yes or (k)not

В первый раз Хоффман принëс шарф ещë в больницу. На всякий случай обмотал вокруг собственной шеи. Красивый жест, снять и обернуть чужое горло, заложить край за край – и забота, и намëк. Разговор не склеился. Шарф остался висеть на гвозде в одном из убежищ, Марк не помнит, где оставил, и нет нужды, он давно раздобыл их кучу. Врачи говорили, шрам у Питера останется навсегда. Первые дни Страм не позволял прикасаться к шее вообще. Потом разрешил дать шарф, мягкий, нейтральный тëмно-синий, в руки, подумал и отложил. Ещë через сутки всë-таки надел, нахохлился, будто вынужден. Декабрь наступает. Рану может продуть. И вот сегодня Хоффман смог, подтянувшись до его роста, завязать шарф самостоятельно. Довольно свободно. Чтобы не передавить, в обоих смыслах. - Подними, - советует он. Наощупь берëт кофейный стаканчик со стойки с инструментами, подавляет желание помочь застегнуть тëплую куртку с меховой подкладкой. – С красным носом и ушами будешь похож на уакари. Страм не удерживается, подносит ко лбу руку и отдëргивает. Забавно раздувает ноздри. Хоффман отлично знает, как он боится стать хоть в чëм-нибудь похожим на шефа. - Не бойся, не все волосы ещë выпали. - Сейчас что-нибудь выпадет у тебя, - обещает Питер. – Проклятье. За кофе не успею. - Напоминаю, у нас есть кофемашина. Порой Марк и сам забывает об этом. Почему вообще они чаще всего ночуют (иначе не назвать, правда ведь только спят) в бывшей мастерской, почему именно сюда он привëз минимально нужный набор техники для жизни – холодильник для спиртного, две обувные сушилки и эту вот кофеварку. Страм нервно усмехается и перехватывает стакан. - Опять без сахара, да? Я не могу пить несладкий. - Я же пошучу. - Не шути, действуй. Подсласти. За ушами становится тепло, вдох сделать труднее. Кто бы мог подумать ещë месяц назад, что он будет отвечать так. Первые слова после яростного, полного ненависти (от которой один шаг, да-да) поцелуя он выкрикивал едва ли цензурные. Потом валялся в тачке (пришлось выкинуть грязный платочек, выпавший из кармана, наверное, ещë Тимоти Янга, вот ирония) и пускал слюну, словно раненый умом. Правда, тащить его было не в пример легче, чем студента. Хоффман плохо помнит следующие несколько дней. Только что упорно подбирал за Страмом сброшенные на грязный пол грëбаные шарфики, никакие увещевания не помогали. Да, он простыл, да, нос подтекал, но если гордо задрать его вверх, ничего не видно. Верно, Питер? Так в сумке Марка появились платочки. Чтобы перекладывать в чужую. Нормальные копы подкладывают наркоту, меченые бабки, оружие. Будь Страм простужен до сих пор, Хоффман обязательно подтëр бы ему нос прежде чем поцеловать. Он не уверен, что человек, расслабляющий вечно прямую спину в его объятиях, когда-нибудь полюбит. Нуждается в Марке – однозначно. У самого то узел шарфа подпирает кадык, то края вылезают из-под ворота. Пришлось бы побыть механиком пару лет, выучился бы аккуратности. Нет, лучше не надо. Пусть и то, и другое останется Хоффману. Крохотное человеческое после всего свершëнного безжалостного. Хоффман помнит, где-то там осталась Джилл со смазанной слезами подводкой; где-то, пыхтя от напряжения, вылезает из заказных машин Гордон – и идëт по своим делам, не мучаясь совестью, что отверг наследие; где-то далеко от всей городской суеты спрятался Логан Нельсон, вот кто поступил благоразумно – долечивает голову. Марк уверен, что с этим человеком его пути больше не пересекутся. Похоронили Крамера, Хоффман даже присутствовал. Полицейский должен быть уверен, что делу конец. Бывший последователь – что Джон не вылезет из могилы, заламывая бессильные, бледные, тощие колени и локти, по-паучьи, и не продолжит гундосить про ценность жизни в том числе после еë завершения. Он потом разберëтся со своими долгами. Сейчас у него заботы новые – едва выздоровевший Питер, всë ещë не вычищенные полы, холод из всех щелей (латать надо вдвоëм, раз фактически переехал, пусть вкладывается). И запахи другие. Осевшая повсюду кофейная пыль (поэтому, пока не смешалась с обычной, надо прибраться наконец), шерсть с синтетикой – Марк аккуратно прижигал нитку из каждого шарфа, которые купил, чтоб разделить на уютные и кусачие, зато тëплые; последняя оплавилась, а не вспыхнула ярко. Чили с фасолью и мясом – избирательный агент не ест ни бургеры, ни пончики, ему обязательно надо жечь задницу мексиканской кухней. В принципе, именно от мексиканского ресторана можно довезти самостоятельно быстро, чтоб не остыло. Пока рано афишировать, где они оба находятся. Мысли размазываются, когда Питер, отстранившись на миг, сам прижимает Марка к себе. Впервые после их драки в тот роковой день он целует, а не позволяет поцеловать. Занятый своими делами и, наверное, моральными выборами, он вообще никаких чувств не проявлял, кроме голода и усталости. Похоже, немного передохнул. Или достаточно – разрывает поцелуй, касается уголка рта, оставляет долгие, почти болезненные засосы по щеке вверх, к скуле. Марк коротко, на вздохе зовëт его, Питер растопыривает пальцы. Должно быть, хотел запустить Марку в волосы, может, даже за подбородок взять (а лучше за шею, каждый раз надеется Хоффман, прямо за загривок, ты же уже делал так). Только забыл про грëбаный стаканчик, и тот выскальзывает. Марк не успевает и зашипеть, весь кофе достаëтся Страму, портит куртку, слишком светлую, чтобы пятно было видно, стекает по штанине вниз. Питер встряхивается, выдëргивает шарф из-под воротника за край, и сейчас он так похож на висельника, что Хоффмана пробирает дрожь. - Ещë не хватало, - он явно раздосадован. – С курткой ещë что-то сделаю. А вот ему конец. Мурашки становятся ласковыми. Питеру жалко шарф? Несчастный десятидолларовый из магазина у метро? Подаренный ему Марком? Мог бы и подождать с инициативой. Ощущение, которого Хоффман, может быть, никогда и не знал, греет душу куда явственнее. Питер роняет руки. Отлично, всë складывается лучше некуда. Марк сам развязывает искусный узел. Прикладывает пальцы к рубашке. Намеренно ледяные точно к сердцу. - Зато костюм уцелел, доволен? - Смеëшься? Надо подвести сюда стиральную машину, иначе мы оба скоро зарастëм говном. Тогда шеф точно заподозрит. Или додумает, что ещë хуже. Хоффман улыбается до боли в щеках. Правая особенно ноет, но плевать. - Ты начинаешь вить гнëздышко, вот дела. Да, ты прав, пора еë хотя бы купить. Чтобы ты не отморозил мозг и придумал ещë парочку дельных идей, я принесу новый шарф. Две минуты. Эриксон без тебя не обоссытся. А если да, сам знаешь, компромат – вещь нужная. Сейчас достану чистый. - Зачем? В спину Хоффману опять веет холодом. Пальцы хочется спрятать, Марк кутает руки в грязный трикотаж. - Как зачем? Там ветер ледяной. - Я не чувствую, - Страм должен был пожать плечами, Хоффман уловил бы это периферическим зрением, но нет, недвижим. - Не можешь не чувствовать, - почему его собственный голос звучит так жалобно? Почему слышно плохо, через помехи, непрерывные, высоким тоном, как при ударе по темечку. – В городе почти зима, Питер. - Мне всë равно. Не надо метаться, какой смысл? Мягкий горьковатый запах от шарфа становится кислее, стынет, от него чешется под носом. Хоффман надеется последнюю секунду, что просто купил и заправил дешëвое зерно, пока Страм не договаривает: - Меня тут нет. Шарф пахнет не кофе. Шарф, вопреки словам Страма, пахнет им самим. Марк не выдерживает, делает глубокий вдох и приходит в себя. Мало что изменилось, он и впрямь стоит спиной ко входу. Просачивается сквозь щели, лезет под влажную рубашку холод, волосы растрëпаны, нос и подбородок колет – отросла щетина. Жгутся на щеке несколько следов, но не от сухих губ – от раскалëнной иглы. Шарф воняет Страмом, его кровью, желудочным соком. Хоффман бредëт, спотыкаясь, будто всë-таки выпил, к стойке у входа. Вспоминает, что нет, не там – за ширмой, в тумбе с тремя отделениями. Нижнее хранит папки с бумагами, пустые конверты, сточенные карандаши, Хоффман давно не заглядывал. Зато верхние два открывает постоянно. Наверху – действительно шарфы, десяток или полтора. Марк не носит их, здесь все для Питера, почти каждый держала его рука. Вон тот, съëжившийся, засохший, Хоффман обматывал ему вокруг живота, бережно, чтобы не выпали внутренности. Узким и плотным перевязал раздавленные ноги, широким, тонкой вязки, почти прозрачным (подойдëт к зимнему пальто, лучше бежевому или кофейному – на такие вещи Страм хотя бы смотрит?) – всë оставшееся от бëдер, в квадратный мужской платок, баюкая, уложил крошки и осколки черепа, мозг, почти целëхонький скальп. Марк впервые увидел Питера за три дня до его гибели, зато после неë – рассмотрел как никто другой близко. Кровь просочилась в средний ящик. Хоффман, игнорируя боль и зуд, улыбается как кукла со вдавленной нарисованной рожицей, дëргает ручку. Почти оторвалась, когда отвалится, наверняка оборвëтся и что-то внутри, но сейчас ящик всë же удаëтся выдвинуть. Там аккуратно сложены шейные платки, женские, пëстрые и однотонные, шëлковые и бамбуковые, с бахромой, гладкие, шитые. Полсотни или около того. Чистые, может, только самый первый будет солоноват на вкус, если поцеловать край. Его Марк выбирал долго, но всë равно, не уверенный, что понравится, сунул в пакет и не отдал – повесил в прихожей до утра. Утро не наступило: через пять часов позвонила всполошенная соседка Анжелины. Платок находится. Марк расправляет его, отгибает угол, завязывает крохотный тугой узелок. Не первый, с другой стороны есть ещë два и два залома – распустились. Возвращаясь из бара, Марк затягивал эти узелки, засыпал похмельным сном прямо носом в этом платке. Задохнуться ни разу не получилось, а Хоффман этого как раз не боялся. Не так, как просыпаться, ведь во сне Анжелина выхватывала платок из рук. Кажется, крепко обнимала и принималась творить из узелков то розу, то почти идеальный квадрат вроде галстучного узла. Однажды из-под платка просочилась кровь. Утром Марк съездил за ещë одним, потом ещë, через неделю уже за двумя сразу. Рана скалилась, расширялась тем дальше, чем больше тряпок он зажимал в кулаке, отключаясь. Хоффман встряхивается. Он пока жив, но чувствует только холод. Внутри перестало отзываться хоть что-нибудь. Хитроумную защиту, сеть узлов, какой он стягивал себя, никому не было под силу развязать. Кроме самого Марка. А, вот куда делся шарф, который ещë возможно было подарить Питеру. Зацепился за щепку, по контуру побежали затяжки. Хоффман и на его краю оставляет узелок. Подумав, расстëгивает куртку, оборачивает вокруг пояса, поддевает ремень. Свободен стал в последнее время, хорошо, что штаны не свалились, например, во время бойни в лаборатории. Надо избавиться, повторяет Хоффман себе. Проверяет, не выпал ли платок из кармана. Хорошо, на молнии. Надо сжечь это всë, пока не обнаружили, твердит он себе. Расправляет нитки на концах шарфа. Пройдëт пара дней, я больше сюда не вернусь. Не унесу из мастерской ничего кроме денег и снаряжения. Забрать камеру, доехать до бывшей психушки. Оставить сообщение Гибсону. Проверить, как дела у Бобби Дагена. Марк безжалостно тянет узел на платке, шифон поскрипывает. Дëргает, почти режась о нитку, узел на шарфе. Где-то вдалеке слышится смех сестры. Колет ладонь – он снова поймал ключ, как в подвале с трупом коллеги. Психушка, сообщение, игра. Холодно, холодно. Рассечëнной коже становится теплее на градус. Так могло быть, если б один из них поцеловал его туда. Но Анжелина за щëки предпочитала потрепать, Страм и вовсе, дай ему волю, пересчитал бы Хоффману зубы. Есть три способа пережить холода. Пить Марку некогда, умирать рано. Остаëтся держать себя за предплечья, растирая, и завязывать новые узелки. Не пальцами, ими трудно шевелить – в голове. Подсознание не обмануть, если только оно давно не набрякло, не отяжелело. Чешется горло. Хоффман трогает нос – цел. Видимо, всë ещë человек вопреки всем попыткам превратить в марионетку. Завязывать за Джона узелки не надо. Вместо этого лучше показать ему фигу, если случай заведëт на кладбище.