Sea & sun & slaughter

Pensacola, FL, 2002.

      Кенни появился в довольно гадкий период его жизни — тогда он плохо спал и много нервничал, а курил столько, что хрустели зубы. Ссорился со всеми.       Кенни, кажется, не делал ничего из этого — не нервничал, не курил и, вроде как, совсем не спал, но ему это отчего-то шло только на пользу. Зато враждовал — аж со всей Вселенной. И умудрялся при этом быть просто омерзительно спокойным. Как галактический серфер или лесная волшебница, или будто нажирался колесами, — и эта убаюкивающая гадость просто, ну, очень сильно смердела вокруг.        И, наверное, была чем-то вроде биологического оружия, потому что Кенни оставался таким же (солнечноголовым ублюдком), а Кайл немного надломился и продолжал надламываться и надламываться, и надламываться, и разваливаться, и крошиться, и хрустеть, как настоящий сентябрь, хоть под кожей нескончаемо гнила весна. Застряла там.        Очень свирепая, кстати, штучка, — та самая раскаленная пакость, что подолгу засиживалась в жгучем песке, ждала, пока пурпурные сумерки и океан слижут солнечный кисель с горизонта, а потом — бросалась тягать людей за щиколотки. Нехитрая мышеловка.        Кайлу только-только стукнула мерзотнейшая двадцатка, а голова трещала, как проклятая, будто в сердцевине черепушки звенели маракасы.        Он целое утро и добрую такую четверть дня празднично провисел у таксофона, выслушивая мамины причитания, а потом Айк отвоевал трубку и еще час тарахтел про школу и про волейбол, и про то, что малиновые шипучки подорожали на двадцать два цента. Мило, конечно, очень так ностальгично. Кайл тихонько улыбался и молчал, уткнувшись лбом в слюнявое стекло, а перед тем как повесить трубку очень долго прощался.        Потом запрыгнул в свой похрустывающий тысячелетием Форд Торино с зеленой крышей и финтифлюшками на передней панели и помчался до Венди.        Там он обыкновенно зависал большую часть своего времени, потому что делать было больше нечего, а торжественное разгильдяйство, которое автоматически прицеплялось к жизни в приморских городах, всегда умудрялось действовать такой нежной усыпляющей отравой; Венди была классной, ее челка — розовой, а прелестные тридцать шесть квадратных метров имели удивительное свойство примагничивать всевозможных монстрообразных существ, которыми кишела Флорида.        Там ему вручили термос с розовой мешаниной из водки в одну руку, яблочный пунш — в другую, и он еще более празднично накидался под обезьяньи вопли и «ПЕЙ ДО ДНА!» Круто было.        Голова больше не трещала, только кружилась. Немного хрустели виски, но только если сильно вертеться. Кайл и старался не вертеться: сначала даже сидел, спрятав ноги под пупырчатое покрывало и любовался звездами и вертолетами, у которых вместо лопастей шумели стрекозиные крылья.        Слушал и как бомбило техно, и как шевелилась весна.        Каждый второй подходил к нему пожать руку или чмокнуть его во всякие разные места: глаз, нос, щека правая, щека левая, одна бритоголовая девчуля даже напоролась губой на его зуб, — а техно добомбило его так, что из ушей чуть ли не стали литься фаршированные мозги. Это закономерно заебало, а еще начало подташнивать — к горлу подступала химозная грусть на пьяную голову, — и он, стараясь не дергаться лишний раз, схватил чьи-то шлепки из одной наваленной у порога пестрой горищи, полупустой термос и кошелечек с бережно скрученными некурящим Стэном самокрутками и утопал на пляж.        Идти было совсем чуть-чуть, так еще и по наклону — очень удобно было бы скатиться на скейте или на велике. Еле живой Кайл свалился чуть ли не вверх тормашками.        Ноги путались в холодном песке. Замученные кости не переставали скулить и хныкать, и плакать.        Кайл замер. Потом закурил. Потом огляделся.        Было темно и тихо, и все дышало и стонало, и подавало остальные внушительные признаки жизни. Ветер был каким-то трогательным, усталым и доверчивым, как котенок, он залезал в липкие волосы и там и застревал. Оставался шелестеть и вздыхать. Волны циклично разбивались о грубо очерченный берег; полузаброшенный тоскливый пляж стелился далеко на восток, туда, где ярчайше искрилась цивилизация.        Кайл вздохнул и выдохнул, опять вздохнул, а когда обернулся подальше, то поперхнулся выдохом и дымом от испуга и немного отрезвел — в песке лежало тело!        Вполне живое на вид, если для утопленника, но кто ж так скажет: осьминожьи конечности были разбросаны повсюду, а по сравнению с воющим ‘вокруг’ — было абсолютно и совершенно мертвым. Или объебанным. Или мертвым. Или вместе. Кайл моментально визуализировал криминальную сводку и прошептал:       — Блять, — стиснул сигарету краешком губ и, покачавшись, раздумывая, поковылял ближе. — Эй? — тело не отвечало, а его глаза и брови и всю подвижную часть лица закрывала джинсовая бейсболка. Кайл хотел было потыкать его носком тапки, но спохватился что, если оно таки оказалось бы живым, получилось бы не очень удобно, поэтому еще раз уточнил — на всякий: — Эй? Все нормально?        Он точно думал, что ничего его уже не напугает, но тело вдруг шикнуло на него и, да, он ужасно позорно подпрыгнул. Сердце икнуло в животе. А оно так и сказало:       — Чш-ш, — и указало пальцем в небо. Кайл ненадолго завис. Разглядел уродливое глиняное кольцо у него на большом пальце, а опомнился, ойкнув, только когда сигарета начала прижигать пальцы. Рука все еще торчала вверх, нелепая, как коряга, совсем не шевелилась. Кайл задрал голову. Там было все так же — глазастое небо, стелящееся в атмосферу, безудержная весна. Темень та еще.        Кайл посмотрел, глаза в глаза, звезды в звезды, и спросил, как дурак:       — Что там?       — Фракталы Вселенной, — ответило тело. Голос исходил будто прямиком у него из пор или из вен, каким-то извращенным способом. Вертикально торчащая рука обрушилась обратно, как у игрушки.       — Что?       — Фракталы, чел, — охотно пояснило оно. — Бесконечное множество повторений, складывающееся в цельную картинку. Весь космос такая штука — он наполнен похожими частицами и телами, и объектами, формирующими одно целое.        Кайл промычал что-то — потерянно. Украдкой его разглядывал: тело носило пиджак огромный в плечах и неуклюже зашнурованные кеды-обглодыши, а на его запястьях было скопление разнообразных плетеночек и шрамиков, и даже одна резинка-пружинка. Костлявые коленки почти комично выпирали через брюки. Лица не было видно, только торчали во все стороны русые завитушки, облизанные солью. На кепке стразами было сказано BABY. Ну и фрик, подумал Кайл и поинтересовался:       — Ты что, упоротый?        Тело это, кажется, даже оскорбило: оно зашевелилось, заскребло песок лопатками и локтями, поднимаясь в положение полулежа. Кепка отлипла ото лба и упала на колени, и Кайл в очень короткий момент успел разглядеть мохнатые брови и выгоревшие полупрозрачные ресницы, а еще то, как через эти ресницы этот человек сверкал глазами — почти пурпурно! Показалось, что сверкали еще и клыки.       — Как будто всем нужен допинг, чтобы видеть из чего строится… Ебать, ты рыжий.        Человек невероятным образом, за малюсенькую доли секунду, из недовольного взял и сделался воспаленно-радостным и разулыбался так, что вокруг его глаз разъехались во все стороны смеющиеся морщинки. На скуле у него блестела звездочка, татушка, но непонятно: настоящая или переводная, — и был он, никак не поотрицаешь, на редкость очаровательным. Чуть-чуть походил на эльфа, — наверное, из-за смешных внутренних уголочков у глаз.        Кайл гмкнул или хмкнул, издал ужасно растерянный звук, потому что совсем ничего не успевал придумать и подумать, — компотизированный мозг мог только и бурчать и тарахтеть, буксовал, будто застряв в болото. Болото оно и было. Хлюпало и отказывалось откликаться. Он медленно глубокомысленно затянулся (не сразу попал, сначала едва не ткнул кончиком в ямочку над губой).        Но ему, как оказалось, и не нужно было ничего не говорить.       — Рыжим душу съедает солнце, знаешь? Обычно она внутри, а тут выворачивается наизнанку и получается системный сбой и взрыв. Все наперекосяк и задом-наперед. Сикось-накось. Господи, ты еще и кудрявый, — человек хрипло засмеялся. Потом улегся обратно и сказал: — Давай, ложись.       — Чего?        Человек похлопал ладонью рядом с собой.        — Ложись.        — Зачем?        Он вздохнул так, будто его страх как раздражало, что Кайл (нормальный и адекватный и абсолютно вменяемый Кайл) не успевал за тем, как куролесят его мысли.       — Смотреть фракталы, балда. Ложись, — и закрыл глаза.        Кайл посмотрел на его лицо — оно невообразимым образом умудрялось выглядеть мертвецким, хоть и было очень загорелым и веснушчатым, и покоцанным таким, как у настоящего человека. Потом — обратно на небо. Оно подмигивало. Потом подумал, почему, собственно, и нет, отщелкнул окурок ногтем и улегся.       Песок всколыхнулся, зачесался под лопатками. Был таким умиротворяюще холодным: он всегда так делал — остывал со скоростью ракеты, как только горизонт смазывал последние остатки заката, будто заполнялся духами и прохладой, с которой бок о бок существует разная мертвечина. И все вдруг успокоилось — даже ветер стал далеким-далеким. Будто в землянке. Некуда было деть руки, поэтому Кайл скрестил их на груди, словно в гробу.       — Видишь? — неугомонно спросил человек. Его голос под ухом звучал все равно таким же глухим и даже немного игрушечным, а пах он — чем-то очень брусничным и очень приторным, будто его сердце качало расплавленные барбариски вместо крови.       — Звезды вижу.       — Само собой, — он вздохнул, чуть-чуть обреченно. — Они и формируют фракталы. Бесконечно повторяющиеся блестяшки. Приглядись. Похоже на то, как переливается снег под фонарями. Видишь сейчас?        Кайл сощурился. Звезд и впрямь почему-то совсем не стало, был один только космос — цельный и огромный, как полупрозрачная шаль, нависающая над миром, обнимающая человечество. Мерцал переливающейся россыпью. Дрожал и рябил, и блестел, как свежевымытая изнанка созидания.       — Вижу.       Человек обрадовался:       — Уже успех. Если закрыть глаза, отодвинуть шум волн на задний план и очень постараться, можно услышать как они шевелятся. Знаешь, как перекатываются кристаллики в калейдоскопе. Эй, не смотри на меня так! Это правда — человеческое сознание непреодолимо! Научись визуализировать и откроешь в себе столько интересных новых приколов. Закачаешься, Вселенная как на ладони.       — А третий глаз откроется? — уточнил Кайл, и человек снисходительно улыбнулся:       — Откроется второй, — и сощурился, вглядываясь в его лицо. Потом заметил что-то и сделался одинаково пораженным и любопытным. Любопытным, то есть, в самом чистом и прямом понимании этого слова, как дети смотрят на разноцветных гусениц и радугу в бензиновых разводах. — Клевый пирсинг. Бля, чел, откуда ты такой взялся? Ночью, на пляже? Я рассчитывал напороться, там, на нудистов, но ты просто находка. О Боже… не говори, что это ящерица у тебя на шее, я же скончаюсь прям здесь.        Он звучал настолько непринужденно в своем восторге, что Кайл нешуточно смутился. Скромно хмыкнул и почесал поглядывающий из-под майки партак — глазастое монстросоздание, одинаково похожее и на ящерицу и на кролика, хоть и планировало быть драконом.       — Это должен был быть дракон, но мне было пятнадцать. Вышло как вышло, — кролеящер был родным ребенком Стэна, его колошматящихся рук и кислотно-готической (лучшей!) фазы, а еще — их первой, распиленной напополам молли. Остался — в качестве истории. Что-то, что Кайл покажет своим сумасшедшим внукам.        Человек засмеялся. У него был мягкий смех, шершавый, как язык котенка.       — О, это был бы овердоз крутости, если бы он получился. Возможно, мне бы даже захотелось убежать топиться в море.       — Все что ни делается — все к лучшему?       — Именно. Я Кенни, кстати.       — Кайл. Э-э… Кайл Брофловски, — сказал Кайл Брофловски и протянул ему руку. Кенни посмотрел на него странным взглядом, но руку пожал. У него была узкая ладонь с мясными обкусышами вместо ногтей, но, а так, рукопожатие получилось обычным — сухим и горячим.        И Кайл держал эту руку, когда вдруг подумал, — у него ведь, должно быть, в этих бездонных карманах, завалялась прикольная манера шутить и точно хотя бы одна из самых назойливых вредных привычек: кусать ногти или жевать ручки, или воровать dvd-шки (или закладки-магнитики, или мятные сосалки), или обманывать кондукторов, — что-то такое. Что-то прикольное.        Кенни выдохнул носом, будто хихикнул, но на самом деле даже не улыбнулся. Сказал:       — Привет.       — Привет, — отозвался Кайл. — Как ты?       — О, я — охуенно.       — А у меня сегодня день рождения.       — Серьезно?       — Очень. Там, — он махнул рукой куда-то в никуда, — проводят тусовку в мою честь, — на несчастной тусовке уже, наверное, все до одного превратились в желеобразных оборотней и оставались только потому, что Венди была слишком занята, чтобы их выгнать, а Стэн — слишком хорошим.        Кенни присвистнул — возмущенно, — окончательно сел, гремя запястьями.       — Чел, ты свалил со своего дня рождения валяться на пляже? Праздник в твою честь… Сколько тебе?       — Двадцать.        Его глаза заиграли искренним ужасом и он помотал головой. Вместе с этим движением что-то в его ушах или волосах — или, возможно, черепе, — зазвенело.       — …в честь твоего юбилея! Первые и последние двадцать в твоей жизни, между прочим. Не будешь жалеть?       — Не-а.       — Точно?       — Когда мне было десять, меня окунули лицом в торт, а потом я заляпал все вокруг своей кровью. Юбилеи отстой.       — Отстой значит отстой, — тут же сдался Кенни, моментально расслабляясь, а потом на совершенно неподготовленного Кайла вдруг обрушилось целое мозгоцунами: — С днем рождения. Отправлю вольный запрос в космос за тебя. Могу отдать тебе яблочную слойку, как подарок, но я расквасил ее, когда упал с велика. Еще есть тетрис и ракушечный щенок. Хочешь тетрис? И щенка можно, но тогда придется дойти до прачечной. Хочешь? Я знаю охеренный бар, где не спрашивают айди. У меня оттуда есть купончик на халявный Дайкири. Идем? — он замолчал, а когда замолчал, то осторожно на него взглянул, а Кайл вдруг заметил, что у него вокруг шеи самым простецким узлом завязан лягушачий галстук.        Кайл посмотрел на него в ответ. И Кенни на него посмотрел. Его зрачки были огромными и какими-то радиоактивными, но Кайл не очень понял из-за чего: ночи, весенней ночи, теплой ночи, пляжной ночи на тихо шепчущейся там, в океане, Атлантики, его собственной перемолотой овсянки вместо мозгов, или таки того, что он был упоротым.        Такая восхитительная дешевка! Кайл мог бы вывернуть себе ребра ради этого и во имя этого.        Или типа того. Он ничего такого не натворил, но сказал:       — Давай.       — Что из?       — Все.        Все так все: Кенни реально подарил ему слойку (настолько расквашенную, что приходилось высасывать из нее яблоки, а потом — дожевывать хлюпающие остатки), а потом они доскакали до прачечной и вдруг выяснилось, что он там жил, — загадочно обитал за крепкой дубовой дверью, в малюсенькой ведьминской коморочке, которую снимал ровно за пятьдесят шесть баксов, — и он подарил и ракушечную собаку тоже. Такую пучеглазую уродливую фиговину, грубо слепленную клеем и святым духом, и Кенни, хихикая как лисица, сказал:       — Она похожа на тебя.       — О, отстань.       — Реально! Это такая магия: собаки похожи на своих хозяев, а ты только что ее приручил.        Прачечная комнатушка была похожа на местечко для тайн и молитв: здесь ютились одна узкая койка и один гладкий и очень внушительный комод, но зато — самовольно обитала целая куча разношерстного хлама. Со стены на него глядел суровый Шива, сисястая милашка с синими волосами, и, — внезапно, — еще торчал буклетик булочной у дома. Под кроватью угрюмо вяли маргаритки и складировались кассеты с гаражным панком. Окошко, больше похожее на вьюшку, обросло все плесенью и мощным таким слоем мошки и комаров с длинными лапами. В этом была своя атмосфера, в том, как Кайл гипнотизировал желтеющий потолок, похлебывая ягодную прелесть из термоса, — тоже.        Кенни носился туда-обратно, как реактивный, — не мог найти купон на Дайкири, — и для пьяного Кайла казался уютнее, чем воскресный рассвет. Он лежал, свесив палконечности с кровати, и негромко рассказывал, как раньше, давно в детстве, мама говорила ему, что после смерти души летят глубоко в небо и заседают звездочками в облаках. Это было немного страшно, потому что он кошмар как боялся высоты.       — И я спрашивал, что будет, если душа сорвется с облака и упадет на землю, а она сказала — так попадают в Ад. Несправедливо?       — Ужасно, — соглашался Кенни.       — Я покурю?       — На здоровье.        Кайлу удалось прикончить аж полторы самокрутки, — вторую половинку потушил о зубчик любопытной пальмы, едва ли не пророставшей сквозь оконную раму, и схоронил обратно в кошелечек, — когда Кенни таки нашел свой купон.        Утро даже не начинало заниматься, зато рассудок — спотыкаться очень даже начинал. Кенни внезапно оказался совершенно ненормальным в своей восхитительной криповости (такая нежная штука, внедряющаяся под черепную еще в утробе вместе с цветом глаз и полит. позицией) и стоило им вдвоем завернуть в мрачнюшный переулок, капающий отвагой и тревогой со всех углов, ему стала приветкать каждая собака.       — Ты точно диллер, — вздохнул Кайл, а он только расхохотался:       — Все просто, моей харизмой можно рубить пальцы, — такая оглушительная правда, что не разозлило даже на чуть-чуть. Кенни вообще мастерски это проворачивал: умудрялся балансировать на границе «клевый чел» и «бесячий чел», а граница эта была вбита Кайлу в самую лобную часть подкорки и ее можно было запросто переплыть на шлюпке.        Кайл столько улыбался, что обветренные уголочки губ хрустели, как соленые вкусняшки.       Им даже не понадобился буклет, чтобы кудряшка с молниями на висках расщедрилась на: три шота текилы, честнейшее Дайкири, разумеется, какую-то гавайскую кашу из одной только пены и кокоса, крафтовое некрепкое пиво и различные сырные приколдесы — треугольнички, палочки, колечки.        Заведение носило славное название “America’s Sweetheart”, хоть на деле и было заурядным местом для скопления всех тех самых все-флоридных мутантов, а по углам здесь были развешаны разнообразные чудовища: гномы с твердыми головами, но мягкими, тряпочными ручищами, монстрорастительность, ползующая к потолку, паутина, высохшая плесень. Унылое местечко, но у Кайла, после сырных стиков и текилы, та гавайская каша чуть ли не поперла носом и ему стало вдруг настолько весело, что пришлось, чтобы не уха-ха-хакать, как одичавший филин, вцепиться в Кенни и держаться так.        Их вставило внезапно очень по разному, поэтому пока Кенни взволнованно тараторил:       — Еще я думал, что, знаешь, чел, это так странно, что зажигалка изобретена раньше спичек. Никогда не задумывался об этом? Это как сначала размусолить рождение человечества по-научному, а потом найти Бога. Как если бы динозавры рожали куриц, — Кайл только и делал, что слюнявил залепленную газетами стойку и изредка хихикал. В голове не осталось ни трескотни, ни маракас, одно только стихийное блаженство и — на самом краешке — грозилось, сопя, влажная тоска.        Думалось про Висконсин и еще почему-то — про маму. Про Висконсин: там он пытался вылепить из себя юриста, но на деле баловался тем, что шоплифтил раз в трое суток печенюхи с бегемотами и яичные порошки, а еще однажды нюхал разбодяженный кокс на детской площадке. Учеба не задалась, но студенчество было однозначным безумием. Забавное такое времечко.        Про маму: потому что у них были нешуточные проблемы с сепарацией, наверное. Она была бы в ужасе. Возможно, схватила бы его за волосы и херачила лбом о стойку, пока он не начал бы пускать ртом юшку.       Кайл очухался в самом эпицентре бодрого пересказывания этого всего Кенни: того, как мама учила его целой технике морских узлов (очень пригодилось для шнурков и пуговиц) и как кромсала его за оценки, и как рассказывала ему истории про рыцарей и богатырей, а еще — мстительных духов, а перед сном — читала Священное писание.        Однажды она швырнула в него миксер и его глаз чуть ли не завертелся в круг, как планета, — операцию проводили аж в Денвере, бешеные бабки улетели.        Однажды Кайл грохнулся с качели и она здорово вышибла из него хорошую такую треть от его мозгов — мама была на грани обморока; потом взяла и зарядила ему (воспитательный) подзатыльник и это, как оказалось, стало последним тычком, чтобы инсайдик его черепушки сдвинулся, нарушился. Пришлось госпитализироваться.        Десятилетие версус торт, тоже про нее, конечно. Кайл совсем не плакал, чтобы никого зазря не беспокоить, доедал кровавый бисквит и сопливую мастику.        Она очень извинялась, конечно.        Очень его любила.        И Кайл очень ее любил.        И да, он вдруг очухался посреди этого всего, цветастой несуразицы, а Кенни, как внезапно оказалось, совсем почти не пьяный, хоть глаза и мерцают, а лицо все в пикселях, — больше из-за плохого света, чем от всей этой алкомешанины, которую Кайл (празднично) в себя с воодушевлением вливал.        Они мигрировали из “America’s Sweetheart” на полянку-одиночку с желтой травой и огромной торчащей радио-балкой посреди детской площадки. Местечко сгодилось бы для похищения инопланетянами. Даже кустарник здесь был синеватым, словно выращенный в реверсе. Кайл разнервничался, пока вертел свою качелю, вправо, влево, туда и сюда, по часовой и назад, а вдруг — замолчал и сглотнул. Остановился. Стало неловко и страшно, и тоска отлипла от стенки глотки и начала сочиться по пищеводу; стало внезапно тяжко, как от всяких психостимуляторов. Внутрянка артерий вдруг начала потеть. Глазные яблоки — чесаться со внутренней стороны.       — Вот так вот, — тупо закончил он. Кенни невыразительно улыбался куда-то в сторону, туда, где с минуты на минуту должно был расцвести утро; он толкал свою качелю носком кроссовки, и все это с устрашающей кибер-скоростью (по диагонали вниз) мутировало в очевиднейшую тупость. — Ладно.        Кенни моментально отцепился от пре-рассвета и прицепил свой полупрозрачный взгляд к Кайлу. Кайл облизнулся. Потом поперхнулся. Отшатнулся. Ужаснулся — он начинал омерзительно трезветь.        Кайл пропищал, как настоящий идиот:       — Это хуйня.       — Хуйня, — подтвердил Кенни. Его взгляд бродил где-то не здесь, где-то в редеющих фракталах, где-то в пылающем сегодня. — Можешь поплакать, если хочешь.        Грубо! Вдруг, ни с того, ни с сего, затянуло в деснах.        Кайл тут же вздыбился, как обиженная маленькая дворняжка, и, возможно, даже подумал над тем, как бы Кенни начал отхаркиваться кровью, если бы он сейчас ему въебал. Немножко. Легонько В качестве такой мини-полу-шутки. Шуточки. Шутеечки.        Кенни, к счастью, приконнектился к Земле обратно раньше, чем шутеечка трансформировалась в шутееще. Он посмотрел почти ласково, а сказал однозначно ласково, мягким хриплым полушепотом:       — Расслабься, чел, в этом нет никакого сакрального подсмысла. Я живу в прачечной, а ты сбегаешь с юбилеев — этот мир, блять, точно не для нас. У тебя есть решительное право на поплакать.        Кайл хотел фыркнуть, типа, посмеяться, сделать это все тонюсенькой ироничной прослоечкой, но звук вылетел из его носа, как птичка, и там, когда уже вылетел, стал почти всхлипом.       — Не надо меня утешать, я не твоя девочка.        Кенни кристалльно усмехнулся. Посреди нежного голубеющего неба, всей нагроможденной там, по склону вниз, одноэтажной Америки, он выглядел, как героиня трагикомедии, такая принцесса Меланхолия. Унылый пиджак свисал с его плеч.       — Все плачут, чувак, особенно на свои дни рождения. Знаешь, какой плакательный это день? Ужасно, вот какой.        Кайл просто посмотрел на него, поджав губы. Если он потом и заплакал, то исключительно из-за того, что это утро было доверху напичкано радиацией. Или, возможно, потому что вместо текилы он ненарочно глотнул отбеливателя.        Но он не заплакал, конечно.