Эль, женщины, молитвы и двое

      

“Ты знать не можешь, как тебя люблю я, — ты спишь во мне, спокойно и устало. Среди змеиных отзвуков металла тебя я прячу, плача и целуя”

      Эль и женщины.       И молитвы.       И только в таком порядке.       После этих слов всё покатилось в ад.       Выпить они выпили, да и в обществе женщин немного посидели. А помолиться уже не случилось.       После нескольких остроумных замечаний Финан по обыкновению пошутил свою любимую и порядком избитую шутку про девственника Осферта. Осферт ничего, кроме «Неправда!», ответить не смог. Он хмурился, опустив голову, чтобы не видеть насмешливых взглядов — ему хватало и звонкого женского смеха над ухом. Особое удовольствие его другу доставляло подтрунивать именно над ним, и в их компании Осферт всегда прощал, но при женщинах его справедливо уязвляло это куда сильнее. Особенно если брать в расчёт, что он этим самым девственником планировал перестать быть. Но кто решился бы уединиться с ним после таких откровений?       Решился Финан.       За этими развесёлыми беседами они успели выпить лишь по полкружки, так что разум был не замутнен, речь связная, действия осмысленные, но невозможно было вспомнить, куда пропали девицы и вместе с ними желание распутствовать. И как они вдвоем оказались в гостевом домишке, освещённом лишь светом с улицы, с одной целью — благочестиво завалиться спать.       — Нет, тебе правда стоит попробовать хоть раз, малыш монах, — в который раз повторялся Финан, булькая смешками. Будто это выбор Осферта — оставаться монахом во всех смыслах даже за пределами монастыря, спустя столько времени.       — Благодаря тебе этого никогда не случится, — пробурчал он, скидывая плащ.       Финан неожиданно двинулся из своего угла.       — Эй, Осферт! — и вскоре оказался рядом с ним и стукнул по кожаной кирасе костяшками, предупредительно, но шутливо. — Это вовсе не моя вина. — Он издал что-то вроде сочувственного хныканья. — Ты ведь совсем не умеешь расслабляться.       Ухватившись двумя руками за его напряжённые плечи, Финан принялся их разминать, словно это могло прямо сейчас исправить ситуацию Осферта.       — Тебе могло показаться, что женщины привередливы, но достаточно лишь быть мало-мальски хорошим рассказчиком и внимательным любовником. — Он легко массировал, спускаясь к локтям.       — И тут я не годен.       — При желании можно компенсировать один талант другим.       И что-то совершенно новое, незнакомое промелькнуло во взгляде Финана. Нечто тяжёлое, пульсирующее в воздухе между ними. Что-то такое, как желание — томящееся взаперти и оттого сильнее распаленное, высвободившееся в темноте ночи. Что-то такое, как желание уединиться отнюдь не с пышногрудой девой.       — Женщине же чего нужно? Выпить, посмеяться и оказаться в крепких мужских руках… — речь его замедлилась, более глубокими стали движения пальцев. — Разве можно мечтать о большем?..       Оказалось, о большем мечтать было невозможно.       Когда притянули за шею и влажным, колючим поцелуем коснулись губ, оказалось, что мечтать о большем невозможно. И Осферту по затылку ударило осознание, что ведь он и мечтал. Только даже не надеялся.       Кровать находилась у окна, под чутким взором ночного светила. Теперь и они стояли в его жидком свете. И Финан решил упрятать их в тени; и напирал так сильно, что они чуть не повалились на пол, но их удержала стена. И прижимая Осферта всем телом, он целовал его так, словно видел в последний раз. И в первый.       После произошедшего Финан едва ли убивался, ведь его религия — смесь всевозможных верований Ирландии и эталонного Уэссекского христианства. Во многих вещах он был свободен; привык не гнать назойливые грешные мысли, в том числе и мысли об Осферте, позволял им, наоборот, укрепиться. И в нужный момент придать сил сделать то, на что он в итоге и решился.       У Осферта всё куда сложнее: он с детства рос в монастыре, впитывая строгие предписания и представления о грехе и праведности и других возможностях попросту не ведал. И всё равно это не остановило его от того, чтобы стать воином, убийцей по сути. И всё равно это не помешало ему беззаветно вжиматься в ответном желании в губы Финана, потому что в этот момент все мысли о боге и его осуждении испарились — как отродясь не было. Голову кружило от выпитого эля и горячих заполошных прикосновений рук, что пытались разобраться с поясом где-то там внизу, очень далеко. А здесь наверху — ему не хватало воздуха.       Не ровно в ту ночь, но уже очень скоро девственником Осферт быть перестал.       У них завязались странные отношения. Точнее, самые обычные, но они никогда о них не говорили, никак их не называли. Осферт скучал, даже когда они проводили целые дни вместе. Финан скучал тоже, и всю силу своей тоски демонстрировал, когда им удавалось остаться наедине — спрятаться, если говорить на чистоту. Касаниями и жаркими поцелуями, что запечатлялись бурыми пятнами, сходившими несколько дней. И нежными объятиями тоже.       На всё это тело Осферта отзывалось сладко сжимающимися узлами, а он сам — судорожными вздохами в ночной тиши. А при свете дня Финан продолжал подшучивать и при любом удобном случае небольно бить по груди, плечам. То было единственным способом выразить томившиеся внутри чувства, которые невозможно было выразить никак иначе, пока они не добирались до губ друг друга. До рук, ног и того, что между.       К счастью или к сожалению, делить им приходилось не только запретную нежность.       Иногда у Финана случались дурные сны. Неважно, приходилось им спать в кровати в ночлежке, дома или в лесу. Осферт спал чутко и первым подскакивал успокоить его и поскорее, чтобы не возникало вопросов. И иногда Финан плакал в такие моменты. Проявлений «слабости» он не чурался, но плакать о прошлом, которое словно было в другой жизни — считал постыдным. В той другой жизни он сам был виноват в своих несчастьях и потерял слишком много, чтобы позволять себе помнить. Но проклятые сны не оставляли в покое.       И он хныкал и сопел в грудь Осферта, цепляясь за плечо, пока тот обнимал его. Осферт мог подолгу сидеть так неподвижно, уложив подбородок на его макушку. Молчал, потому что Финану и не требовались слова.       Другое дело — он сам, с ним надо было говорить.       Его болезненные воспоминания накрывали нечасто, но, к сожалению, не во снах и в солнечное время, что ощущалось гораздо реальнее, чем история, родившая где-то за морем, в Ирландии. Потому что это не было его прошлым, это всё происходило прямо сейчас: Осферт — отвергнутый отцом бастард, и эту рану, которая раскрывалась сильнее в присутствии Альфреда, нужно было затягивать по новой каждый раз. Но в остальные дни, в путешествиях и битвах с боевыми соратниками, по песчинке обретая веру в свою силу и чувствуя ценность, он был по-настоящему счастливым.       Рядом с Финаном он был счастлив.       Не менее счастливым его делала их тайна.       Им никогда не суждено было обручиться, стать союзом, основанным на искренней привязанности и взаимоуважении. Не в традиционном понимании. Но они и так были семьёй. Ни для кого не секрет, что Финан заботился об Осферте более других, так что его случайные прикосновения и взгляды все пропускали мимо глаз. Даже прикосновения не совсем дружеские, как удары по заднице, даже взгляды не совсем братские, особенно, когда Финан пристально наблюдал за разговорами Осферта с девушками. Эта тайна-нетайна лежала на поверхности, просто никому не было дела до тех деталей, что в их отношения добавляло покровительство ночи. И были ли они так важны?       Им почти нечего было скрывать. И всё же что-то смешное и волнительное было в том, что Утред продолжал выдавать Осферта за девственника в очередном их путешествии, чтобы усыпить бдительность хозяина таверны, например. Финан улыбался и коротко косился на Осферта, зная наверняка о том, о чем Утред и Ситрик могли лишь догадываться.       И спустя много лет, это всё ещё оставалось их забавой. К которой Осферт, впрочем, иногда относился чуть серьезнее, чем следовало. Он беззаветно верил в того, кого никогда не встречал, но вера в собственную нужность давалась с трудом. Он ревновал чаще.       — У вас что-то было, говорят?       — Говорят, что во Франкии кур доят, — отмахнулся Финан со смехом, снял пояс и принялся за наручи. — Кто тебе об этом сказал? Смешки Ситрика или ухмылочки Утреда с несколькими кружками эля внутри? — оставшись наконец в одной тунике, он неспешно приблизился. — Ревнуешь, Осферт?       — Вовсе нет, просто любопытствую, — и он отгородился скрещенными руками от постыдной правды, расписавшей его лицо румянцем.       Финан глянул на него скептически из-под опущенных век, приподнял бровь. Конечно, он не верил на на йоту и не забывал безмолвно напоминать о том, какой Осферт плохой лжец.       — Это разве не ты по Эдит слюни пускал, малыш монах?       Он, разумеется, шутил. Откуда-то ему были известны все секреты Осферта: и что к Эдит его тянули исключительно разговоры о Финане, и что ему он принадлежал безраздельно.       — Она без остановки спрашивала только о тебе, — снова припомнил Осферт спустя столько лет и отвернул голову, уходя от прикосновения.       Финан оставался настойчивым столь же, сколь и неизменно ласковым, так что всё равно ухватил его за подбородок и мягко вернул к себе.       — И что же ты отвечал ей? — Он любил слушать комплименты из уст Осферта, но ещё больше он любил их целовать. Так что не дав и слова вымолвить — комплимент то был или очередное бурчание — Финан потянулся и подцепил его губы своими. И следом обжёг дыханием: — Что-то про смелого воина, ай?       Сильного, смелого и храброго, каким предстал перед всеми Осферт в тот самый день своего первого сражения, который памятно запечатлелся шрамом у правого подреберья. В тот день, когда малыш монах собирался умирать, расплескивая речи о том, что уже чувствует липкие, холодные лапы смерти, но конца не страшится. В день, когда его руки, что прежде вытащили монаха из-под груды тел, зажимали хлещущую рану, Финан и понял.       Понял всё, стоило только остаться на несколько ночей в поместье Этельфлед наедине с Осфертом, прикованным к постели. Днём он недоверчиво оглядывал служанок, которые меняли повязки, ну а вечером справлялся сам — и так чувствовал себя гораздо спокойнее. Но неспокойно колотилось сердце, пока касался такого хрупкого тела, бледного теперь от болезни ещё сильнее, вскормленного одной лишь молитвой и пресной кашей в монастыре.       И чем дольше он пытался впихнуть в Осферта хоть пару ложек пищи, тем чётче осознавал природу того, что томилось за грудиной. Там, где по поверьям жила и душа. Финан не отходил от него, спал рядом в кресле или вовсе на полу. Часто это было кстати, потому что Осферту требовалась хотя бы словесная поддержка, когда его била лихорадка и он снова распинался о том, что умрёт. Бормотал молитвы, и Финан позволял ему. Кроме тех ночей, когда состояние улучшалось и молитва могла подождать — а монотонный бубнеж мешал заснуть. Тогда Финан почти что рычал, затыкая его, переворачивался на другой бок и отчего-то улыбался, как блаженный, совсем по-дурацки.       Порой Осферт не унимался и после этого.       — Ты уже замучал всех святых, к которым взываешь. Ты не умрёшь.       — Мне холодно. Смертельно холодно.       — Тебя знобит, это нормально. Ты идёшь на поправку, — очередной тяжкий вздох. — Спи уже. Иначе я сейчас встану…       Финан угрожал ему лечь рядом, чтобы согреть этого мракодумца, раз уж ему так невыносимо под тремя шкурами, и Осферт отчего-то сразу замолкал. Внутри что-то досадливо скреблось недорогое время, пока Финан не проваливался в сон.       Их роднила вера в одного бога, страх перед одними и теми же явлениями и ожидание одинакового конца, но моменты, в которые они обращались за утешением к Нему нередко не совпадали. Из уст Осферта только на пороге надуманной смерти вырывались священные стихи, всё остальное время он читал молитвы про себя, неизвестно было, когда именно он обращался за помощью и что просил в каждом конкретном случае. А Финан молился во всеуслышание перед боем, а также при встрече с доводящей его до панического исступления любой заразой.       И несмотря на различия в их отношении к вере, только друг с другом они могли поговорить о мире, на который смотрели под одинаковым углом; о молитве, значимость которой понимали; о границе, разделяющей добро и зло, что в силу их занятия значительно размылась…       И благодаря Осферту Финан чувствовал себя дома. Не в том доме, где его в последний раз почти уничтожили, а в том доме, который стоял на чужой земле в густом тёмном лесу и манил своим знакомым, уже однажды встреченным где-то в другом месте светом. Всё в мире повторяется, Финан в это верил, и все вернутся туда, откуда пришли. А он вернулся домой.       У Осферта и такого дома не было. Он вечно неприкаянный, как вертушка на ветру: куда пихнут — туда и движется. Ведь с самого рождения его лишили всех прав, включая право быть признанным и принадлежать себе хоть сколько-нибудь. И единственное волевое решение привело его на тот путь, на котором он обрёл семью.       И обнаружил, что можно быть любимым иначе. И быть любимым мужчиной, что, конечно, категорически не поощряла церковь и сам бог… по слухам. Так любил шутить Финан. И он не знал, чему верить, но слушал сердце, отчего-то так бойко бьющее рядом с ирландцем, и после страшного греха каждый раз отбивающее мольбу о прощении их обоих.       После первого раза, согнувшись, Осферт уткнулся лицом меж подогнутых коленей и тихо скулил. Финан молчал, даже не отпускал шуточек и только оглаживал его по бедру, периодически склонялся, поцелуем касаясь колена. И в один момент, когда Осферт осмелился поднять голову, он встретился с его взглядом, полным понимания, прощения всего далеко наперёд и неописуемой, бесконечной нежности. В этом большом, бородатом и беспощадном для своих врагов мужчине томилось неизмеримое количество неизрасходованной нежности. И доверия.       Финан доверял Осферту его же собственную жизнь: никогда не опекал сверх меры и не дрожал над ним, как над малым дитём. Переживал — да, готов был защищать до крови тоже, но всегда доверял. И Осферт чувствовал себя не только защищённым, но и достаточно сильным, чтобы постоять за свою жизнь. И достаточно любимым, чтобы не цепляться за чужой образ, как за соломинку, в попытках восполнить нехватку отца, и в первую очередь рассчитывать на себя.       Впрочем, от лишней ласки он никогда не отказывался, как бы ни боялся божьего гнева, как бы ни сокрушался после.       — У тебя есть шрамы… — Осферт хмурился и сжимал губы, часто моргал, преисполненный почти что ужасом, ведь наконец заговорил об этом. Опасливо коснулся подушечками пальцев одной из выбеленных полос, и слова сами собой спадали с языка. — Глубокие. Зауженные на концах. Нахлестом один на другой. Вас били плетями в рабстве?       Финан после всего по обыкновению садился ближе к изножью кровати, сгорбившись и уперев руки на согнутые по сторонам колени, сжимал крест и что-то тихо бормотал. На самом деле Осферт никогда не был уверен, молитвы это или кельтские заговоры, — ему часто казалось, что Финан вовсе не знает его молитв. И всё же они делили одну веру.       Отвлекать его не хотелось, будоражить в любом случае не самые приятные воспоминания тоже. Но этот вопрос давно мучал Осферта, а если промолчать сейчас, когда он решился и у них оставались крохи времени наедине, то скоро Финан уйдет, так и не рассказав. Хотя даже с запасом времени он мог решить не делиться одной из мрачных историй своей жизни.       Осферт сидел позади него в той же позе, впитывая тепло разгоряченного тела. И отдавая своё невесомыми прикосновениями кончиков пальцев.       — Нет, не били… — глухо ответил Финан, затем прочистил горло. — Не били.       — Тогда откуда они?       И так было ясно, что пытался вызнать Осферт, но после прямого вопроса Финан, как ошарашенный, замер — застыл всем телом, будто даже физически похолодев — и вскинул голову.       Облегчение прокатилось волной по всему телу, когда Осферт услышал родной, спокойный голос:       — Это сделал мой брат… По его приказу сделали.       — За что? — Осферт терпеливо подталкивал Финана к откровению, а мысли его метались как бешеные: он боялся надавить слишком сильно, хотя такое прежде за ним не замечалось.       — За моё предательство.       Это Финан был тем, кто первым лез целоваться, кто первым освобождал их от одежд; первым касался, тёрся, ластился. Осферт относился к себе строже: оставался сдержанным, но отзывчивым — принимал и таял, подавляя постыдные звуки, и в постоянном страхе сделать что-то не так, хранил свои мысли и желания при себе. И Финан никогда не смотрел осуждающе, но почему-то сейчас, когда у того не было возможности видеть его, Осферт нашел в себе смелость...       Зажмурившись, он склонился и легко коснулся губами вспотевшей кожи на спине, там, где начиналась полоска шрама. Он трогал Финана прежде, не раз ощущал под ладонями застарелые рубцы. На груди, на плечах, у шеи. Но то было совершенно новым, странно приятным чувством — прикоснуться к этим следам на его теле так.       А для Финана было совершенно новым почувствовать внезапную ласку от Осферта. Ещё и в такой момент, в таком месте. Он вздрогнул.       У Осферта внутри всё сжалось, но он нашёл ещё крупицу смелости сверх положенной на сегодня меры, чтобы продолжить выцеловывать самые загадочные из шрамов, и приобнял за талию, будто умоляя не сбегать. Финан и не думал, не шевелился вовсе.       Ещё больше уверенности ему придал зазвучавший среди нарастающей тишины голос. Мягкий, глубокий.       — Когда я бежал с женой брата, за нами отправилась погоня. В Ирландии негде прятаться, — он умолк на короткий миг, когда Осферт крепче прижался поцелуем и так задержался, — все всё видят и всех знают. Так что нас быстро нашли. Над ней надругались. Меня высекли. И продали.       — Она осталась жива? — горячее дыхание скользнуло по коже. Осферт так увлекся, что даже забыл подумать о том, что говорил. Обычно он размышлял над большинством слов, которые готовился произнести. Ведь так было страшно ошибиться и снова получить хлёсткий удар по губам, на которые в его детстве не скупился аббат.       — Конечно нет. Эй, Осферт, — в голосе послышалась смешинка, которая и отрезвила Осферта, — что ты делаешь? — Финан развеселился, отпустил крест и посмотрел через плечо. И было слишком стыдно поднимать голову, так что Осферт замер где-то на середине спины. — Что задумал?       — Почему сразу задумал? — Нахмурившись, он помолчал немного, стараясь убедить себя, что ему послышалось недовольство в любимом голосе.       — Тебе что-то точно надо от меня.       — Разве ты можешь мне что-то предложить?..       — Не понял, — запротестовал Финан, продолжая смеяться.       — …из того, что уже моё? — Финан схватил его руку на своем животе и притянул внезапно, не подразумевая причинить боль, и Осферт резко прильнул к его спине. Уронил лоб на его плечо и улыбнулся, смущаясь даже перед самим собой, как много чувств разливалось внутри от такой близости. — Я просто… хочу знать, что именно тебе снится в те ночи.       — Хочешь, — бездумно повторил Финан, а затем свесил ноги с кровати, чтобы полностью развернуться, подтянул одну к себе, сталкиваясь коленом с коленом Осферта. Тот сидел прямо перед ним в неярком отсвете камина, полностью открытый взору — полностью — и уже не мог оставаться таким смелым.       — Это плохие ночи, — он подался вперёд, чтобы прикоснуться губами к солнечному сплетению, к месту, которого только что касался крест, что он поспешно откинул за спину. — В хорошие мне снишься ты. — Мозолистая рука надавила на грудь, заставляя лечь обратно на взмокшую подушку. — А в ещё более лучшие ночи я вообще не сплю.       И он собрался осыпать его живот поцелуями, только взгляд упал на шрам, пока единственный такой глубокий на молодом теле.       Уложив руку на тонкую талию, Финан почувствовал, как Осферт вздрогнул. Огонь догорал, руки лишались тепла. И стоило прежде снять холодящий металл колец с пальцев, но в этот раз он не успел — Осферт увлек его в поцелуй прямо с порога.       Финан огладил шрам большим пальцем, затихший, завороженный. Малыш монах, который вырос на его глазах в умелого воина, но остался всё таким же тонким, ранимым и трепетным. И к сожалению, он сам остался таким же после всех испытаний, а рядом с Осфертом не мог упрятать ни крупицу себя настоящего, ни единый поцелуй, что рвался наружу, крича и стеная от невысказанности прежде. Он предал семью, опорочил род, потерял любовь, которую украл, и ту убили по его вине...       — Она была красивой? Как она выглядела?       — В такой момент? Серьезно, Осферт?       — Мне интересно.       — Ты дурень.       Финану многих усилий стоило оторвался от нечувствительного участка кожи и от своих мыслей о том, чтобы поцелуем спуститься ниже. Осферт поджал нижнюю губу. Точно так же, как он делал, когда ему было стыдно и за то, что слишком хорошо. Финан обычно любовался несколько мгновений, отвлекаясь от занятия меж его бедер только ради этой картины.       — Хочешь знать, как выглядела моя любовь? — он уперся на постель и чуть навис, вынудив Осферта развести ноги, другой рукой оглаживая лицо, касаясь волос. — Пшеничные волосы, глаза голубые, как ирландское весеннее небо, лицо вытянутое. И губы… надо сказать, тонкие и бледные. Но зато очень сладкие.       Осферт пропустил мимо ушей шутливую издевку, насупился.       — Так ты нашел во мне её образ?       — Я тебя описываю, болван.       — Я знаю, — заулыбался он широко, и — редкое явление — губы его не вытянулись бескровной полоской, а на щеке стали заметны ямочки.       И Осферт больше не мог находить выдержку прямо смотреть на мужчину, который снова нависал над ним, угрожая исключительно ласками. От которых Осферт постыдно терялся, будто снова впервые держал меч и плакал от его тяжести — метафорической и реальной. А Финан только и знал, что потешаться, опаляя дыханием между поцелуями, когда посмеивался.       — Что такое, малыш монах, боишься не выдержать ещё заход? — ухмыляясь, он плавно поднялся и задышал вскоре совсем близко у его рта. Близко так, что каждую складку между бровей Осферта можно было разглядеть. Он снова хмурился, пряча глаза, потому что когда смотрел в блестящие Финана — вообще не мог привести мысли в порядок.       — Тебе скоро уходить. Светает.       — Знаешь, у меня ещё предостаточно шрамов для твоего странного ритуала,— сладко протянул он, не убирая кривой улыбки. — Сам догадаешься, где они? — И чуть повернул лицо вправо, демонстрируя тот след, что красовался на щеке. — О чем ты там подумал, эй? — в шутку возмутился он, когда Осферт, смутившись, отвернулся, будто мог уйти от вездесущего любовного взгляда. — Скажу честно, со мной никто ещё не возлегал с таким хмурым видом.       Снизу послышался шумный выдох: Осферт едва сдержал смешок.       И вскоре руки его неловко обхватили чужое лицо, а сам он привстал и потянулся, чтобы коснуться разгоряченными губами того самого шрама. Затем потянулся чуть выше, где в прошлом порез рассек кожу в правом углу лба.       После этого Финан, крайне довольный и не скрывающий этого в отличии от Осферта, уткнулся ему в шею со смехом, переходящим в довольное рычание. Ладони скользнули под лопатки, и он прильнул плотнее, опускаясь наконец с колен.       — Не дай мне умереть, Финан, — вдруг прошептал Осферт так, что, возможно, впервые в жизни у Финана в горле встал комок от волнения.       — Что ты такое несёшь, Осферт? Никогда, — он отмахнулся от пугающего тона голоса и своих собственных сгущающихся мыслей. И снова смеялся. — Что-то я не помню, чтобы ты так цеплялся за жизнь раньше. При первой же царапине в бою скулил, что умрёшь. Говорил, что смерти не боишься.       — Раньше не цеплялся. Теперь всё иначе, — Осферт схватился за напряжённые мышцы плеча, обжигая холодными пальцами. Финану стало не по себе от этого ощущения, будто и вправду мертвец прикоснулся. — Не дай мне умереть, Финан.       Он на какой-то миг заострил внимание на чужой хватке, затем проскользил взором по всей руке, до шеи, к лицу. Оно в неравномерном освещении казалось ещё более напряжённым, чем вообще возможно. Но Финан быстро нашелся и снова расплылся в улыбке.       — Малыш монах, неужто это признание в любви такое? — и он действительно ждал ответа, хотя старательно это скрывал.       Осферт закатил глаза. И следом всё-таки пробубнил что-то похожее «может быть».       — А себя же что, мне беречь не надо?       — Тебя невозможно убить, — он проговорил это с ноткой зависти, действительно был уверен в этом. Финану сделалось немного грустно: он сам давно убедился, что вполне себе уязвим. Его дух ломали, а тело — последнее, о чем стоило беспокоиться.       — Я тоже так думал, — отчего-то сорвалось с языка.       Осферт тронул его щеку.       — Расскажи.       — Тебя утомила моя страсть и ты захотел грустных историй у камина? И чтоб я сопли тебе на грудь ронял? Не дождешься. Иди сюда.       И это Осферт улёгся на грудь Финану, после того, как они с раздраженными вздохами, шумно копошась и посмеиваясь, поменялись наконец местами и укрылись под шкурой.       — Скоро рассвет.       — И?       — Если кто-то зайдет?.. Финан, если кто-то зайдет?       Финан выждал паузу в тишине, которая перемежалась с неуверенным щебетом самых ранних пташек, удерживая в объятиях порывавшегося подскочить Осферта.       — Если ты дёрнешься, Осферт, я тебя убью, — шепотом защекотал его макушку и крепче прижал его. И поставил точку в раннее начатом разговоре: — И если умрёшь — тоже.       В комнату пробиралось утро, разбавляя плотную чернь синими мазками. Теплое дыхание растекалось по груди; ноги согревались, переплетённые друг с другом. Рука Осферта сжимала его предплечье, как когда-то уже было, после ранения в его первом настоящем бою. И Финан приобнимал Осферта, заводя ладонь к щеке и бессознательно потирая мочку его уха, как когда-то ещё будет.