Череда кошмаров

      Тёмная тихая комната, в которой раздавалось только дребезжание пустого холодильника, заполняется храпом, слушать который совсем не хочется. Предпринимаю попытку повернуться на бок, закрыть уши подушкой, обернув её вокруг головы, и укрыться одеялом с головой, но не могу пошевелиться. С неимоверным трудом раскрываю сначала один глаз, затем второй, оглядывая большую и единственную комнату. Откуда-то со стороны кухни выплывает нечто тёмное, похожее на тень. Проблема лишь в том, что все в доме спят, а с улицы она падать не может, так как на уровне самого последнего этажа вряд ли будут ходить люди. Наблюдаю за тенью, надеясь, что это лишь плод моей бурной фантазии, и ничего подобного по нашей квартире не ходит. Однако бесформенное существо, напоминающее облако, медленно приближается ко мне, затем также не спеша водружается на мою грудь и принимается душить и давить на меня своим немалым весом. Пытаюсь поднять руку, чтобы смахнуть тень с себя, но конечность словно парализовало. В таком же состоянии находится другая рука и обе ноги. Хочу поднять голову, чтобы найти глазами папу, спящего у другой стены, но она также отказывается выполнять двигательные функции.       Тем временем тень становится тяжелее и все сильнее сдавливает мою грудь, практически лишая меня возможности вздохнуть. Открываю рот в попытке закричать, и до ушей доносится лишь низко частотный писк, которого абсолютно точно не будет слышно даже в тихом доме.       Из недр памяти всплывает утверждение, что при подобных параличах нужно мысленно помолиться или начать материться трехэтажной нецензурной бранью. Такие противоречащие друг другу пункты, вроде бы, должны были помочь согнать существо и проснуться полностью. Изобретаю великие речевые обороты, всячески издеваясь над тремя известными мне неприличными словечками, потому что вспомнить молитвы, которые ты никогда не знала, не получится.       Не то способ был действительно рабочим, не то тень испугалась задушить будущего великого филолога, изобретшего новое выражение: «Пиздецовая хреноносая блятька», или же наоборот решившая не марать руки об такого глупого десятилетнего ребёнка, она исчезла, а я окончательно проснулась. Маленькое сердечко все ещё колотилось как бешеное, грозясь остановится или выпрыгнуть. Опередив внутренний орган, я выпрыгиваю из кровати напротив окна, шустро скинув с себя одеяло, и шлепаю босыми ногами в сторону другой кровати, в надежде обнаружить там папу.       Всегда, когда мне снились всякие кошмарные истории, я бежала к папе, бессовестно будив его среди ночи тихим голосом. Он никогда не просыпался сразу, надо было позвать его раз десять, потыкать в руку или в грудь, пощипать за нос или подуть в ухо — метод изощрений подбирался по степени напуганности сном и настроением в целом. Потом он обязательно просыпался, бормотал вопросы о том, почему я пришла и почему не сплю одна, ведь я уже взрослая. Я лишь пристыженно выслушивала вопросы, молча дожидаясь, когда папа подвинется к стене, освободив часть кровати. Тогда я забралась к нему, он укрывал меня одеялом, обнимал большими руками, ладонями поглаживая маленькую спину. Вжимаясь в папин бок, мне становилось спокойнее, я чувствовала себя в защищённом коконе, до которого не доберётся никакая плавающая по квартире тень. Папа всегда засыпал раньше, поэтому вместо колыбельной над моим ухом раздавалось размеренное дыхание или храп, больше не мешающий спать.       Сейчас хотелось того же самого, но кровать стоит аккуратно застеленной клетчатым покрывалом, местами потертым. Папы на ней нет. Его вообще больше нет. Потому что он просто не вернулся домой с очередного рабочего дня. А все из-за того, что я ни слова не сказала Игорю, без спроса вытащившему из служебного оружия одну пулю. Вот и спи теперь одна на этой кровати, свернувшись калачиком на потертом и холодном покрывале. Спи и плачь, думая о том, что приложила руку к несчастному случаю.       Забираюсь на кровать, сжимаясь всем телом, а горло сдавливает комок рыданий, которых не хочется выпускать наружу и нарушать сон едва заснувшего старшего брата, и я крепко зажмуриваюсь. Лучше задохнуться от нехватки воздуха пока буду плакать, чем жить с виной на душе всю жизнь.       От внезапно попавшего внутрь дыхательных каналов воздуха я закашливаюсь, прикладывая ладонь ко рту тыльной стороной. Распахиваю оба глаза, но тут же сощуриваюсь от яркого дневного света из огромного панорамного окна. Веду взглядом по тёмному потолку, совершенно не похожему на домашний. Зажмуриваюсь, покачивая головой из стороны в сторону и беспощадно растирая зудящие веки. — Доброе утро, уже даже вечер, — убираю руки в стороны и слегка запрокидываю голову назад, шоркаясь волосами об диван. — Как спалось?       Чувство острой дезориентации постепенно проходит, когда я вижу сидящего рядом со мной Серёжу, полностью сосредоточенного на экране ноутбука. За окном сияет дневное солнце, являющееся большой редкостью для Санкт-Петербурга. Серёжа опять работает, а я, наверное, снова пыталась отвлечь его и переключить внимание на себя, но довольно быстро сдалась и уснула. — Нормально, — вытягиваюсь всем телом, едва не спихивая выпрямленными руками ноутбук с его колен. — Снился кошмар с тенью, которая пыталась меня придушить, — разворачиваю голову так, чтобы смотреть на него было удобнее. — И все это опять происходило у тебя дома? — утвердительно мычу, краем глаза косясь на ноутбук. Наверное, мой взгляд был полон ревности к устройству, потому что спустя мгновение он захлопывается и убирается в сторону, а внимание Серёжи целиком переходит на меня. Довольно улыбаюсь, растягиваясь как чеширский кот, и подтягиваюсь вверх, укладывая голову на его колени. Наклоняется вниз, оставляя тёплый поцелуй на губах. Прохладные пальцы запутываются в моих и без того растрепанных волосах, которые не уберегла даже резинка, предательски сползшая во сне и валявшаяся где-то на полу.       От мягкого массажа головы снова клонит в сон, и я даже почти поддаюсь, но в один момент волосы слишком больно оттягиваются, заставляя резко распахнуть глаза. Молчу, пытаясь понять или услышать причину, по которой сердечный ритм Серёжи усилился, а коленки задрожали. Сажусь на диване, повернувшись лицом к нему, и наблюдаю округлившиеся от страха глаза, взгляд которых направлен куда-то сквозь меня. — Ты чего? — подаюсь вперёд, прикладывая одну ладонь к его щеке и слегка потряхивая. — Серёжа, — похлопываю уже по двум щекам, наконец добиваясь, чтобы бегающие глаза посмотрели на меня. Прищурившись пару раз для лучшей фокусировки, он пару секунд смотрит на меня, так будто увидел впервые в жизни, а затем снова переводит взгляд за мою спину. — Оль, там Олег, — не отпуская его лица из рук, поворачиваюсь назад, прекрасно зная о пустоте, которая встретит меня там. — Оля, он опять кого-то убил.       Его голос подрагивает и понижается, в глазах играет неподдельный страх и паника, в которой он нервными движениями пытается как-то закрыть меня от предполагаемой угрозы, вставая с дивана и раставляя руки в стороны. Его потряхивает, он разговаривает с пустотой, а хуже всего то, что я никак не могу это предотвратить.       Тело пробивает дрожь, глаза застилает пелена, которая начинает стекать горячими дорожками каждый раз, когда веки сводятся вместе. Никакого Олега там не может быть. Защищать меня стоит не от старого друга, смерть которого официально подтверждена и который существует лишь в голове Разумовского, а от самого Серёжи, так не похожего на хладнокровного убийцу буржуазной прослойки общества. Если бы я своими собственными глазами не увидела его, пришедшего среди ночи в костюме и с обезумевшим взглядом, то я бы никогда в жизни не поверила в это. Но так уж сложилось, что я все видела.       Встаю с дивана, дрожащими руками обвивая его за шею со спины, и прислоняюсь мокрым и разгоряченным от слез лицом к его плечу, тихонько всхлипывая. — Серёж, тут нет Олега, — непонятно с какой целью говорю шёпотом, чувствуя солоноватый привкус своих слез на языке. — Всё это делаешь ты. Ты сам людей убиваешь, — от этих слов волна отчаяния накатывает с новой силой, и я лишь крепче прижимаюсь к спине Разумовского.       Он замолкает, переставая говорить с Олегом, который по его мнению ходил по комнате, расцепляет мои руки и поворачивается, глядя мне в глаза. Истерическое состояние никуда не делось, и он по прежнему выглядел напуганным. — Что ты сказала? — прикрываю глаза, стараясь сделать глубокий вдох. — Оля, повтори, что ты сказала, — Серёжа хватает меня за плечи, встряхивая с умеренной, но все же силой, заглядывая мне в лицо. Уверена, что сейчас выгляжу жалко, уголки губ подрагивают, не в силах сказать это снова. — Это все делаешь ты, — сбиваясь и запинаясь на каждом слове, шёпотом выговариваю я, морально готовясь к худшему. В один момент черты его лица заостряются, излучая лишь зловещий холод и немую ярость, взгляд меняется, а зрачки сужаются и неестественно желтеют радужки глаз. — Это делаем мы, Оля. Я — убиваю, а ты — молча содействуешь, — ведёт по моей скуле тыльной стороной ладони, спускаясь к губам, а затем к шее.       Зажмуриваюсь до боли в глазных яблоках, до искр на тёмном фоне сомкнутых век. Я впервые боюсь Серёжу. Боюсь видеть его таким не из-за стены, за которой я тихо спряталась, боясь вздохнуть, когда он пришёл среди ночи, а максимально близко. Горло снова сдавливает, и понять от чего: от сдерживаемых слез и истерики, или от пальцев, соприкасающихся с моей шее и постепенно смыкающихся на ней.       Поднимаю руки, пальцами пытаясь разомкнуть или хотя бы ослабить удушающую хватку, но осознаю, что передо мной больше никого нет, а дыхание больше никто и ничто не препятствует. Вес чужих рук ощущается лишь на плечах, от которых я пытаюсь вырваться, повернувшись со спины на бок, но сил не хватает. До ушей доносится хриплое и сонное «шиканье», а руки похлопывают по плечам, успокаивая.       Чтобы распознать в чем же именно дело, мне не требуется много времени, ведь холодок под правой подмышкой быстро отдаётся в теле мурашками. Все предыдущее мне приснилось, потому что в периоды болезни всегда снится бред. Я разговаривала, или даже кричала во сне, чем разбудила Игоря и подвергла сомнениям свое состояние. Как заботливый старший брат, уже пару дней нянчиющийся со мной так, как не делал это никогда в жизни, он пихнул подмышку ртутный термометр, на глаз засек время и принялся ждать. Только немного задремал, опершись щекой на свернутую в кулак ладонь.       Послушно лежу и смотрю в местами осыпавшийся потолок, молясь всем возможным богам на то, чтобы это все в конечном итоге не оказалось сном, как предыдущее. Щипаю себя за бедро — единственное, до чего я могла дотянуться, будучи арестованная крепкими руками. В голове Игоря срабатывает таймер, отчего он открывает глаза, выдергивает градусник из подмышки и вертит в руках, подставляя ртутный столбик к свету из окна. — Да что же с тобой происходит? — Игорь тяжело вздыхает, проводя рукой пол лицу, которую останавливает, прижав ко рту. Пытаюсь приподняться, но тяжесть в будто свинцовой голове заставляет практически моментально лечь обратно на подушку, а интересующий вопрос задать еле заметно приподняв брови. Брат быстро распознает в мимическом жесте немое: «Сколько?», и отвечает тихо и невнятно, бурча в ладонь, будто не хочет, чтобы я услышала. — Тридцать девять с половиной, — в полной тишине что-то щёлкает, предположительно резко разогнувшаяся коленка Игоря, после чего он бредёт на кухню, шаркая босыми ногами по полу.       Натягиваю одеяло по самый нос, закрывая и его, потому что тело невыносимо знобит. Это не помогает, и, чтобы отвлечься, я поворачиваю голову к окну, наблюдая яркие ночные огни Питера, но уже скоро перед глазами начинают проигрываться худшие моменты жизни. Кончик носа пощипывает, огни расплываются, и по щеке скатывается ещё более горячая, чем все моё тело сейчас, слеза. — Я жаропонижающее принёс, до утра должно хватить, — подошедший Игорь стучит кружкой об пол. — Эй, ты чего? — он наклоняется так, чтобы рассмотреть моё лицо, отвернутое от него, и, аккуратно подперев мою щеку, разворачивает меня к себе.       Не выдержав взгляда в упор смотрящих на меня глаз, я шмыгаю носом, жмурясь до боли в висках. — Это я во всем виновата, — вырывается первый всхлип, и Игорь зажимает протянутую белую овальную таблетку в ладони. Садится на пол, поджимая ноги под себя и прислоняет к горячим щекам холодные руки, большими пальцами стирая мокрые дорожки. — И папа из-за меня умер, и Серёжа убивать начал. Из-за меня всё. — Папа умер не из-за тебя, Оль, — взгляд брата перестаёт быть мутным и сонным, вмиг делась осмысленным. — Я у него эту последнюю пулю забрал. Я, — тычет своим указательным пальцем себе в грудь. — От твоих слов ничего не изменилось бы. Вообще ничего, — прикрываю глаза, всхлипывая ещё раз. — А Серёжа был болен, — указательный палец касается уже моего виска, легонько надавливая. — Вот здесь, понимаешь? У него это с детства. Ты сдерживала его какое-то время, но не могла делать это постоянно, Оль. Рано или поздно, это все равно бы случилось, — киваю головой в знак согласия, прикусывая губу изнутри.       Сколько бы сотен раз я не говорила одни и те же слова о своей вине, Игорь неустанно убеждает меня в обратном миллионный раз подряд. Выдыхаю через нос, забитый отекшими слизистыми, сглатывая ком в горле. На кончике носа вновь ощущаются покалывания, вызванные уже не слезами, а отросшей щетиной брата, который аккуратно целует в нос, боясь сделать больно или холодно. — Давай таблетку, — говорит он, вновь протягивая жаропонижающее на ладони. Дрожащими пальцами захватываю таблетку, ставшую липкой после сжатия в руках, затем хватаю ледяную ручку кружки с тёплой водой, делая пару глотков. — Всё пей, тебе пить надо, — послушно наклоняю кружку сильнее, выпивая всю налитую воду. — Умничка, — смущённо улыбаюсь, отдавая ему в руки пустую посуду. — Давно меня не хвалили за то, что я выпила чашку воды. — Неправда, — с кухни слышится приглушенный голос Игоря. — Я говорил это вчера.       Закатываю глаза, тотчас пожалев о действии, отдавшемся болью в лобной части черепа. Поворачиваюсь на бок, спиной к окну, и прикрываю веки. Слышу шаги и скрип пола, через секунду скулу щекочет колючая щетина, а виска касается горячий поцелуй. От этих действий становится спокойнее, и я практически сразу проваливаюсь в сон.