Бардак

      В голове у Димы была сплошная белиберда. Тарабарщина из слов, фраз и их отдельных кусков, перемешавшаяся между собой в один большой таз с винегретом. Мозги плавились — медленно, зато верно, — и лишь январский мороз, ударивший с утреца, то и дело возвращал его в чувство, ощутимо щипая за щёки и бесцеремонно дёргая за уши и нос.       Падать на землю с небес было больно — буквально, без шуточек и сарказма. Хотя бы из-за того, что за сегодня Дима падал уже раза четыре. Первый раз — на кого-то неудачно наткнувшись, второй — не заметив под снегом «лишнюю» пару ступенек, третий — споткнувшись об обледенелый комок, когда-то бывший частью снеговика, и вот он, четвёртый — поскользнувшись и рухнув рожей прямо в ближайший сугроб. Подниматься, однако, не захотелось. Хватило сил перевернуться на спину — и ладно, а остальной мир пускай подождёт. Лично он, Дима, никуда и не торопился.       С куста сирени, покрытого тонкой корочкой инея, медленно спадали снежинки, оседая у Побрацкого на ресницах. Удобно устроившись на утреннем небе, нежно-голубом и кое-где подёрнутом рваными облачками, за ним насмешливо наблюдали солнце с бледной луной — Дима не нашёл ничего лучше, кроме как показать им обоим язык. Знают, сволочи. Обо всём, мать их, знают. Он столько кругов обошёл по дворам, столько шагов прошагал — шагомер предпочёл отключиться, — столько вещей наговорил и надумал — конечно, они не могли не подслушать. Чёртовы небесные сплетницы.       — Эх, блять.       Как много вещей можно порой уместить в одну короткую фразу! Дима тяжко вздохнул — эти два слова были столь же незаменимы, сколь же навязчивы. В последнее время даже слишком навязчивы. До тошноты. Ну не бывает, не бывает такого, что смотришь ты на кого-нибудь, а в голове — белый лист, да несколько матов курсивом! Побрацкий был твёрдо уверен, что не бывает — неделю говорил с собой перед зеркалом и повторял это, как чудесную мантру. Чуда не произошло. Уверенность таяла, как таяли снежинки на коже и остаток мозгов — в черепушке.       — Пиздец, — поставил Дима жирную точку. Так вышло как будто бы лаконичнее. Простенько, доходчиво и достаточно раздражительно, чтобы кто угодно его понял. Можно было на том и закончить, но язык, увы, по-прежнему страсть как чесался, и тянуло не то, что бормотать про себя бесконечные монологи — тянуло их агрессивно читать, и желательно с трибуны повыше. Только не на толпу. Не под взглядом тысячи глаз. Он же не Дипломатор какой-нибудь, ни смелости нету, ни голоса — и безумства тоже недостаёт, если с одного угла посмотреть.       Толпа Диме была не нужна. Ему был нужен Олежа, и признавать это не хотелось в точь так же, как не хотелось вставать. Пускай мороз и пробирал до костей, а густой румянец начинал потихоньку тускнеть.       — Как там было-то… — прошептал Побрацкий задумчиво и мрачновато. Вид у него был такой, словно смерть шла за ним по пятам и то и дело играючи хватала за свитер. Дразнила, чертовка, но не забирала. И думать не думала забирать, хотя Дима бы не отказался от второго сердечного приступа. Когда ты в отключке, никаких звуков нет, не считая чуть слышного белого шума, а в больнице спокойно и тихо, если не бесить медсестёр — не то, что в общаге, где на первый этаж с шестого кричишь «будь здоров!», а людей с девятого шлёшь далеко и надолго. В больнице, к тому же, нет привидений. По меньшей мере, Побрацкий их там не встречал.       Зато в комнате сидело одно, и его взгляд пробирал похуже любых холодов. Бросал в дрожь, но в дрожь какую-то по-хорошему щекотящую. Бабочки в животе, наверное, так и должны ощущаться.       — «Послушай, Олеж, мне надо кое в чём тебе признаться», — отчеканил Дима, уставившись в одну точку. Ветер взвыл, и снег с сирени свалился ему на лицо. — Блять…       — Молодой человек! Вы в порядке?       — Я?! — рявкнул Побрацкий, и, судя по скрипу льда под сапогами, незадачливый прохожий аж отшатнулся — настолько неожиданным вышел возглас. — В полном! Я в полном порядке!       Вскочить с первого раза не получилось — изобразив какой-то шаткий, неуклюжий кульбит, Дима шлёпнулся обратно в сугроб, аккурат в насиженное до этого место. Незнакомый мужчина поспешил пройти мимо — от греха, как говорится, подальше. Двор, может, и не был абсолютно безлюден, крикнешь — кто-то, да и выглянет из окна, крикнешь погромче — глядишь, полицию вызовут, а там… Что так, что так, проблем ты не оберёшься. Побрацкий был парнем неглупым, тоже всё понимал. Со второго раза встав, наконец-таки, ровно, он гордо выпрямил спину, сделал шаг и вновь растянулся на тротуаре.       — Да твою ж мать!       Он не приглядывался, но был на сто процентов уверен, что все, кто видел его со стороны, хотя бы мысленно крутили пальцем у виска. Они могли думать, что хотели, на самом-то деле — со времён «инцидента» со злосчастной ручкой Дима каких только сплетен не слышал. Единственное, о чём он действительно сожалел, поднимаясь, так это об упущенном шансе на вписку. Приглашали же вчера, ну. Пробродил бы день где-нибудь, потом заявился, напился, и дело с концом! В забытье, всё-таки, правда легче. Там пустота. И забот — круглый ноль.       До тех пор, пока не очнёшься.       — Так… — и вот опять, по-новой, от начала. Пара предложений, крохотная речь — звучало несложно и вполне себе выполнимо. Дипломатор вон, пишет километровые тексты, и ничего, последний раз был живой — Дима помнил, видел трансляцию. Но сейчас было не до героя — впереди был его собственный выход. Маленькое большое выступление, шаг между одним краем пропасти и другим. Пропасти охрененно широкой и тёмной — через похожие в приключенческих фильмах висят сгнившие мосты на верёвочках. Одним махом такие не переходят.       И Дима не был готов — в голове по-прежнему была та ещё несуразица. Бардак похлеще того, что он устраивал на столе перед сессией.       — «Олеж… Нам нужно поговорить».       Щёлкнула потёртая зажигалка. Пепел на кончике сигареты вспыхнул слабым оранжевым светом.       Сойдёт.

***

      — Ты где был в такую-то рань?       — И тебе… привет, — сказал Дима, закрывая за собой дверь. — Вообще-то, уже почти десять.       — Я в шесть проснулся, — пожал плечами Олежа, сгребая в кучку до того лежавшие в беспорядке листочки. Из открытого ноутбука, чуть от него отодвинутого, то и дело раздавались чьи-то возмущённые вопли и, кажется, звон разбитой посуды — Дима сразу узнал тот «сопливый» сериальчик, который Душнов временами посматривал. Верный знак — ему было скучно. Каракули на пресловутых листочках — сердечки и узоры из изогнутых линий, — были ещё одним тому подтверждением. В конце концов, стены — не очень хорошие собеседники.       — А я проветриться вышел. Делов-то.       — Да знаешь, на тебя не похоже.       — Ты… Ты уборку устроил здесь, что ли? — быстро сменил тему Побрацкий и стянул с волос промокшую шапку. Книги и методички, до того беспорядочно лежавшие на столе вперемешку с брошенными тетрадками и листочками, были уложены в стопки так аккуратно, как это было возможно — Олежа, по меньшей мере, старался. Смотрелся порядок, Дима бы честно признался, чудно́. Отталкивающе как будто. Веяло от него чем-то неприятно-приятным, одновременно знакомым и непривычным, таким, что любой другой человек описал бы одним-единственным «странно». «Странно» вертелось на языке и у Димы, но немного в ином своём смысле.       «Странно, что мне не плевать».       — О, ты заметил, — усмехнулся Олежа, и было в его усмешке что-то такое беззлобное, что заставило Диму лишь глуповато улыбнуться в ответ. На секундочку, разумеется. Он бы ударил себя по щеке, но сдержался.       — И в честь чего такая щедрость?       — Побоялся, что ты зарастёшь пылью прежде, чем заметишь её наличие.       Оба умолкли. Разве что два голоса в ноутбуке — мужской и женский — продолжали кричать друг на друга, пока девушка не захлопнула за собой дверь. Дима услышал звонкий удар — и ощутил, как ухнуло вниз его сердце.       Пора.       — Я, кстати… Я поговорить хотел, — промямлил он и тотчас прикусил губу побольнее. Увереннее, блин, надо держаться увереннее — тут как с хищником в клетке, страх чревато показывать. Пускай последствия и не такие серьёзные.       — О чём, о пыли? — захихикал Олежа. Раздалось глуховатое «кхе» — это он закрыл ноутбук, и чья-то реплика не успела закончиться.       — Да какая, к чёрту, пыль! — а впрочем, не пылью единой — к чёрту моментально отправились и границы, и страхи, и всякие принципы, что ещё могли помешать — Дима ощутил себя, как в автомобиле без тормозов, летящем по встречке на всех скоростях за мгновение до ДТП. Мгновение столь мимолётное, что выпрыгивать было бы бесполезно.       — Ты мне, кажется, нравишься, — предательски дрогнувший голос заставил мысленно взвыть. Олежа застыл, словно изваяние из тонкого мрамора — хрупкая статуя, вот-вот готовая треснуть. — Я имею в виду, прям… нравишься! То есть, блин… Не как друг, понимаешь?       Душнов понимал. Дима знал, что он понимал. Знал, потому что и сам выглядел точно также, когда неделю назад осознание взяло и встряхнуло его за одежду. Растерянность, она всегда приходила первее способности соображать — ощущения, конечно, не из простых, зато с каким трепетом потом вспоминаются…       Да и не ему же одному ходить с бардаком вместо чувств?