Мне понятна твоя вековая печаль…
Далеко-далеко, где асфальту приходит конец, там где больше не светят фонари и не проезжают мимо вереницы автомобилей, течет широкая и извилистая река. Вокруг той реки — раскинулась пуща. Вдоль воды на пригорке, по-богатырски возвышаются могучие сосны и ели. Берегут они своими косматыми лапами чащу, что так плотно поросла мхом. В глубине — пихты, ясени, дубы стерегут гремучие топи. Сквозь неприступный бурелом, что сплошь и рядом порос зеленью, иногда проскочит лисица, бесшумно пробежит белка, пролетит дрозд или зяблик. Вместо пронзительных сирен, слышно как заливается песней своей соловей, в ночи ухает филин, а с пригорков спускаются и журчат ручейки. В тишине, бывает, скрипнет ветка и кустарники зашелестят лениво и неохотно. То, весной, пробирается сквозь чащу косолапый медведь, тревожит своим появлением птиц, что вздымаются ввысь, ежи и куницы разбегаются в стороны. Из дубового дупла выползает, перекатываясь с лапы на лапу енот-полоскун. Выбегает к реке, где стоит бревенчатый дом. Каждое лето Джин приезжал к своему отцу в пущу. На заре, когда солнце еще еле еле касалось верхушек деревьев, брали они деревянную лодку, удочки и отправлялись рыбачить. Был отец человеком закрытым, но добрым. Разговаривал он на языке пущи, и она всегда отвечала на его просьбы. В другой день, обували они высокие сапоги и шли по ягоды в лес. Джин набирал целое лукошко земляники, садился на ствол дерева, что повалилось в бурю на опушке, закидывал ягоды в рот одну за другой. Слушал как дятел постукивает клювом о кору могучего ясеня. А отец продолжал собирать ягоды в чаще. А как пройдут дожди, то отправлялись они по грибы. А потом на костре отец готовил похлебку из боровиков. После ужина садились они на лавочку у входа в избу, смотрели на реку. Смотрели на то, как звезды и лунный свет отражается в темной воде. А когда заходилось течение, наблюдали как проплывают по водной глади ветки. Так провёл Джин своё последнее лето в пуще, с отцом.***
В воздухе стоял колючий утренний морозец. Дверь избы отворилась и из неё вышел Джин. Потёр руки друг о друга, выдохнул пар изо рта. На нем была старая отцовская телогрейка, шапка-ушанка и добротные сапоги до колена. Лед на реке еще не встал, но тут и там плавно проплывали по ней льдины. Лес на том берегу окрасился тёмными красками и его окутало густое одеяло из утреннего тумана. Джин пробыл тут уже месяц. И каждое утро, он спускался к реке, как всегда делал с отцом, садился в лодку и отправлялся по рыбу. Сложил в лодку снасти. Тут были у него выползки и живцы, такие, на каких обычно рыбачил отец. Положил он так же блесна разного вида. И удочки. Две. Сел в лодку и собрался отчалить, как услышал, раздавшееся в далеке:«Хэй!». Послышалось, подумал он. А потом поднял глаза и всмотрелся в пущу на другом берегу. Из тумана вышел человек. Мужчина. Фигуру его было не разобрать в деталях. Но одет он был в шапку, и большую дутую куртку. Он стоял прямо на берегу и махал Джину рукой. Улыбался? Никогда Джин не видел в пуще других людей, кроме своего отца. Он всегда думал, что тот один единственный, такой человек, на всем белом свете, который выбрал пущу. А пуща выбрала его. Джин ничего не сделал в ответ, не крикнул, не улыбнулся, не помахал. С тех пор, каждую неделю, в этот самый день, спускаясь к реке он слышал это проносившееся через буреломы, пробивающее туман и будившее зимний лес «Хэй!». А потом, снова видел как некто машет ему рукой. Он смотрел как каждый раз мужчина достает из рюкзака складной стул, садится на том берегу, достаёт термос и сверток со съестным. А Джин брал и отчаливал, не удостоив незнакомца и взглядом. Надевал перчатки, брал весла в руки и плыл на место рыбалки. А когда возвращался с уловом, того уже и не было. Он выдыхал с облегчением, тихо, а потом брал рыбу и шел в избу. На четвертую неделю, он было украдкой начал посматривать на незнакомца, который все еще доставал свой стул и садился лакомиться прямо напротив Джиновой избы. А тот, в свою очередь, голову поворачивал буквально слегка, успевая заметить все новые и новые вещи. Он понял, что человек тот был высокого роста, волосы его были светло-русые. Одежда была на нем добротная. А с собой он приносил ружье. Охотник, подумал Джин. Пуща кого попало к себе не пустит… Так всегда говорил отец. А потом ставил воду в чайнике греться на печи и доставал с полки самовар. В каждой душистой еловой ветке, в черной речной воде, в мхе, что рос на стволах деревьев, в скрипе снега что выпадал за ночь, он видел его. В доме пахло рыбой и сосной. Так пахла его одежда, что всё еще висела на стуле. Он был в журчании ручьев, в треске раскалываемых топором дров, в языках пламени, что разгонял Джин внутри печи вечерами. Он был в глиняных горшках, в запахе свежей похлёбки, в мешках полных крупы и муки, что стояли в углу избы. Каждое утро Джин просыпался, ежась от прохлады спускался с печи, надевал шерстяные носки и галоши. Завтракал хлебом и чаем. А потом надевая отцовскую телогрейку, брал снасти и спускался к реке. Он и не заметил как каждый раз в тот самый день, голова его уже сама порывается повернуться туда. Туда, где всегда был он. Снова садился на свой складной стул, облакачивал ружье о ствол дерева и никогда не забывал улыбнуться, сделать взмах рукой и крикнуть своё «Хэй!». Джин всё еще не мог ответить ему. Иногда, когда его одолевала бессонница, он выходил на берег еще до рассвета. Всматривался в пущу и на секунду ему казалось, что вот вот на тот берег к нему навстречу выйдет отец. Отец помашет ему рукой, а потом позовет его. Он думал о том, как крепко он бы обнял его тогда. И даже если бы тот ничего не ответил, сказал бы ему, как сильно скучал. Тогда, зыбкая слеза падала на воротник телогрейки, которую Джин набрасывал на плечи. Он шмыгал красным носом, снова выдыхал пар изо рта и возвращался обратно в дом. Потом утром того самого дня, он снова видел охотника на другом берегу. Тот неизменно приветствовал Джина, а Джин неизменно не приветствовал того в ответ. С самого первого дня, как Джин начал жить в пуще один, он ни разу не ходил в глубь леса, не был на их с отцом опушке. Он умел охотиться на птицу, на мелкую живность. Но не делал этого. Он не мог оставить пущу, но и не был готов встретится с ней лицом к лицу.***
Так прошла зима в пуще. Снег растаял, оголив костлявые ветви-руки деревьев, по реке больше не проплывали льдины. В пущу стали возвращаться птицы и проснувшись одним утром, Джин услышал первый щебет скворца. Тут и там слышен был звон капели, а низкая примятая трава под избой поросла такими крохотными подснежниками. Он посмотрел, было, на другой берег, будто выискивая что-то, или кого-то. Впервые, в то утро, незнакомца там не нашлось. Сегодня Джин решил, что отправиться в пущу по первые грибы. Он обул отцовские сапоги, взял лукошко и отправился в лес. Тут и там встречались ему трутовики и сморчки. Сезон был хоть и не грибной, но Джин отлично знал что и в марте можно собрать некоторые грибы. А потом набрел на опушку. Увидел то самое поваленное дерево, где всегда сидел, когда отправлялся в лес вместе с отцом. Уселся и достал сверток с едой.«Ты отдохни, сынок, а я еще вон там пособираю, сезон нынче ладный». Так он говорил, а потом улыбался. Тогда вокруг рта и глаз у него залегали глубокие морщинки, он поправлял штаны что выбились из сапог, а потом поднимал с земли корзину и исчезал в чаще. Сейчас Джин сидел и видел именно это — как отец уходит и скрывается в пуще. Чтобы не вернуться оттуда больше никогда. Глаза Джина заблестели от слез. Он сорвался. Оставил все что собрал на опушке и побежал прямо в чащу. На секунду он подумал — она отдаст отца обратно. Он бежал и не оглядывался, ломал ветки, спотыкался о высокие корни. А из глаз его продолжали течь горькие слезы. Вдруг он споткнулся и упал на сырую землю. Из него посыпались рыдания. Он смотрел на весеннее небо, что безразлично проглядывало сквозь верхушки елей и сосен. Цеплялся за землю, зарываясь пальцами в чернозем. А потом стих, как услышал как сбоку хрустнула ветка. Повернул голову, и увидел как в его сторону неуклюже движется медведь. Видимо, Джин, потревожил его, и тот выполз из своей берлоги. И тогда он вспомнил как отец говорил, что медведи человека никогда просто так не тронут. Но его уже сковал ужас, и он стал отползать назад. Медведь приближался. Раздался выстрел. Животное взревело и начало стремительно насколько могло двигаться в сторону, до тех пор пока не скрылось из виду в чаще. Джин настолько испугался за себя, что забыл почему оказался в тут. Сейчас когда опасность миновала, он опустил голову на землю, дыша тяжело и прерывисто. Смотрел в небо, чувствовал всем телом холодную, сырую землю. Чувствовал то, как по руке поползли крохотные букашки, а перед взором его пролетела птица. Слезы высохли и он понял. Пуща не забирала отца. Она была им. А он был ею. И покуда стоять будет пуща, отец будет жить. Жить в высоких корнях, в корявых ветвях, будет снегом ложиться на еловые лапы, падать шишками вниз на землю. Подниматься подснежником над сырою травой. В топи, в чаще, в реке, в сердце Джина — отец будет жить. Он услышал звук приближающихся шагов, поднял голову с земли. Перед ним стоял он. Тот самый незнакомец, с другого берега реки. Сегодня на нем не было шапки, русые волосы спадали на лоб. А в руках было то самое ружье. Он улыбнулся. Поднял руку и слегка помахав ей Джину, сказал: — Хэй! Я Намджун! Джин на секунду завис, а потом... поднял и свою руку, испачканную в земле, и впервые помахал незнакомцу в ответ. — Привет, — сказал он негромко. — Привет, — ответила пуща.