Капризное желание

      Звон ударившегося о деревянную столешницу хрустального бокала едва заметными болезненными ощущениями растекся по всему телу. Бригадефюрер, сидящий все это время в кресле своего дома, был изрядно пьян. Однако же его сознание по прежнему находилось в том состоянии, что не то чтобы имело силы собирать мысли во что-то четкое и устойчивое, но могло давать ясное понимание всего, что сейчас с ним происходило. Своим, немного затуманенным от выпитого алкоголя, взглядом он смотрел на мужчину, который не только каким-то образом вошёл в его дом, но ещё и имел дерзость подойти к нему, схватиться за стакан, из которого он все это время пил, и, принюхавшись, поморщиться.       — Опять вы пили виски, бригадефюрер, — со строгостью в голосе отчеканил Штирлиц и поставил бокал обратно на стол.       — Что вы забыли в моем доме, Штирлиц? — развязавшимся от выпитого алкоголя языком произнес Вальтер, а затем усмехнулся, пытаясь встать. Однако у Шелленберга не получилось ровным счётом ничего: он, конечно, умудрился кое-как подняться, но споткнулся о ножку небольшого кофейного столика и непременно успел бы упасть, если бы крепкие руки Штирлица стальной хваткой не вцепились в его плечи.       — Черт бы вас побрал пить эту гадость... На ногах ведь не стоите, бригадефюрер! — хрипло причитал подчинённый, все никак не выпуская начальника из рук. Именно в тот момент его, никогда не отличавшегося какой-то серьёзностью, бригадефюрера СС и накрыло волной полного отсутствия правил, волной вседозволенности и волной чертового желания. Мурашки табуном бегали по его телу; кровь резким жаром прилила к плечам, на которых уже успели отпечататься прикосновения мужских рук. И Вальтер не мог не отметить насколько длинные были у его подчинённого пальцы, насколько цепко держали, насколько сильно пульс отдавался в месте их соприкосновения. И не мог бригадефюрер точно сказать, что именно сейчас действовало на него, как, своего рода, наркотик, развязывающий руки и призывающий к действию, но он довольно резко подался вперёд и, словно имел на это хоть какое-то право, накрыл сухие губы подчинённого своими влажными. Поцелуй вышел не то чтобы долгим, по сути своей он был каким-то в общем-то очень уж неуверенным: и если Вальтер пытался двигать губами, насколько ему позволяло его нетрезвое состояние, то Штирлиц же стоял подобно какой-то каменной скульптуре, напрягшись каждой клеточкой своего тела. Вальтер сделал шаг назад, облизывая губы и все поглощая явно встревоженного подчинённого взглядом. Шелленберг хорошо запомнил его губы. Чуть прохладные, сухие, они отдавали привкусом табачной горечи и, что удивило Вальтера больше всего, железа. Словно это не слюна сочилась с губ его подчинённого, а бордовая, со сладковатым привкусом кровь. Подобно какому-то самому настоящему чёрту, Шелленберг медленно и очень вызывающе вытер губы своими довольно тонкими и длинными пальцами, а затем ухмыльнулся, наблюдая за реакцией Штирлица. Сглотнув нечто горячее, что огромным комом засело в горле, Макс сжал губы, превращая их в тонкую нить, а затем с холодом и чёрствостью отчеканил:       — Что это было?       — Шалость... Самая настоящая шалость о которой вам, Штирлиц нужно забыть. Считайте, что это не я сейчас вас целовал, а алкоголь, — всегда мягким и проворным, таким, что способен затуманить разум любому, голосом проговорил Вальтер, а затем вновь изогнул губы в ничего не значащей улыбке. Однако Штирлица подобный ответ явно не устроил. И что-то склизкое, подобное противному чувству обиды, все глубже проникало в душу штандартенфюрера, все сильнее заставляло говорить...говорить все, что сейчас доставляло ему внутреннюю боль.       — Вы прекрасно знаете, бригадефюрер, что я верным псом прибегаю по первому вашему зову. Вы знаете, что я никогда не предам вас. Знаете, что я готов терпеть ваше высокомерие, ваш ужасный характер...я многое, черт меня дери, готов терпеть. И, если я вас правильно понял, вы и сегодня решили проверить мое терпение. Подумали, наверное, что раз я ваш верный пёс, то не имею в себе ни чувств, ни эмоций. И что, совершенно точно, ничего не случится, если с подобным безэмоциональным подчинённым поцеловаться. Эксперимента ради, почему нет, правда? — всегда спокойный голос Штирлица дрогнул, тот пропустил горькую усмешку. — Все равно ведь этот пёс ничего не чувствует, что с него взять. Поцелую, а затем скажу, что я был пьян. Вы, вероятно, думали именно так. И уж конечно, вы не думали, что для меня всё это может быть чем-то серьезным, правда? Монолог Штирлица заставил Вальтера широко распахнуть глаза и начать слушать как можно внимательнее, что, на самом деле, из-за выпитого алкоголя было довольно трудно совершать. Но бригадефюрер все же вникал каждому его слову, по крайней мере, очень старался.       — Я сейчас вам, бригадефюрер, скажу то, о чем готов был молчать всю жизнь. Я чувствую к вам намного больше чувств, чем стоило бы чувствовать подчинённому к его начальнику. И вы мне далеко небезразличны, бригадефюрер. И это те чувства, которые я готов был молча нести в себе. Вы сами, бригадефюрер, решили перейти черту в своём капризном желании иметь всё, что взбредёт в голову. Мужчина отчеканил последнюю фразу настолько ядовито, что, казалось, смог прожечь всего Вальтера изнутри. Шелленберг стоял неподвижно и чувствовал, как в голове его зашумела кровь, а по телу огромным табуном бегали мурашки. Он чувствовал, что определенно должен был что-то сказать. Что-то такое, что непременно бы успокоило Штирлица. Но не нашел ничего лучше и правильнее, чем сказать короткое:       — Я не хотел. Слова смогли проникнуть внутрь Штирлица, ударились о его прохладную душу и разбились вдребезги, оседая на стенках. Он не хотел...не хотел, но сделал... И оттого Штирлицу становилось ещё более погано на душе.       — Вы не хотели, — повторил штандартенфюрер с горькой усмешкой, утвердительно кивая. — Считайте, что и я не хотел говорить всего того, что сегодня сказал. Если вам будет угодно, бригадефюрер, можете считать, что сегодняшнего дня вообще не существовало... Штирлиц поднял руки в таком жесте, который говорил: “я все сказал и я лучше пойду“, а затем и впрямь устремился к выходу. Однако все же громкий голос Вальтера, растворившийся в огромной комнате его дома, заставил Штирлица вздрогнуть, вновь сглотнуть образовавшийся в горле ком и мысленно прокричать: “ну что ещё...“       — Все же нам стоит поговорить, — уверенно продолжил Вальтер.       — Простите, бригадефюрер, но у меня нет уверенности в том, что сейчас со мной будете говорить именно вы, а не алкоголь. Поэтому, я пойду. Всего хорошего! Он всё-таки нашел в себе силы уйти, не смотря на то, что очень уж хотел остаться и послушать всё то, что Шелленберг бы ему сказал. Но нет, не сегодня... Сегодня он, штандартенфюрер СС, Макс Отто фон Штирлиц, ещё имеет хоть толику гордости внутри себя. Сегодня он поступил правильно...