Backseat

Феликс садится в кожаный салон приятного молочного цвета и закрывает двери. Складывает руки на коленях, осматривает все вокруг себя, боясь заглянуть в водительское зеркало – столкнуться глазами с Хёнджином. Знает, что смотреть в них может быть так же опасно, как стоять рядом с большим, неподвластным контролю пламенем. Особенно в такой напряженной атмосфере. Для Феликса это не первая, не вторая и даже не десятая поездка с Хёнджином. Он знает каждый уголок этого автомобиля, знает, например, что обивкой для салона послужила анилиновая кожа – одна из самых дорогих на производствах, что это очень капризная и уязвимая обивка, которая с легкостью может потерять свою былую привлекательность. Также знает, как пользоваться системой управления MBUX (он неоднократно подключал свою музыку и помогал с настройкой навигации, когда они выезжали на незнакомую дорогу). Он невесомо ведет пальцами по узору на правом подлокотнике, чем-то напоминающем полоски зебры. Неудивительно, что эта порода древесины называется «зебрано». Пальцы вместе со взглядом останавливаются рядом с углублением для стаканов. Сюда он обычно ставил свежесваренный кофе, купленный, как правило, в ближайшем к их жилому дому кафе. Подобных приятных воспоминаний у Феликса немало: как они забирали из бара Чана, а потом сами, поддавшись искушению, поехали в другой, где было караоке и хорошая охрана, способная спрятать их личную жизнь от внешнего мира настолько, чтобы их пьяные рожи не стали самой главной новостью во всех соцсетях; как пьяный Хёнджин устроил драму из-за того, что им придется оставить его автомобиль на стоянке и вызвать такси. Как они – Хёнджин, Феликс, Минхо, Хан и Чан – ехали в забитом фотоаксессуарами автомобиле; как Хан горлопанил, чтобы их с Минхо рассадили по разным углам и тот наконец перестал так безжалостно подкатывать к нему; как они остановились где-то в пригороде, чтобы Хан поменялся с Феликсом местами и наконец умолк, и застряли на добрых четыре часа из-за навигации. В этом авто всегда было комфортно, легко и весело. Тусклое освещение в дуэте с приятным ароматом и музыкой никогда не раздражали. Всегда действовали положительно, давая этому месту остаться в памяти как что-то доброе и светлое. Сегодня же вокруг них царит напряжение. Странное и необычное, после того, как они, смеясь, решили, что ехать на закрытую вечеринку вдвоем – хорошая идея, а взять с собой разных размеров и качества кисти, косметические краски всех цветов радуги и устроить шоу, рисуя на открытых участках тела друг друга, – просто гениальная. Сейчас Феликса мучает понимание, что согласие, данное им на эту авантюру, было совсем необязательным. И какой черт дернул его за язык? Волнение накрывает его, как зимой снег накрывает деревья – плотно, прижимая. Под грудью перепадами бьется ноющее сердце. Иногда оно замирает вместе с дыханием в немом исступлении, и тогда по телу проходит волна ступора в перемешке с предвкушением и ледяным холодом, прежде чем все снова придет в норму – ненадолго. — О чём ты так сосредоточенно думаешь? Голос Хёнджина застаёт его врасплох. Рассматривая мелькающие за окном пейзажи и пытаясь думать о чем угодно, но не о предстоящем вечере, Феликс правда не ожидал, что Хёнджин заговорит с ним. По привычке он отрывает взгляд от окна и смотрит в водительское зеркало – всегда так делал. Однако на этот раз столкновение глазами начинает печь кожу лица не меньше, чем если бы они действительно врезались друг в друга. Феликс наспех отводит взгляд, восстанавливая попытки сфокусироваться на размытых чертах ярко желтых пятен, форзиций. Спокойно произносит, а у самого сердце камнем опускается в желудок: — О погоде. Только начало мая, а так тепло, — он выдавливает из себя улыбку. — Можешь открыть окно? Хочу наполнить этим теплом и твой автомобиль. Как-то машинально выходит снова посмотреть в водительское зеркало, хотя и зарёкся больше этого не делать. С огнем играет, только кому от этих игр лучше: Хёнджину или самому Феликсу? О том, что снова заглянул ему в глаза, жалеет или, по крайней мере, пытается себя в этом уверить… Хёнджин же выглядит спокойно, наверное, эта напряжённая атмосфера его беспокоит не так сильно, как Феликса. Хёнджин прикусил нижнюю губу, облизал её, и от этого, казалось бы, обыденного жеста, у него внутри снова что-то сжимается тисками неловкости. — Что такое? — непринужденным голосом спрашивает Хёнджин, будто он – сама невинность, и сразу же низко гортанно смеётся. — Неужели смутился? На этот раз смеется Феликс. Веселье не идёт изнутри, искренний максимум его настроения – улыбка и тихий хмык. Но нужно сделать вид, будто Хёнджин сказал что-то невероятно глупое, бессмысленное и «остроумное», что-то, что не является правдой. — Озорник, — почти искренне смеётся Феликс и демонстративно заглядывает в водительское зеркало. Показывает, что никакого смущения не было, нет и быть не может, а у самого уши пылают алым, благо, за волосами это так и остаётся незамеченным. Незаметным остается и его быстрый взгляд, такой, будто он не пытается убедить Хёнджина в противоположном, а просто украл у него что-то и теперь оглядывается по сторонам, не желая быть замеченным. Автомобиль плавно съезжает на правую полосу, сбавляя скорость до тридцати километров в час, и поворачивает направо. Хёнджин блестяще управляет автомобилем, и не понять этого может только тот человек, который никогда в глаза не видел легкового транспорта; он сидит расслабленно, держится за руль только одной рукой, опустив вторую себе на колено, взгляд у него тоже расслабленный, спокойный, но пристальный и сосредоточенный. Феликс сдавал на водительские права, но сам за руль садится редко. Управлять автомобилем так же умело, как своим телом на сцене, у него точно не получится. Он не Хёнджин, чтобы уметь всё; чтобы все, чего коснется его рука, было совершенным произведением искусства. Даже то, как он сейчас несется по трассе, идеально. — Я так и не решил, — прерывает тишину Хёнджин, — что именно буду рисовать и на какой части твоего тела это будет. Незадолго до поездки я скинул тебе несколько вариантов. Выбери, что тебе по душе, — он приглушенно смеётся, – потому что самостоятельно я этого никогда не сделаю. — Я думал, что у тебя есть план, — Феликс достаёт телефон из кармана и открывает личный чат. Текстовых сообщений немного, все кратки и по делу, чего много, так это смайликов и стикеров, которые они могли отправлять друг другу в неограниченном количестве вместо обычных текстовых сообщений. Хёнджин не скупился на фотографии, прислав около пятнадцати вариантов. Рисунки отличались друг от друга. Были как простые цветения, так и мировые произведения искусства, требовавшие по меньшей мере час усердной, сконцентрированной работы. Феликс не хочет, чтобы их выступление длилось долго, чтобы они находились рядом друг с другом так долго. Однако есть одно «но», заставляющее его отбросить страх в сторону. Этим «но» является его собственное любопытство. Владеет ли Хёнджин кистью настолько ловко, чтобы создать очередной шедевр на теле? На теле с неровностями, на несовершенном теле. Хочется, печёт от любопытства увидеть, как что-то сложное, чрезмерно красочное и роскошное будет создаваться не просто на его глазах, а на нём, прямо перед носом. — Пусть будет «Звёздная ночь», — глаза Феликса скользят по изображению полуобнаженной девушки, лежащей на огромном полотне. Рядом с ней разбросаны краски, руки девушки испачканы ими же, а на животе, грудной клетке и даже выше – на шее – знаменитое творение, название которого если и не знают, то просто встречают на просторах интернета и в жизни. — Хороший выбор, — по голосу слышно, что Хёнджин улыбается. — Я уже подумал, что ты остановишься на «Цветущие ветви миндаля». — Что тебе сделали «Цветущие ветки миндаля»? — удивляется Феликс. — Мне? Ничего, просто цветы на теле – красивая банальщина, — Хёнджин резко умолкает, будто его главная мысль имеет какое-то продолжение. — Да, банальщина, — повторяет он тише. Вскоре скрипит обивка руля, автомобиль сворачивает на дорогу в направлении города. Вопрос «почему тогда ты скинул это мне?» и ехидство, типа «а с каких пор всё творчество Винсента ван Гога не банальщина?» так и вертятся на кончике языка, но с него не слетают, остаются на губах язвительной улыбкой. До места назначения они доезжают молча под тихо играющую фоном Doja Cat «Streets». Песня стихает, только начав играть, когда Хёнджин, въехав в подземную стоянку, останавливается в углу и глушит мотор. Феликс никак не реагирует, продолжает сидеть с закрытыми глазами: последний разговор немного успокоил, напряжение отступило, и он под влиянием как всегда приятной музыки и монотонных звуков езды ненадолго задремал. — Ты что, уснул там? — глумится Хёнджин, разбавляя тишину своим тихим хихиканьем. — Пора просыпаться, спящий красавчик. — Тебя Минхо покусал? — Феликс открывает глаза и сразу щурится, плотно смыкая веки. Голос звучит недовольно, с тонким намёком на веселье. — Что? — Хёнджин смеётся громче, смотрит в водительское зеркало, чтобы увидеть заспанное лицо Феликса и засмеяться с новой силой. — С чего ты так решил? — Многовато сегодня ехидствуешь, — на губах снова появляется та язвительная улыбка, с которой он до этого провалился в сон. Хёнджин в очередной раз отвечает смехом и с тихим ударом дверей покидает автомобиль. Застывает рядом со стороной Феликса, ожидая, пока он выйдет и протянет сумку с материалами. К главному входу они идут, разговаривая о чем-то поверхностном. Например, вспоминая о том, как Чан заманил их в караоке и напоил до беспамятства; Хёнджин слёзно клянётся, что больше никогда не доведёт себя до такого состояния, что отныне будет контролировать количество выпитого алкоголя; Феликс активно поддакивает, насмешливо кивая головой и пряча смех в ладони. — Добрый вечер, — охрана на входе кланяется, смерив их пристальным взглядом из-под сведённых бровей. — Ли Феликс и Хван Хёнджин? — Всё правильно, — они синхронно кивают. Хёнджин убирает руку, которая все это время по-хозяйски свисала с плеча Феликса, крепче перехватывает темную чёрную сумку, удобно опрокинутую через грудь, и становится почти ровно, как на фотосессии. Феликс тоже выравнивается как по струнке. — Могу ли я осмотреть Вашу сумку? — невысокий охранник в чёрном деловом костюме и маске того же цвета указывает пальцем на тёмный предмет. — Да, само собой, — Хёнджин стягивает её с плеча и ставит на маленький столик, наверное, предназначен именно для того, чтобы проверять содержимое ручной клади. — Там ничего примечательного: косметические краски, кисти, палитра, влажные салфетки… — удостоверившись в правдивости его слов, охранник кивнул и потянул застежку на себя, закрывая сумку. — Пойдёмте, — другой низкорослый мужчина, одетый так же в черный деловой костюм и маску, любезно придерживает для них дверь. Лицо его округлое, в произношении слышится небольшой акцент – вероятно, он из Японии. Вскоре у них забирают телефоны, складывая в сейф на входе в зал. Поскольку эта вечеринка носит определенный характер, всем гостям строго запрещается фотографировать и снимать события на мероприятии, будь то обычное селфи или съемка одного из выступлений. Правило было введено ради сохранения конфиденциальности знаменитостей, это понимают все присутствующие. Мероприятие все еще легально, но о нем не знает никто, кроме самих организаторов и гостей. В зале уже много людей. Все они откровенно одеты, ведь откровенная одежда – один из основных замыслов мероприятия. На одной девушке, например, платье из чёрной полупрозрачной сетки с блестящими камешками. Под ней чёрные атласные стринги, на плечах – чёрный пиджак, частично скрывающий обнажённую грудь. Обувь – замшевые сапоги по колено, также чёрные. На парне, стоящем рядом с ней и спокойно что-то рассказывающем, свободные серые джинсы, простой чёрный ремень, на животе и большей части грудной клетки портупеи, а под коротким чёрным топом спрятаны плечи и чуть-чуть соски. На Хёнджине распахнутая рубашка точно из такого же материала, как платье у той девушки. Брюки в тон рубашке, темные берцы. Для Феликса непривычно видеть Хёнджина таким. Ещё более необычно – выглядеть примерно так же: чёрный пиджак с кружевными рукавами, застёгнутый только на одну нижнюю пуговицу, брюки с кружевными вставными полосками в длину. — Трезвым мне это все не пережить, — бормочет Феликс и, улыбаясь и здороваясь со всеми, мимо кого проходит, направляется к высоким столикам с алкоголем. Ещё полчаса, пока на сцену не вышли танцовщицы, Феликс рассматривает помещение и разговаривает со знакомыми. Между прочим, помещение ничем не отличалось от тех, что ему приходилось видеть раньше. Высокие потолки, придающие пространству впечатление безграничности, линейное слабое освещение, создающее мягкую игру света и тени, придавая атмосферности каждому уголку, мраморный пол тошнотворно-белого цвета, отражающий свет, создавая эффект мерцания – так выглядит современная роскошь. За выступлением девушек Феликс почти не следит. В начале отмечает лишь, что двигаются они не так хорошо, как Хёнджин. Переходы между некоторыми движениями недостаточно плавные и недостаточно резкие, чтобы сказать, что так и должно быть. Поэтому все эти десять (может, больше) минут Феликс смотрит на сидящего в метре от него Хёнджина и от своей незаинтересованности в выступлении разговаривающего с той же девушкой в ​​чёрных сапогах и прозрачном платье. Смеётся, указывая пальцем на собственную рубашку – наверное, речь идёт об одинаковом материале одежды. Вскоре смех меняет расслабленно-ленивая улыбка, говорит он так же, как и выглядит – расслабленно-лениво. Бокалы с вином стремительно опустошаются, обоим с виду весело. В молчаливом наблюдении проходит час. Феликс неохотно заканчивает свой шот виски, когда наступает их очередь. В голове приятный шум, губы расплываются в ухмылке. Вечер начинает приобретать интересные оттенки. Несколько помощников выносят на сцену два стула. Один предназначен для художника, тот, что чуть ниже другого, для удобства. Рядом стоит стеклянный столик с несколькими стаканами воды, неподвижно ждет указаний деловито одетый парень и бликует под сладострастную музыку освещение. Стоит им ступить на глянцевый паркет сцены – музыка стихает, сменяясь чем-то спокойным, но не менее сладострастным, и круг света фиксируется на двух стульях. — Все хорошо? — тихо спрашивает Хёнджин, глядя на слишком улыбчивого Феликса. — Да-да, — болванчиком кивает он и переводит взгляд с гостей на Хёнджина. Облизывает пересохшие губы, ещё раз кивает – на этот раз Хёнджину, – и медленно снимает с себя пиджак, демонстративно обнажая сначала ключицу, потом, еще медленнее, плечо и руку. Пиджак хорошо ложится в руках деловито одетого помощника, Феликс механически, с грацией актера Кабуки, опускается на стул. За ним вторит Хёнджин. Из зала слышаться чьи-то тихие голоса, разговоры между людьми продолжаются, но всё же находятся те, кто с интересом созерцают выступление. Начиная краснеть от неудобства и стыда, Феликс предпочёл бы, чтобы эти люди перестали сверлить их внимательными взглядами. Кожу и так печёт от прикосновений Хёнджина, что, иногда погружая пальцы в краску, сосредоточенно делает разметку для рисунка. От того, к каким участкам он прикасается, становится жарко и Феликс боится, что пот испортит рисунок, размазав по груди цветными пятнами. Сердце снова начинает биться с перепадами, как тогда в машине. Высокие потолки становятся всё ближе и, кажется, сейчас обрушатся на голову. Он закрывает глаза, чтобы не видеть ни потолков, ни Хёнджина, устроившегося между его ног. Закидывает голову назад, но от этого тело становится еще чувствительнее, каждое прикосновение пальцев оставляет ожог, словно от огня. — Эй, все хорошо? Ты вспотел и весь горишь, — шепотом говорит Хёнджин, снова невинно, что уже начинает звучать как издевательство, умышленная и заранее спланированная пытка. Феликс не отвечает, только думает: «Молчи. Просто завались». — Феликс, я тебя спрашиваю, — Хёнджин требовательно давит пальцами на живот. — Все хорошо, — он выдыхает рвано, низко, так что у самого волна дрожи пронизывает тело, и сотни мурашек покрывают кожу. Надеяться, что Хёнджин этого не услышал и тем более не заметил, нет смысла – он очень внимателен, особенно к таким вещам. По коже снова разливается краснота, щёки багреют, а во рту становится настолько сухо, что слипаются даже губы. Феликс судорожно, как в лихорадке, облизывается и закусывает нижнюю губу – боль помогает отвлечься и не думать, восстанавливает воспроизведение белого шума в голове. Все имеет свойство заканчиваться, особенно время, поэтому рано или поздно час выступления доходит до конца. Феликс быстро поднимается с места, ныряет руками в карманы брюк, расправляет плечи и локти, немного выгибается назад в пояснице, как на фотосессии. Лицо делает нейтральным, холодным, больше по профессиональной привычке, чем по удобству. Зал взрывается восторженными аплодисментами публики. Рисунок хоть и был упрощен, чтобы не забрать всё время вечеринки, но всё равно выглядел прекрасно: крыши домов тянутся по всей белой линии живота, дальше начинается небо, оканчивающееся на ключицах. Мазки краски небрежны, неаккуратны и живы, совершенны. — Ты как? — спрашивает Феликс, направляясь к освободившемуся столику. О случившемся на сцене не вспоминает и вспоминать не хочет, но вспотевшее лицо Хёнджина невольно воспроизводит момент в воспоминаниях. — В норме, — Хёнджин нервно смеётся и, взяв несколько салфеток, вытирает ими свои мокрые волосы. – Чёрт, опять краска потекла. — На шее и плечах ничего нет, — Феликс скользит внимательным взглядом по всей его фигуре и улыбается с доброжелательностью, а у самого все кипит, чешется под кожей, залезть бы под нее, погасить огненные искры. Сердце бьётся быстро, всюду, в каждой клеточке его тела, гоня кровь бешеным потоком, особенно быстро в гортани, спирая дыхание. И низ живота тянет мерзкой болью, требует разрядки. У него секса не было давно (менеджеры следили за всем – особенно внимательно за тем, чтобы у участников не было отношений), и, хотя контракт уже закончился и они вольны делать все, что им вздумается, времени было недостаточно, чтобы успеть с личной жизнью, ведь дел оставалась еще куча. А теперь, находясь на вечеринке и думая о Хёнджине, Феликс сожалел, что не занялся этим вопросом раньше. Они сидят молча, время от времени бросая взгляды друг на друга. Вокруг них, кажется, вместо воздуха пламя. Чувствует ли Хёнджин то же самое? Замечает ли он сбитое дыхание Феликса? «Предложи ему, вдруг согласится? Пред-ло-жи». Феликс сжимает край стула, гонит мысли прочь, как можно дальше от себя. Глубоко вдыхает под тихий счёт. Десять, девять, восемь… один и встает с места. — Я отлить, — небрежно бросает через плечо и, сунув одну руку в карман брюк, идет к одному из менеджеров, стоявшему у входа в зал. — Простите, где здесь уборная? — Слева по коридору. — Спасибо. Феликс толкает дверь плечом, делает несколько широких шагов вперед – к раковине. Судорожно открывает холодную воду, щедро наполняет ею сведенные друг к другу ладони и выплёскивает себе на лицо. Вода течёт по щекам, шее на грудь. Сует мокрую руку в карман – напряжение уже невыносимо. Разворачивается к двери, чтобы закрыть, и сразу же делает шаг назад врезавшись в чью-то грудь. В грудь Хёнджина. У него сжатые в линию губы и никакого веселья, которое могло отражаться на лице. Феликс мог бы представить, как Хёнджин сейчас спросит: всё хорошо? Перебрал? Однако он ничего не слышит. Тишина звенит в маленькой уборной с тремя кабинками и таким же, как и всюду, тошнотворно-белым полом. Дверь остаётся открытой настежь, и Феликсу хочется сдвинуться с места, чтобы закрыть её, или наоборот, выйти прочь, но… …наверное, он поцеловал Хёнджина первым. Феликс впивается в чужие губы жадно, несдержанно, тянет за шиворот пиджака на себя, чтобы не вставать на носочки новеньких туфель. Хёнджин оказывается в необычной, но такой желанной близости к нему, грудь к груди – слишком, будто вне реальности. Феликс зарывается пятерней в его волосы, сжимает, тянет на себя. Горячие ладони Хёнджина обхватывают его лицо с обеих сторон, язык скользит внутрь, облизывает нёбо. Хёнджин отстраняется, рвано выдыхает, а потом кусает, упивается с новой силой, оставляя влажные дорожки на его губах. Феликс приглушенно стонет, дышит отрывисто, в секундных перерывах между грубыми скольжениями языка и трётся коленом о его пах. Он толкает Хёнджина в направлении двери, снова мычит, пытается что-то сказать, но получаются совсем неразборчивые наборы гласных. — Бля-ать, — стонет Феликс, когда понимает – дверь закрывается только в кабинках, но те не скроют за своими дверцами сразу двоих. — Пойдём, — Хёнджин выдыхает над ухом, целует – почти невесомо – и, сунув руки в карманы штанов, спокойно, будто ничего и не произошло, выходит из туалета, только разве что не насвистывая беспечно. Пока они идут к менеджеру, Хёнджин ничего не говорит, а Феликс и не пытается что-то из него вытащить, ведь любые слова сейчас излишни. Всё, что в этой ситуации может сделать Феликс – ждать, полностью доверившись. Поэтому сообщить менеджерам о своем уходе с мероприятия, забрать вещи и телефоны Феликс тоже полностью доверяет Хёнджину. Только у него получается так мастерски контролировать свою интонацию, разговаривая вежливо, как всегда сдержанно. Хёнджин начинает говорить с ним, только когда они оказываются на стоянке: — Организаторы мероприятия полны придурки, — ругается он и несколько раз ведёт плечами, будто смеясь телом. Крепче сжимает сумку с материалами, громко хмыкает и, наверное, улыбается – со спины не разобрать. — Неужели нельзя было позаботиться о приватных комнатах для гостей? — Мы все еще айдолы, они не хотят заходить столь далеко. — Хочешь сказать, что у айдолов не бывает секса? — Хёнджин низко смеется. Феликс не узнает его голос, он кажется ему совсем чужим – ниже обычного, каким-то хриплым. Феликс нервно смотрит через плечо Хёнджина, пытаясь найти глазами автомобиль. — Хочется секса – поезжай в мотель, но не вовлекай в это организаторов мероприятия, — Феликс смеется, удивляясь тому, насколько резким получается контраст между их разговорами в одном и том же месте: ещё несколько часов назад они смеялись и шутили, будто позже – сейчас – не будут хотеть друг друга. Будто этого совсем не хотели, не думали о таком, не допускали, ни-ког-да. Феликсу впору рассмеяться вслух, настолько это было одновременно смешно и нет. — Предлагаешь поехать в мотель? Авто уже совсем рядом, метр, и Феликс открывает дверцу заднего сиденья и садится на него. — Да, — он старается придать голосу убедительности, но у него опять не получается так же хорошо, как это получается у Хёнджина. Хёнджин молчит, несколько секунд что-то обдумывает, а потом ныряет внутрь автомобиля, заставляя Феликса подвинуться в сторону. — Сначала ты весь вечер сверлишь меня взглядом, — тихий шепот над ухом, — буквально плавишься под моими руками час, сам целуешь, чуть ли не берешь в том же туалете, а потом говоришь о мотеле? — перехватывает руки, заламывая их над головой, выдыхает, снова рвано, закатывает и сразу закрывает глаза, не то от нетерпения, не то от раздраженности, закусывает нижнюю губу. — Блять, да я весь вечер только о тебе думал. Думал, что ты, наверное, сгораешь от желания, а тебе, как оказалось, и не так сильно горит. Феликс больше ничего не говорит, даже не возникает порыва что-либо сказать. Толкает ногой дверцу с противоположной стороны, просто чтобы увериться, что та закрыта, отползает в конец салона для удобства нависающего над ним Хёнджина (он может с легкостью удариться головой о потолок). Наспех стягивает пиджак сначала с себя, затем, жадно целуя изящные ключицы, пытается расстегнуть несколько нижних пуговиц на рубашке Хёнджина. Пальцы дрожат, не слушаются, и у обоих это почему-то вызывает нервный смех. — Я сам, — Феликс ждёт, что Хёнджин снова ворвется языком в его рот, прикусит каждую губу по очереди и неохотно разорвет поцелуй. Но вместо этого он невесомо ведет носом над глазом, щекочет ресницами и начинает ползать на коленях, пытаясь высвободить себя и его из одежды. Когда на них не остается ничего, кроме нижнего белья, Феликсу так и чешется сказать «какой же ты красивый», но он делает это без слов: закидывает ноги Хёнджину на поясницу, сводит их крепко, вдавливаясь пахом в его пах, облизывает, присасывая яремную впадину, шею, плечи, совсем быстро, без мгновения на передышку. Пот смешивается с косметической краской, оставляет разводы на их коже. Реальность становится невыразительной и сходится только в запахе кожи, скольжении языков и стонах. Им жарко, мокро. Когда Феликс чувствует грубое прикосновение к своему паху, он снова запускает руку в волосы Хёнджина, оттягивает с ещё большей силой, закидывая собственную голову назад. Только от этого – и хрипа в свои губы – можно кончить. — Какой же ты… — Феликс сам не понимает, как эти слова успели слететь с его уст – он не привык говорить во время секса. Но можно ли сравнивать секс с почти незнакомыми людьми и то, что сейчас происходит между ним и Хёнджином? Жар и нежность растекаются жидким пламенем, до боли под ребрами. И член пульсирует от распирающей, невыносимой боли. Феликс мычит, изнемогая, как, наверное, никогда раньше, и неразборчиво умоляет Хёнджина. Понять бы самому о чем. Хёнджин стягивает с него боксеры. Холод бьёт по стоящему члену, но уже через секунду туда опускается горячая ладонь и, сжав, двигается по коже. Сначала медленно, потом быстрее, задерживаясь у основания. Надрачивая ему, Хёнджин смотрит неотрывно в глаза. Закидывать голову и видеть, как темнеют хёнджиновы глаза – для Феликса это терять голову, таять, как лед на раскаленной сковороде. Чёрт, почему настолько хорошо? — Продолжай смотреть только на меня, — Хёнджин останавливается, обхватывает сильной рукой его бедро и опускается ниже. Феликс дергается, по хребту проходит холодок. Заглядывает в потемневшие зрачки и сразу же отводит взгляд, точно с огнём столкнувшись. Наощупь находит его влажный лоб, заправляет волосы назад, и Хёнджин, глядя на него так же неотрывно, охватывает губами его член. Всасывает, выпускает. Рукой размазывает по всей длине слюну со смазкой. В который раз елозит на коленях, наверное, у него затекли ноги. И начинает рисовать языком круги на головке, сначала медленно, потом быстрее. Снова выплевывает слюну куда-то под сиденье и берет в рот почти полностью. Феликс давит ему на голову, пытаясь направлять движения. Хёнджин окольцевал член губами, насаживаясь ритмично, сверху вниз. Втягивая щеки, он контролирует свои движения самостоятельно, умышленно не поддаваясь упорному давлению на голову. — Господи-боже, — бормочет Феликс, как молитву повторяя. Одной рукой сжимает сиденье, другой свободной – волосы Хёнджина. Феликс прижимается подбородком к своей груди, жадно глотает ртом воздух и смотрит в ноги. Между ними устроился полностью голый Хёнджин (когда он стянул с себя боксеры?) и медленно ведет одной рукой по своему члену, другой – гладит, иногда шлепая или поглаживая его бедро. — По… — изо рта вырывается надломленный вдох, слова теряются в сдавленном дыхании, чувствительность повышается, обостряется, а внутри с треском натягивается невидимая спираль. Феликс чувствует – еще немного, и кончит прямо в рот Хёнджина. — … пожалуйста, прекрати. Я… — стонет Феликс, обессилено бьет кулаком по сиденью, но поздно. Он изливается в горло Хёнджина с тихим, протяжным присвистом. Мир сереет, теряя краски. Дыхание сбито вырывается из груди, ещё больше сушит пересохшие губы. Феликса размазало оргазмом, вместо звуков лязг в ушах, как после взрыва. Он смотрит через заволоченную дымку вперед, на Хёнджина: тот все проглотил и сейчас вытирает подбородок от остатков спермы и слюны. Тихие, влажные звуки скольжения – вскоре кончает и Хёнджин. Падает на Феликса, утыкаясь носом во влажные ключицы, и лежит так минут пять. — Какой ты всё-таки… — Феликс пытается подобрать подходящее слово, глядя на широкий разворот плеч, стройное тренированное тело, острые линии лопаток, запятнанные цветными следами ладоней от косметической краски, но не может, слово все крутится на кончике языка, чёртово прескевю. — Какой? — хрипло говорит Хёнджин. Все ещё лежа на его ключицах и вдыхая запах секса, он пытается наощупь найти хоть какой-нибудь элемент одежды. Феликс не может сказать какой «такой». Невероятный, красивый, исключительный, удивительный, идеальный, горячий в конце концов. Поэтому повторять не решается, иначе покроется краской от откровенности собственных чувств; у него не получается это контролировать, как бы он ни хотел. Он пытается сесть и нащупать одежду, наспех заброшенную на переднее сиденье. Когда одевается, бросает взгляд на Хёнджина, скользит глазами по лицу: багровые впалые щёки, тускло-желтые линии света стоянки на оголенных участках кожи (на ключицах, руках, запястьях), пухлые, целованные им же губы. — Вот дерьмо, весь автомобиль в краске, — они сидят более-менее ровно, уже одетыми включают свет – тогда и замечают весь устроенный беспорядок. — Не только в краске, — хмыкает Хёнджин и, застегнув все пуговицы у себя на рубашке, открывает дверцу автомобиля, чтобы пересесть на переднее сиденье. — Я заеду завтра в клининг. Последние слова Феликс пропускает мимо ушей. — Ты собираешься садиться за руль в таком растраханном состоянии? Острых ощущений мало, ты решил в ДТП попасть? — Хёнджина немного ведет в разные стороны – разглядеть это в окошке трудно, но не невозможно. — Есть другие предложения? — Хёнджин садится на водительское сиденье, сразу же начинает щелкать пальцами на панели управления MBUX, ненадолго включая цветное освещение и музыку – спокойную часть песни «Streets». — Такси, а потом ко мне. — К тебе? — Хёнджин разворачивается к нему, смотрит хитрым лисьим прищуром и улыбается лукаво. — А дальше? — А дальше печенье, тёплое молоко и баиньки, — Феликс почти наклоняется, чтобы поцеловать в щеку и поставить точку в этом разговоре, но вовремя сдерживает такой порыв – всё остальное потом, иначе они никогда не покинут эту стоянку. — Снова придётся оставить машину, — Хёнджин громко низко смеётся. — Хорошо, звони в такси, а потом к тебе.