*
Кто-то должен родиться первым. Это был не он. Кроули, которого в те дни звали совсем по-другому, был четвертым. К тому времени, когда его сотворили и помазали именем и предназначением, Люцифер уже претендовал на первое место. Но его всё вполне себе устраивало — он никогда не был лидером. Его братья и сестры были Архангелами. Он — просто Эоном. Его матерью была Бог. Его отцом был Мрак. Эон пришел в мир трудным путем, завернутый в сорочку, сотканную из света. Он был первой эволюцией, принесшей Вселенной яркость. Они понятия не имели, что с ним делать — с этим сияющим пятном, застывшим посреди ночи. Мать сказала ему, что он особенный, и попросила сотворить что-нибудь своими руками. Он нацарапал что-то в темноте для нее, и она развесила эти каракули на холсте неба, словно нелепые картинки с магнитиков на холодильнике. Человечество, появившееся позже, нарекло их звёздами. Отец негодовал. Мать слишком сильно в него верила. У меня для тебя есть особое задание, сообщила Она: тогда она только что создала Серафимов, вверив командование ими каждому Архангелу. Эон скептически оглянулся на Михаил и Гавриила. Ему не нравился никто из них, кроме Люцифера. Люцифер нравился всем. — Какая? — Я создала Время. Вместо того, чтобы заниматься командованием, мне нужен кто-то, кто будет следить за пространственно-временной дверью. Убедись, что никто посторонний не войдет и не выйдет. — Кого считать посторонним? — Всех. — Как я узнаю, что кто-то может пройти? — Я зажгу кустарник. Там было темно и пусто; золотое кресло в конце длинного, гулкого зала. Он сидел перед плотно запертой дверью, бросая дротики в пролетающие кометы. Мать зашла попросить чашечку света для Земли, которую она в тот момент создавала. Он отрезал прядь своих волос, скатал ее в шар и назвал Солнцем. Немногие приходили посмотреть на него; но когда они наведывались, то всегда чего-то хотели. Однажды Геракл навестил его и спросил, может ли он придержать дверь открытой. Ему просто хотелось проверить, достаточно ли в нём силы. Атлас, возможно, и попался на его уловки, но Эон — нет. Он закатил глаза и покачал головой. В промежутках между тем, как впускать и выпускать мир, он связал звёзды и разместил их на небосводе. Когда Вселенной пришел конец, он сгреб в охапку звёзды и кометы, астероиды и туманности, и вывалил их все на стол Бога. Она вдохнула в них жизнь как в людей. Все повторилось. Он повесил еще больше звёзд. Со своего места у двери он наблюдал за рассветом еще одного Первого дня. В каждой Эпохе есть свой Сад. Всё всегда начинается именно там: в каком-нибудь ясном зеленеющем месте, приютившимся между двумя реками, будто между бедрами. Эон мог чувствовать запах земли и воздуха, простирающийся от Сада до Конца Времен. Он глубоко вдыхал его, удерживая искру жизни в легких, клянясь, что когда-нибудь он будет жить в саду, а не в могильном склепе. Ангелы спустились на Землю и смешались с человечеством. Эон мог только наблюдать. В этом-то и проблема с огнем. Можно сколько угодно смотреть, но так и не прикоснуться. Однажды Мир заканчивается, забирая с собой Рай и Ад, и всё, что с ними связано — всё, кроме Бога и её мальчика на побегушках, сторожащего дверь времени. Пустота между существованиями темна и безмолвна. Как моргание. Как вдох. Он подождал Её сигнала, а затем распахнул дверь. Взрыв. Мир начинался заново. Время — это круг. Спираль. Змея, прикусившая кончик собственного хвоста. И вот мы снова начинаем вращаться. Щелк-щелк. Не оборачивайся назад.*
Он ковыряет кутикулу и бросает взгляд на Азирафаэля из-под прядей своих растрепанных рыжих волос. Азирафаэль тихонько качает головой, смотря широко раскрытыми глазами. Затем он хмурится. — Сколько раз это происходило? Мир и все остальное? Весь этот... его конец? — Тысячи. Медленный вдох. — Если ты никогда не был ангелом, Кроули, кем ты был? Он замирает, вспоминая, кем он был и кем мог бы быть теоретически. Если бы он прямо сейчас нашел дорогу обратно к той двери, он мог бы пройти сквозь неё и снова обнаружить там самого себя. Он думает о волчицах и химерах. Сфинксах и гидрах. Он размышляет о Герионе, слишком громадном для того места, в котором он жил. У него было три лица и шесть крыльев, он пас овец и отчаянно хотел что-то полюбить. Хотя бы раз. Всего один раз. Кроули бросает на Азирафаэля выразительный взгляд. — Я был первым светом, — говорит он. — Первой звездой. Я был огнем, который ты продолжаешь дарить. Я люблю тебя. Любовь — это сложный механизм. Любовь странная. Любовь многогранная. Любовь — это позолоченная клетка, темница, рецепт гибели. Любовь, его собственная любовь — это яд. Он совершенно не знает, зачем спустился сюда, что намеревался предложить. В то мгновение, в его крошечном уголке Вселенной, это казалось хорошей идеей. Звезды умерли за тебя, Азирафаэль, хочет сказать он. Но поэт из него просто никудышный, так что он просто засовывает руки в карманы джинсов и пожимает плечами.*
Каждый раз Эон наблюдал за тем, как Страж Восточных Врат нервно стоит на стене, в его руке нет меча, а в груди — разрастается неуверенность. Ему отчаянно хотелось дотянуться и сказать что-нибудь, что угодно, только бы выразить поддержку. Они всегда едят яблоко, хотел сказать он. Ты поступил правильно, ты ангел, хотел сказать он. Но тогда он был слишком далеко, поэтому вообще ничего не сказал. В каждом цикле ангел отдает свой меч. В каждом цикле Эон наблюдает и отдает свое сердце. Под ногтями застряли кусочки звёздного света, а по ладоням рассыпалась пыль туманностей. Ну и беспорядок. Он проводит рукой по небесному склону, стирая все ненужное. Ему нравится, как это выглядит после — так, будто он рисует Вселенную пальцами. Он называет мазок Столпы Творения. А затем задается вопросом: может ли это понравиться ангелу? Звёзды родились для тебя — хочет сказать он. Будто бы у этой фразы был шанс когда-нибудь прозвучать вслух. Иногда ему хочется подобраться к ангелу поближе. Его зовут Азирафаэль. Одно и то же имя каждую Эпоху. Он поднимается со своего резного стула, стоящего у двери, и подходит ближе, тут же спотыкаясь о золотые кандалы на лодыжке. Позже, прикованный к подушке, растирая ноющую кожу, он снова задается вопросом, снимал ли вообще кто-нибудь когда-нибудь свои оковы. Когда Люцифер околачивается рядом с ним какое-то время спустя, обмениваясь сплетнями, Эон спрашивает его об этом. Честно говоря, если посмотреть со стороны на его Падение — очевидно, что он сам в этом виноват. Хотя, можно ли по-настоящему Пасть, если ты никогда не был ангелом? Бог пришла к нему, и Эон вручил ей заявление об отставке. — Я хочу покинуть свой пост. Позволь мне спуститься на Землю. Позволь мне изменить это, я не вынесу видеть всё снова. Я сделаю все, что угодно. — Что угодно? — уточнила Бог. — Да. — У этого будет цена. — Как и у всего остального. — Когда ты проснешься, ты увидишь выбор. Я сотворю тебя в новой форме, ещё невиданной. В Саду я посажу яблоню. Выбор за тобой, Эон. Приведи человечество к Дереву, и я исполню твое желание — но ты падешь и имя твоё исчезнет. Если ты всё же решишь не искушать их, тогда ты можешь вернуться на свое место у двери. — Если я этого не сделаю, цикл повторится? — Да. — А если сделаю, то нет? — Если сделаешь, я дарую тебе возможность останавливать время. Можешь использовать её для того, чтобы изменить мир как ты хочешь. — Верно. Да. Хорошо. И так далее, и тому подобное. Аминь.*
В Начале он проснулся на животе, прижавшись чешуей к земле. Родился в ложе из листьев эвкалипта и боярышника. Солнце нагревало его темный чешуйчатый покров. Розы и гибискус усеивали горизонт. Бамия росла рядом с лишайниками, а сосны — рядом с пальмами. Мир тогда еще не был таким большим. В самом Начале он мог бы поместиться на ладони. Снова Эдем. Четыре прочные стены, дверь. Мир походил на контактный зоопарк. Тот, кто свободен, никогда не задумается о побеге. Дайте человеку достаточно большую клетку — и он назовет это страной. Он медленно моргнул, потом посмотрел наверх, наблюдая, как Солнце ползет по бледному небу. Затем перевел взгляд на Восток. Там будет стена. Она всегда есть. На ней будет стоять ангел в белом льняном одеянии. Как и всегда. Некоторые вещи не так-то просто изменить. На самом деле он никогда раньше по-настоящему не был в Саду. Вблизи все выглядело иначе. Краули не торопился, изучая ощущение прохладной травы под своей кожей, вкус пресной воды. Соль и песок. Он запомнил названия каждого фрукта и овоща, и теперь сопоставлял с ними запах и вкус. Ему понравились груши. Он возненавидел сливы. Интереснo. Первая Эпоха была Веком Богов. Ангелы прохаживались по Земле, и человечество наблюдало за их сиянием, преподнося выжженные дары. Богу это не понравилось. Во вторую Эпоху ангелы осторожничали. Тем не менее, они не скрывали своих предпочтений, делая ставки на людей, как на лошадей на скачках, всячески подкладывая чудеса им в карманы. Это был Век Героев. И это Богу тоже не очень-то импонировало. Ей было интересно, как будет называться эта Эпоха. На этот раз он стоит рядом с ангелом на Восточной стене, оба без сандалий. Он впервые принимает человеческий облик, но ничего не говорит, притворяясь, будто носит руки и ноги каждый день. Он вытирает влажные ладони о материал своей черной накидки, пытаясь избавиться от серы и азота. — О, надеюсь, я поступил правильно, — говорит ангел. — Ты же ангел, — протягивает Краули, повторяя заученную фразу. — Не думаю, что ты можешь поступить неправильно. Начинается дождь. Азирафаэль накрывает его своим крылом. Краули вспыхивает. — Я просто понятия не имею, как объяснить, откуда у них взялся огонь, — раздраженно продолжает Азирафаэль. — Можешь свалить всё на меня, — отзывается он. Семнадцать столетий спустя Кроули натыкается на картину, изображающую Прометея с рыжими волосами и желтыми глазами. Теперь все, что у него осталось от огня — это пламя его глаз и волосы цвета пожара. Иногда, облизывая губы, он всё ещё чувствует вкус искр.*
— Кроули, — шепчет Азирафаэль. — Подожди, — прерывает Кроули, взмахивая тонкой рукой. — Я ещё не закончил. Это длинная история. У них впереди вся ночь. В любом случае, ночи очень длинные. Ему даже не нужно иметь дело со временем, чтобы сделать их длиннее. Иногда он думает о том, что чувствуют люди, наблюдая за тем, как к ним приближается конец их жизни — словно упавший предмет, готовый вот-вот поцеловать землю. Может, ночи кажутся короче, когда твои дни сочтены. Сколько ночей ему осталось? Трудно сказать. Это — неизведанная территория. Он делает глоток каберне, и виноградные частички окрашивают его рот и язык в насыщенно-красный цвет. Темно. У него болит бок. Он игнорирует боль, полагая, что Христу приходилось гораздо хуже. — Ты хочешь сказать, что время — это... — Азирафаэль хмурится так, что брови почти касаются друг друга. — Круг? — Спираль. Вот, — говорит он. Кроули приносит с кухни яблоко. Он медленно проводит по нему ножом для очистки овощей, срезая кожуру аккуратной спиралью. — Смотри, — продолжает Кроули, протягивая яблочную кожуру. — Это и есть время. Он откусывает кусочек очищенного фрукта. Азирафаэль замирает. — Идея того, что эта Вселенная повторяется, что Земля тоже повторяется снова, и снова, и снова, и снова? Это правда. Не знаю только, сколько раз. Не считал. — Кроули пожимает плечами. Волосы падают ему на лицо, все еще забитые песком и пахнущие жженой бумагой. Он мог бы чудом отмыть их. Мог бы, но не делает этого. — Хочешь сказать, что помнишь их? Каждый повтор? — Да. Я следил за пространством и временем. Это была моя работа. Ну, пока я сам от неё не отказался. — Почему? — Азирафаэль смотрит на него широко распахнутыми голубыми (словно Земля издалека) глазами. — Почему ты это сделал? — Пожалуйста, не спрашивай меня об этом. — Кроули. — Ангел, пожалуйста. Спроси что угодно, только не это. Он наполовину уставший, наполовину больной. Он знает, кто он такой. Взгляните на него, линии и росчерки. Он любит, извиняясь. Мне жаль, что я люблю тебя. Мне жаль, что это я. Прости, что не смог отрубить голову своей любви, не смог вырезать свое сердце: я должен был стараться лучше, должен был любить тебя сильнее. Он некрасив. Нет, серьезно, посмотрите на него. Слишком острый подбородок. Кожа чересчур морщинистая и болезненная в области шрамов. Глаза цвета желтухи и жгучего предупреждения. От него пахнет огнем и серой, солью и потом. Кровью и дегтем карболового мыла. Руки не знают доброты большей, чем быстрая смерть. И сквозь все эти рождения и смерти пространства и времени, он всё ещё любит Азирафаэля. Странно, думает он, что люди изобрели часы и теперь наблюдают за тем, как время бежит по кругу, до сих пор не зная правды. Всё повторяется, круг за кругом. Тик-так и все такое. Интересно, воображает он, каково это — не быть влюбленным. Иногда он презирает Азирафаэля. Хотя нет, не совсем — он презирает своё собственное сердце. Сколько нам осталось? Каждый цикл немного отличается. На этот раз он наблюдает за распространением компьютерных технологий и думает, исчезнут ли люди. Всё имеет конец. Всё можно исправить. — Это миф, — сказал ему однажды кто-то, говоря о прогрессе. Мифы — всего лишь истории с обратной стороны замкнутого круга.*
Что бы ты сделал, чтобы остаться наедине с тем, кого любишь? Что бы ты сделал, чтобы остаться наедине? Что бы ты сделал? — Пожалуйста, Господи, ты слушаешь? — Да. Ты уверен? Ты не сможешь вернуться. — Да, — сказал Эон-который-скоро-перестанет-быть-Эоном. — Я уверен. — Тогда поцелуй меня, дитя мое. Это долгий путь вниз. Прощай, трон. Прощай мое тело, волосы, растущие на голове, кровь в моих венах. Прощай комната, в которой я родился, прощай дождь за окном. Прощай, звук открывающейся и закрывающейся двери. Прощай, мама. Прощай, мое имя.*
Ему выдали тело, чтобы он мог подняться над землей. Вообще-то, ему всегда было любопытно принять физическую форму, соображал он, всматриваясь в изрытую колеями землю, приподняв бровь. Ну, до этого я не дойду, думал он. Это было до того, как Кроули почувствовал пламя прямо под кожей. Желание — штука нелегкая. Его форма была изготовлена по стандартам для сверхъестественного существа: с пустотой между ног. Желание исходит не оттуда, член — всего лишь клапан давления. Четыре десятилетия подряд он мучился постоянной пульсацией, пока, наконец, не применил усилие и не выкрасил стену пещеры в белый цвет, постоянно дотрагиваясь до себя. Куда делась Бог? Она дала ему телесную оболочку и отправила на Землю, а затем отключила телефон. Очень в Её стиле. Ему потребовались столетия, чтобы осознать, что желание — это всего лишь кровь, а кровь — это вода. Желание — это прилив, набегающий на берег. Жить в теле — значит нуждаться. Умолять о ласке. Поцелуе, прикосновении руки, кровати, достаточно широкой для двоих. По большей части мы — вода; неудивительно, что мы всегда стремимся к берегу. — О чем ты думаешь? — Особо ни о чем, — говорит Кроули, делая большой глоток, проводя ладонью по лицу. — Пожалуйста, мой дорогой. Посвяти меня. Он вздыхает. — Просто пришла в голову кое-какая мысль. Нелепая, честно. Ты был знаком с Джеймсом Кларком Россом? Исследователем? Азирафаэль выглядит озадаченным. Даже в своем замешательстве он — само изящество. Лунный свет льется прямо из-за того места, где он сидит, подсвечивая кудри, словно нимб. Свет повторяет изгибы его вздернутого носа, линии и складки на его многовеком лице. — Боюсь, что нет. — Элегантный тип, — бормочет Кроули прямо в бокал. — Он бы тебе понравился, ангел. У него была пара перчаток на каждый день недели. — Прелестно, — отзывается Азирафаэль, забавляясь. — В любом случае. В 1850 году он отправился в Арктику на поиски двух пропавших кораблей. Его лучший друг был капитаном одного из них. Не видел его пять лет. Проделал весь этот путь и нашел только пуговицы. Кости. И, кажется, нож. Или, может быть, это случилось позже. Не могу вспомнить. Он думает о том, как спасатели копались в грязи, находя ложки и консервные банки. Интересно, что в следующем мире останется от них; какие призраки настоящего переметнутся в будущее? Может, в следующем мире в Библии появится новая глава, а в ней слова, повествующие о демоне и об ангеле, держащимся за руки, пока горела Земля. — Кроули, во имя всего святого, какое это имеет отношение к нам? — Просто... слишком мало, слишком поздно. Полагаю, не всё можно спасти? — О, дорогой, — вздыхает Азирафаэль. — Не волнуйся. — Просто я реалист. — Ненавижу реализм. Он слишком мрачен. — Прости. — Ты скучаешь по ним? — спрашивает Азирафаэль. Одна его рука лежит на колене Кроули, а другая сжата в кулак. Пламенный румянец пробегает от бедра к груди, затем к шее, а потом к бледному лицу, смущенно замирая на скулах. — По Небесам? Жалеешь, что... ушел? Когда-то давно Небеса были светлыми и просторными. Когда-то было только безоблачное небо и шелковый ветерок. Там были золотые реки и мраморные колонны. — Нет, — отвечает Кроули, качая головой, упираясь подошвой ботинок в бетонный пол. Он правда имеет это в виду. Он наблюдает за губами ангела, пока тот говорит, надеясь, что его поцелуют. Кроули хочет что-нибудь сказать. Где найти слово, похожее на ведро, в которое можно вложить все? Слово, означающее всё сразу, слово, способное преодолеть любое расстояние? Ты — по другую сторону стола, сидишь на диване. Это твое обеспокоенное лицо, эти твои приоткрытые губы. Извини за всё, хочет сказать он, но не говорит. Проникает звездный свет, наполняя гостиную. Она кажется пустой и странной. Острые углы и современная мебель, отделанная кожей. В зале стоит трон, на который можно сесть, но нет двери, которую можно открыть. Деревья шепчутся, а цветы журчат. У Кроули болит что-то в груди. Он оглядывает эту империю из ничего, ощущая себя прижатым к стене и смотрящим прямо в дуло винтовки. — Это всё наша гордыня, — как-то сказал по телевизору один человек. — Мы создали этот мир и нам теперь в нём жить. Странно, подумал Кроули, что кто-то на Земле всё ещё отождествляет себя с Виктором. Слушай, ты — монстр. Я — монстр. Мы всегда были монстрами. Этот кусок камня — наша льдина, забытая в одиночестве в каком-то очень холодном месте. Нас бросили. Мы рождаемся сломленными, дети ужаса. — Ты покинул свой пост. — Технически, я ушел в отставку, — поправляет Кроули, почесывая затылок. Он не объясняет, как всё происходило. Бог протянула ему бумаги, сказала написать свое имя на пунктирной линии. Как только чернила высохли, облако вырвалось у него из-под ног. Это было долгое падение — с вершины на самое дно. Миллион световых лет, если выражаться в цифрах. Это не имело значения. Она обещала, что Землю без него не запустят. И даже если Она не подкрепила его радугой, обещание было исполнено. Азирафаэль пялится своими бездонными бледными глазами. — Почему? Ты не хочешь знать. Не спрашивай. — Неважно. — Ты ослушался, Кроули. — Ну, вообще-то я спросил... Азирафаэль качает головой. — Ты поддался сомнению. Почему? Потому что я влюбился в тебя. Сейчас лето, но от него все еще пахнет огнем. Сейчас лето, но ему жутко холодно. — Если мы не переживем завтрашний день... — Не говори так. Он тяжело дышит. Дыхание — косметический прием, вошедший в привычку. — Азирафаэль, — пытается он снова. — Если мы не справимся завтра, я хочу... — он замолкает. — Ты помнишь церковь? И ты... Ты помнишь, что было потом? — Да, — тихо отвечает Азирафаэль. — Всегда. — Той ночью, — бормочет Кроули, беспокойно пробегая пальцами по ткани угольно-черного рукава. Он поднимает глаза, перехватывая взгляд Азирафаэля. Что ты хотел сказать? Ты... — Я наблюдал за тобой долгое время, ангел, — вздыхает Кроули. — И я влюблялся в тебя каждый раз. Он смотрит туда, где сидит Азирафаэль — пальцы сжаты в кулак, глаза крепко зажмурены — а затем отводит взгляд. Яблоко на столе, наполовину очищенное от кожуры. Нетерпеливые руки. Нож. Он хочет сыграть в русскую рулетку, скоротать время, проверить — можно ли выиграть? Отделаться малой кровью. — Прости, ангел, — шипит Кроули, утыкаясь в ладони. Рука, обхватывающая его лицо, на этот раз — не его собственная. Он несколько раз моргает, взгляд разит откровенностью. — Я ждал этой фразы восемьдесят лет, — шепчет Азирафаэль, наблюдая за движением тонкой линии рта Кроули. — Семьдесят восемь. Азирафаэль мотает головой, выдавая улыбку. — Ты невыносим. У Кроули сжимается сердце. — Стараюсь, — вторят его губы, растягиваясь в ответную ухмылку. Я люблю тебя. Слова — пищевая сода и уксус, взрыв, выбивающий челюсть. Я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя. Несовершенные слова. Они застревают при изъятии, застревают между зубами. Возьми зубочистку, вытащи её — любовь, застрявшую во рту. Мы никогда не успокоимся, пока не скажем это вслух. Вытащи, вытащи, вытащи. Ему всегда было интересно как люди испытывают любовь. Теперь он знает: вспышка сверхновой в груди, мурашки по коже, и то, как набухает волна при виде суши. Словно торнадо в Канзасе, обожающее крушить трансформаторы, обожающее смотреть, как искры сыпятся на землю. Как пожар в лесу. Да, как пожар в лесу и как глубокий океан — места без кислорода. Когда Азирафаэль целует его, он думает, как он вообще так долго держался. Рот прижимается ко рту, в Храме переворачиваются скамьи. У ворот стоит незнакомец. — Пойдем в постель, любимый, — произносит мягкий голос. Он поддается, ладонь-к-ладони, раскладывая свою любовь на хлопковые простыни. — Ты великолепен, — шепчет Кроули прямо напротив ушной раковины Азирафаэля, в пространство между его бедрами, в его открытый рот. Ему интересно, как будет называться эта Эпоха. И следующая тоже. Звезды падают ради тебя, Азирафаэль, думает он. Если нам выпадет ещё один шанс, я проверну всё это снова.