Расскажи мне о них

Семёну не спалось. Раненая рука ныла, хоть удар копьём и пришёлся вскользь. Шаман предлагал какие-то болеутоляющие заварки, смеси и курения, но тут уж Семён отказался, стиснув зубы и притворившись, что белым людям всё нипочём: кто их знает, что у них в этих настойках содержится. Не хватало ещё слечь с бредом и галлюцинациями! Он закрыл глаза и перемножал в уме большие числа, надеясь хоть так вызвать сон. Бесполезно. Боль не унималась. И как это солдаты в настоящих походах могут засыпать после гораздо более тяжких ран? Отец, помнится, рассказывал, как однажды под Плевной его полк попал под самый артиллерийский обстрел, и потом... От воспоминаний Семёна отвлёк еле слышный шорох. Сначала он даже думал, что ему померещилось от усталости, но нет – когда он сосредоточился и напряг слух, шорох продолжался. Воры? Но откуда? Онкилоны готовы на руках носить белых людей после победы над вампу, а вампу ни за что не будут нападать так тихо. Может, Крот или Белуха полезли исследовать запасы мяса? Семён приоткрыл глаза. С той стороны, где спали женщины, к выходу скользнула тихая тень, в которой он после секундного замешательства узнал Аннуир, причём девушка почему-то держала в руках миску с молоком и палку с кусками вчерашнего шашлыка. Стараясь самому не шуметь и не разбудить остальных, Семён последовал за ней. Всё равно сон к нему не шёл, а посмотреть, куда это направилась одна из его невест, не мешало бы. Молока и мяса ему, конечно, было не жаль, но всё-таки, если человек, с которым ты живёшь в одном доме, неизвестно куда носит ночью еду, хочется знать, зачем ему это понадобилось. Может, у неё есть возлюбленный среди онкилонов, и она решила наведаться к нему? Семён вдруг почувствовал, что эта мысль больно царапнула его по сердцу. Конечно, с самого начала было уговорено, что онкилонских женщин они выберут на время, но смелость и решительность Аннуир ему, что скрывать, очень понравились, и если они были притворными... Да ну, какая чепуха. Стала бы она так настойчиво требовать брака с Ординым, если бы любила другого? Выйдя из землянки, он увидел, что Аннуир недалеко ушла. Она стояла совсем рядом, глядя в небо, и тихо напевала что-то, иногда брызгая в воздух молоком. – Аннуир? – шёпотом окликнул он её. – Ой, – виновато повернулась к нему Аннуир, – я... громко? – Нет-нет, – заверил её Семён и показал на свою перевязку. – Рука болит, плохо сплю. – Болит? – тут же встревожилась девушка, подбежав к нему. – Я по... по-з-вай... шамана? – старательно выговорила она. – Не надо, правда, ничего страшного. А ты почему не спишь? Я заволновался, – объяснять, что он заподозрил её в измене, было теперь совестно, да и не поняла бы его Аннуир, а на онкилонском он таких слов не знал. Даже и сейчас он, хотя специально говорил медленно, видел, что она напрягается, чтобы понять его, но, к его изумлению, она ни о чём не переспросила, а ответила сразу, и крупные слёзы набухли в её блестящих чёрных глазах: – Отец, мать... Вампу кушай... Кладо-би-ша нет, я спой небо, дай кушай небо. Духи слышай, кушай, отец-мать заботя. Семён просто оторопел. Аннуир с самого вчерашнего вечера усерднее других выспрашивала у него о значениях русских слов и старательно прислушивалась к его разговорам с Матвеем и Павлом, и ведь он замечал, что она постоянно что-то бормочет себе под нос – но неужели это она так тщательно учила русские слова? Да он в гимназии французский с учебником медленнее вызубривал! И только в следующий миг до него дошёл смысл сказанного, и он ощутил, что сгореть готов со стыда. Как он мог забыть, что среди убитых вчера на стойбище были её родители? Хорош муж, могущественный белый человек! Только и заладил: мясо, молоко, подай, принеси! А Аннуир ни словечком его не упрекнула, ещё и вышла оплакивать несчастных только ночью, чтобы никому не мешать! Он осторожно взял у неё и поставил на землю палку с шашлыком и уже опустевшую наполовину миску, а потом той же здоровой рукой обнял её, и Аннуир обвила его шею в ответ. – Расскажи мне о них, – сумел он сказать по-онкилонски, гладя её по шелковистым чёрным косам. Некоторое время Аннуир только всхлипывала, прижимаясь к нему, но потом начала тихо лепетать на смеси онкилонского и русского. И без того не очень связный её рассказ Семён понимал с пятого на десятое: сначала она вроде бы говорила о том, что её отец был храбрый воин и убил на своём веку сколько-то там вампу, а однажды застрелил медведя, но потом Аннуир перешла к каким-то уткам, и Семён уже запутался, шла речь о том, как мастерски готовила её мать, или о том, сколько добыл птиц отец. Но он, конечно, и не стремился сразу и досконально всё узнать о её родителях – главное, чтобы сама Аннуир выговорилась, вспомнила их и ей стало легче. К концу рассказа она и действительно чуть заулыбалась сквозь слёзы (как раз, если он всё правильно понял, она описывала, как мать помогала ей наряжаться к празднику выбора жён). – Красиво я была одета, правда? – спросила она. – Очень, – кивнул Семён. – Всё благодаря матери, – Аннуир подобрала миску и снова щедро брызнула в воздух молоком, поклонившись. – Пей, родная, и ты, милый отец, пей. Пейте досыта. Семён поёжился: в белёсом, туманном сумраке все эти ритуалы с духами выглядели жутковато. Он гордился тем, что никогда не был суеверным, но тут даже украдкой протёр глаза, чтобы среди тёмно-сизых лесных теней не примерещились убитые онкилоны. К счастью, молока уже оставалось немного, а шашлык Аннуир зачем-то втоптала в землю. – Там духи ди-ки, – она опять перешла на русский, ввернув определение, которое явно выучила, когда Семён, Матвей и Павел обсуждали вампу. – Ди-ки, злы. Небо заботя, вода-земля... э... зля. Кушай мясо, не молоко. Зля, – повторила она понравившееся словечко. Она брызнула в воздух остатками молока и тяжело вздохнула, глядя на пустую миску. – Были у меня отец и мать, и вот нет их, забрали вампу, чтоб их, мохначей, камнями с неба завалило, – вновь на онкилонском – наверное, чтобы выговорить проклятие – прошептала она. – Только ты у меня остался! – с неожиданной горячностью она схватила Семёна за руку. – Ты отомстил за моих родителей своими громами и молниями, я никогда этого не забуду! От этих похвал он чувствовал себя ещё более отвратительно. Как вот после такого расскажешь этой пылкой девушке, что после зимовки он уедет? Зачем вообще они согласились участвовать в выборе жён? Это же выходит совершенная подлость. Нет, конечно, они оговорились, что несколько месяцев якобы будут присматриваться к девушкам по обычаю своей земли, но... но... Но появления Аннуир Семён точно не предвидел. В Петербурге в девушках ценили изящество, благопристойность и кротость (напускную или искреннюю – не столь важно), однако и тут, судя по удивлённо-снисходительным взглядам, которыми сородичи не раз провожали Аннуир, её прямота и несгибаемый характер не слишком вписывались в идеал хранительницы очага. И почему она выбрала в мужья его? Она могла попроситься в жёны к кому-нибудь из воинов, занявших первые места в соревнованиях. – Но почему ты выбрала меня на празднике? – повторил Семён вслух. Аннуир на мгновение замялась, опустив взгляд, но потом, видимо, решилась и посмотрела ему в глаза: – Ты храбрый – пришёл прямо сюда с большой земли с всего четырьмя товарищами! И ты очень красив, гораздо красивее их. Я видела тебя ещё накануне праздника, меня посылали помочь роду Амнундака с угощением – и сразу поняла, что хочу быть твоей женой. У Семёна голова пошла кругом от таких рассуждений. – Аннуир, – мягко спросил он, – сколько тебе лет? – Семнадцать, – ответила она и торопливо добавила с виноватым видом: – Я знаю, я уже не очень молодая, но в позапрошлом году был голод, многие умерли, вождь нашего рода не хотел пускать всех девушек на праздник, только нескольких послал, у кого в нашем роду и были дружки, а в прошлом году я сама сказала, что больна, потому что бегала тайком посмотреть на воинов и мне никто не понравился. «Семнадцать лет! Вроде поговоришь с ней – да куда до неё нашим девушкам, которые в этом возрасте только хихикать да вальсы отплясывать и умеют! А потом о чём-нибудь спросишь, как вот сейчас о её выборе – так совсем наивная...» Нет, вторая невеста у Семёна оказалась совершенно поразительной девушкой. У Аннуир по лицу снова катились слёзы – она глядела наверх. Бедная, потерять отца и мать, да ещё таким ужасным образом... он и представить не мог, каково ей. – Ты не смущайся, если хочешь оплакать родителей, – сказал Семён, взяв её под руку. – Я не хотела никому мешать, – сказала она. – Не переживай, ты мне не мешаешь, – и он ничуть не кривил душой: за беседой с Аннуир его собственная рана отчасти даже позабылась. – В любое время приходи, и мы поговорим о твоих отце и матери... и вообще о ком хочешь. – Спа-си-бо, Семьон, – по-русски шепнула она. Ещё немного они постояли рядом на воздухе – Аннуир вполголоса напевала свои моления. Но потом в руке Семёна толкнулась притупившаяся было боль, и то, как он напрягся и поморщился, не укрылось от девушки. Она потянула его к землянке. – Ты уверена? – спросил он. – Я уже закончила приношения, – сказала Аннуир. – Ра-на болит, нужно лежай, спай. Они на цыпочках зашли в землянку, и Аннуир даже помогла ему лечь так, чтобы больной руке было удобнее всего. – Спокойной ночи, – пробормотал Семён, забыв, что она вряд ли его поймёт. Но ответила ли Аннуир, он уже не услышал: как только его голова коснулась мягкой оленьей шкуры, он провалился в муторный, полный обрывочных кошмаров о вампу, но всё же крепкий сон.