, пятна? не оттёртые пол-салона — и понимает, что на его месте несколькими минутами раньше умирал человек. В зеркале накренённое отражение одного из отцовских «офисов» сочится первыми тёмными нитками дыма. Потом — из окон начинают прорываться густые, жирные, почти живые чёрные клубы, распускающиеся причудливыми соцветиями и быстро сносимые ветром. В том же зеркале Хамин видит побагровевший от нечеловеческой натуги лоб Им Гёнхи со вздутыми жилами. Машину бросает набок; по обшивке сухо чиркает и отстукивает, как градиной в дождь. Хамин считал тогда и до сих пор считает, что не способен испытывать эмпатию к отцу. Не к этому человеку; видит бог, этот — меньше всего нуждается в подобном. Если бы Хамину предложили войти в положение отца, он в ответ предложил бы показать пару ударов клюшкой из основ европейского гольфа, которым тот научил его в его шестнадцать. Отец — опорная ось того мира, к которому Хамин не хочет иметь отношения. Отец — тот, для кого он ресурс. Карта, отложенная вплоть до выгодного момента в партии. Из-за отца у него сроду не было места, где на него смотрели бы просто как на человека. Хамин не замечает, как клонится вперёд на сиденье; что его кулаки стиснуты на коленях. Что белая куртка измазана чужой карминной кровью и присыпана хлопьями сажи. Что в нём поднимается гнев — спасительный, позволяющий сбежать в себя, защититься собой от того, что происходит снаружи. Что Им Гёнхи, перехватывая руль на крутом повороте, украдкой хватается за бок свободной рукой, плотнее запахивает пиджак. Бросает быстрый взгляд в зеркало, видит в нём заострившееся, как будто враз повзрослевшее лицо молодого господина. Видит ставшие почти свирепыми светлые глаза и думает: «так похож». Благодаря отцу у Хамина на спине мишень. Благодаря жизни, в которую тот его привёл — Хамин так остро и отчаянно ценит чужое тепло в свой адрес, что после одного доброго слова сам не замечает, что виляет хвостом, как собака. Хамин думает о сонбэ. Понимает: после всего, что было — «сонбэ» всё равно пришло в голову раньше имени. Стискивает кулаки сильнее, пригибает голову; бешено, как после гонки, втягивает воздух носом. Не в первый раз думает: тогда, во всей истории с сонбэ, сам не знал, насколько был жалок. Если бы не отец… Хамин знает, что должен быть взрослее. Сильнее, чёрт побери. Пропитанное кровью сиденье под ним содрогается; подбитый «дженезис» стреляет выхлопом и опасно кашляет под капотом, мимо летят одинаковые безлико индустриальные блоки далёкого пригорода. Отец мёртв. Его люди через одного мертвы. Хамин раз за разом с нездоровой сосредоточенностью обходит это в мыслях и чувствует, как на каждом вдохе у него в груди намораживает сильнее. Как растёт пудовая ледяная глыба отчуждения. Потом его прошивает единственной мыслью насквозь; глыба расколота, он бросается вперёд, хватается за подголовник переднего сиденья: Сехёк. — Им Гёнхи, — Видит вялую, почти безвольную руку на руле. — Сядьте на этот рейс, молодой господин. Пожалуйста. — Вокруг бурьян, почти голые перекрученные ветки низкого кустарника когтями цепляются друг за друга. Впереди — кажущаяся бесконечно далёкой серая глыба резервного аэропорта; неширокая тёмная полоска прямой, как стрела, дороги, размеченная аккуратными белыми знаками. Дженезис глубоко в кювете. Хамин держит в руках голову Им Гёнхи. У него лицо пожилого головореза; широкое, огрубелое — как топором тёсаное, изрытое то ли шрамами, то ли ожогом. Личный отцовский водитель всегда казался Хамину человеком-скалой, сталью из прошлого поколения, прошедшим несколько гангстерских войн и готовым под пулями прорубиться через ещё столько же. Сейчас в узких щелях глаз Им Гёнхи влажными проблесками гаснет несвойственная ему мягкость. — Сделайте. Это последний приказ вашего отца. У него совсем не остаётся голоса; неисправное, безнадёжно дырявое лёгкое и сдавленная жестоким спазмом глотка еле-еле выжимают из себя воздух — и тот впустую. Им Гёнхи смотрит куда-то дальше лёгких, перисто-облачных следов, размотанных по небу высоко над аэропортом. Его губы всё ещё движутся: «Сехёк». — Ч т о, — Давясь воздухом, Хамин почти лает ему в лицо; рывком ныряет к нему, судорожно ищет искры сознания в том, что уже подёрнулось смертной плёнкой. Чужой затылок и шея под пальцами у Хамина вдруг оказываются неподъёмными, костно-неповоротливыми. Это воспоминание останется с ним надолго. Последним, что он, сцепив зубы, пытался вытянуть из умирающего Им Гёнхи, было: где Сехёк. Вот твой нормальный мир, Хамин. За него заплатил своим Им Гёнхи и, наверное, многие другие. Возвращайся, чего ждёшь? Туда, где ты, вопреки репутации, шёпотам в спину, вопреки давно укрощённому и посаженному под замок собственному норову, всё-таки смог завести друзей — а теперь для этого даже и против течения идти не нужно. Туда, где тебя уже никто не назовёт «молодым господином». «Нежным молодым господином» или вроде того. Где неважно, что ты всё ещё не научился класть в нокаут глыбу дважды тяжелее тебя и на голову выше. В тот мир, который так и остался для тебя недосягаемым, потому что теперь ты сам смотришь на него из сумеречной пороговой зоны, всё ещё не сделав шаг. Сехёк снится ему не так, как раньше. В непроглядном беспамятстве сна — держит дистанцию во много шагов; Хамин раз за разом в непролазной чаще чёрного несуществующего леса видит два гиблых огня, чувствует шкурой острый взгляд хищника, от которого встаёт дыбом шерсть и в мышцах вызревает опасное напряжение. Никогда не может поймать этот взгляд напрямую. Иногда, как сегодня — видит Сехёка в искажённой, немного уплывающей и меняющейся версии своего — чужого — дома. Длинной, нескрываемо чёткой тенью возле стены или в дверном проёме. Цепной пёс молча — невыносимо — курит, привалившись плечом к дверному косяку. Невозмутимым щелчком сбивает пепел на ковёр. Хамин не знает, что хмурится, беспокойно дёргается и досадливо морщит нос во сне: Сехёк — единственный человек, который даже курить ухитряется насмешливо. Оценивающе, выжидающе. Спящему Хамину до исступления хочется скрипнуть зубами. Ключ проворачивается в замке; тонкая полоска иллюзорного света от наружного фонаря перерезает прихожую, ширится, пропускает в себя широкую чёрную тень. На какую-то долю секунды тот, другой сон лезет в явь, и у него в голове проносится: пришёл- Действительно до сих пор ждёшь его? Как ты успел привыкнуть к тому, что он приходит и уходит, когда ему нравится, но всегда — если тебе совсем не вывезти? Где-то под рёбрами ледяной оторопью разливается: Ты даже не знаешь, жив он или нет, ты ушёл, когда отпустили. Так с чего ему приходить? Дверь закрывается; без малого двухметровый комок мрака сливается с чернотой ночного дома. Хамин охуело пялится перед собой и думает: правда, с чего? «Вспомнили обо мне, когда совсем припекло, а, молодой господин?» — Почти как наяву, Сехёк в его голове усмехается так, как всегда это делает: бритвенно острой нечеловеческой улыбкой, показывая острые зубы. «Неправда». — Хамин, яростно сжавший губы, всё ещё замер в затенённом коридоре между прихожей и кухней. Ото входа неспешно и тихо, как сама смерть, поскрипывают аккуратные шаги того, кому некуда торопиться. «Ну так расскажите мне, когда было ещё». «Ты сам з н а е ш ь» — Он вскидывается и давится дыханием; кровь приливает к лицу, запальчивое стремительное раздражение нарастает в нём до предела. Такому — воображаемому — Сехёку проще сказать то, что он скорее вскрылся бы, чем озвучил реальному. Даже с воображаемым Хамин вполсчёта выходит из себя, оставшись один на один. Нож. Есть нож на кухонной стойке. Хамину кажется, что тьма движется на него, ленивыми медлительными толчками выплёскивается из коридора, скрывая в себе того, кто не спешит. Тот, кто в ней, неотрывно впился в него двумя невидимыми пятнами глаз. Ни скрипа, ни шороха. Не слух — воспалённое воображение подсказывает ему: «шаг, ещё шаг; нам торопиться некуда, правда?» Он сам в светлом — выдаёт себя белёсым от лунного света и фонаря пятном; он посреди кухни как на ладони. Загипнотизированно следит за тем, как мрак из коридора на пробу выпускает ложноножку (на какое-то мгновение Хамин думает, что тот, в коридоре, ищет выключатель, но потом понимает: он пробует пальцами стену так же, как художник примеривается к холсту). Невозможно отвести взгляд. Хамин, наверное, тонет. Над ним как будто смыкается оглушающая и отсекающая от реальности водная толща; его горло перетянуто колючей проволокой, до прострела в груди тяжело сделать вздох. Кажется, он пятится. Чёрный человек вырастает из воздуха уже ближе к нему. Делает неуловимый пасс руками: «глаза на меня». Нет, — Смутно думает Хамин, нашаривая вспотевшей ладонью деревянную, такую дневную, простую и обыденную рукоятку ножа. — Ебал я на тебя смотреть… Тогда он рисует у себя в голове Сехёка. «Поздно Вы спохватились, молодой господин». Сехёк — чёрное на чёрном; резче и глубже голодной тени. Он не делает пассов руками — ему не нужно — Хамин без этого, как загипнотизированный, следит, как змеиные кольца тихо перетекают ему под манжет. Сехёк коротко дёргает подбородком, указывая на того человека. Хамин не видит ни интереса, ни сочувствия в его выжигающем взгляде, направленном на чужого: «Так Вы собираетесь разобраться с мусором или нет?». Сехёк делает шаг, за ним крыльями разлетаются полы его пиджака. Хамин, вроде бы, шагает вперёд тоже. Чужой перед ним разводит руками, растягивая от ладони к ладони незримо тонкую стальную нить. Молекулярно лёгкая, она почти плавится отражённым уличным и лунным светом, собирает и концентрирует его в себе. «Под ведущую руку», — отрывистый шёпот возле его уха кажется настолько реальным, что он почти чувствует неслышное, мерное, не сбившееся ни на такт дыхание разгорячённой кожей. Почти видит эту призрачную бессердечную улыбку зверя, готового почуять кровь. Это должно было вызывать у него тот же ужас, какой испытывают оказавшиеся по ту сторону от этой улыбки. Это — должно было окончательно отбросить далеко к такой желанной будничной, как у всех, обочине. Это с самого начала его завораживало. «Я не такой, как ты, Сехёк. Я никогда не смогу сделать этого так, как сделал бы ты». Когда сияющая лунная нить жалит навстречу, Хамин понимает: он так и не шагнул прочь, не смог принять купленную за чужой счёт нормальность, и это, наверное, плата за его решение. Его сердце заходится на предельных оборотах, но в голове проясняется с каждым ударом; его обжигает до дна сухим ледяным страхом, и одновременно ему становится ненормально, лихорадочно, наркотически легко. Значит, прийдётся сделать что-то, после чего не будет возврата. Значит, нужно сделать это так, как сделал бы он сам.