Spider's heart

Энджел не нуждался. Ни в сострадании, ни в утешении, ни почти даже в сочувствии, – как-то так он говорил с полгода назад, лакая что-то из бара. — Во время съемок, входя, знаешь, во вкус, особо не ломаешься, — шелестел сорванным голосом тогда паучок, привыкая, что его могут слушать. Болтал о том, что это просто – работать на работе, особенно когда под наркотой. Что, как бы ни было хреново, удобно все же отвлечь мозг, под дозой привыкший быть образом ебливой куклы; что по привычке уже не так сложно, пусть терпение почти трещит по швам; что шлюха Энджел Даст – уже в его крови. Но не пиздел, что справляется один. — Обычно в перерывах Черри жалуюсь, — продолжал Энджел, нутром чувствуя тепло чужого внимания. Хаск молчал, стоял просто за стойкой, сложив кошачьи руки невдалеке от паучьей головы, и безмолвно внимал. Энджел не смотрел в его глаза, он, кажется, вообще никуда в тот момент не смотрел, воспоминаниями явно находясь не совсем уж и здесь. То работу вспоминал, то Валентино, то Черри, замолкал на несколько секунд или минут, затягивающихся так надолго, что можно было бы, ожидая, заснуть. Хаск думал тогда, что тот, к воспоминаниям, наверное, обращался: что-то перебирал, что-то передумывал, отдыхал от гудящей боли и к новому приходил. Хаск тоже так. В растянутые моменты глубокой тишины он успевал подумать о многом, совсем не теряя нить разговора. Ее терял обычно Энджел, из оцепенения выходя, и парой слов Хаск напоминал, позволял без лишних сил вернуться: — Черри. — Этого хватало обычно, чтобы совсем не сложиться, — Энджел вздыхал, глотал коктейль и взгляд отводил, прежде чем продолжить, — А после работы... Энджел тогда говорил много. Делился сокрытым, самым сокровенным и тяжелым, пил что-то некрепкое, налитое по вкусу Хаска, и дальше привыкал, ведь воспользовался советом-таки ничего на доньях не искать. Хаск был с того же дна, но быть оттуда вместе с Дастом Хаску нежданно нравилось. А доверие Энджела нравилось значительно больше. Говорил Энджел о наркотиках, о клубных ночах забытия и о том, как хуево накапливалось; о том, что он ломался легче, чем пытался себе внушить; о том, что не успокоить беснующуюся душу пытался, а вконец разбить; и о том, что, накопив, достаточно было выговориться разок, когда уже не лезла наркота, будь, главное, Черри рядом. Ее компании, тихой и молчаливой, ее легкого поглаживания по спине хватало. На это Хаск тогда промолчал. Открывший их друг другу первый разговор он помнил, не удивился потому, да и без того догадывался, что не за утешением Энджел ебался вне работы и, точно, наверняка моментами срывался. Хаск знал по себе и всегда справлялся в одиночку. Но, отодвинув бокал, оторвав накладные ресницы и посмотрев на Хаска, Энджел вздохнул. И признался, что только с Хаском понял, что это помогает лучше всего.

***

Пуховая грудка вздымается тяжело. Влажная после ванной шерсть прохладная, помятая, не приведенная в порядок совсем и не вылизанная феном до идеала. Энджел сейчас такой весь: свежий после ванной, чистый телом после полусуточных съемок, вымытый, наконец, до блеска, и почти спокойный. Его дрожь, накрывающая каждый раз, когда входит после работы в отель, уже едва ощутима, дыхание выровнялось, и утихла и без того недолгая, негромкая истерика. Он все еще прижимается. Обвивает всеми четырьмя руками теплое, открытое для объятий тело, жмется, прячаясь лицом куда-то Хаску в ухо, и лишь изредка крупно вздрагивает, когда когтистые лапы приятно давят, расслабляя под собой напряженные мышцы поясницы. Хаск дышит в пушок мягкой грудки, давясь невыветриемым запахом перегара и густых, все еще ярких духов: одним душем их не вымыть, не выветрить и за сутки, и за двое, и лишь от того, как часто они обновляются, Хаск уже привык. Привык ими давиться и любить привык вместе с ними. Настоящего запаха Энджела не помнит даже он сам, а Хаск с ним знаком и не был. Но под чужими следами бьется паучье сердце – и Хаску этого хватает с головой. Согретый со всех сторон Энджел почти бесшумно сопит. Алкоголь, заботливо налитый Хаском, успокаивает нагруженную голову и тело изнутри, греет собой, растекаясь горячим жаром в каждую из множества конечностей, расслабляет мышцы и позволяет заснуть. А кошачье тепло Хаска окончательно отключает голову. Энджел шепчет что-то неразборчиво, сонно и немного пьяно, сжимает на пару мгновений так, что отнимает дыхание, но затем отпускает, снова расслабляясь. Хватка на чужой шерсти слабеет постепенно, и искренне уставший Энджел падает из дремы прямо в долгий сон. Энтони признался, – не так давно, может парой месяцев ранее – что отвыкшее от привычки тело теперь триггерит; что попытка порвать с сексом вне работы и наркотикам привела к хуевому; что после работы, после ебанутых съемок касаться теперь кого-то тяжело. — Можно? — спросил тогда Энджел, отложив заснувшего Наггетса и протянув к Хаску руку. — Разве ты не сказал, что..? — Хаск нахмурился противоречию Даста. Но Энджел кивнул, убедил, что хочет показать, улыбаясь измученной и мягкой улыбкой, и Хаск повиновался. Но с кошачьей рукой в своей Энджел замер. И потому Энджел здесь. В объятиях, желанных и лечащих. Единственных, в которых паучье сердце может открываться спокойно.