Химавари

      — Будь поосторожнее с ним, пожалуйста. Даже сейчас он в крайне тяжелом состоянии и ему нужен покой, — тихонько сказала Шинобу прежде чем открыть дверь.       Скрипнули половицы, луч солнца скользнул от макушки к глазу, и Танджиро поморщился, стремясь прикрыться ладонью. На противоположной стороне комнаты послышалось шуршание футона.       Быстрым шагом мечник приблизился к спальному месту. Старое, треснувшее дерево вновь неприятно застонало под ногами. Танджиро опустился на колени. Воздух, наполненный ароматом лекарственных трав защекотал обоняние и давняя, тянущая тревога заныла в капельках наворачивающихся слез.       — Камадо, мальчик мой… — Кёджуро тепло улыбнулся, насколько это позволяли треснувшие иссохшие губы.       Казалось, будто этот глубокий, но такой хриплый сейчас голос звучал очень и очень давно. Будто не прошло всего две недели и Танджиро ходил в немой тоске сотню лет, выжидая у резной двери хоть малейшей новости и расспрашивая у Кочо о каждом слабом вздохе.       Повязка на глазу сползла от улыбки, слегка обнажив швы, и слезы мигом закапали на перевязанный живот Столпа.       — Я… так долго ждал, — всхлипнул Танджиро, сжимая грубую ткань брюк на коленях. Столько всего хотелось сказать. Столько всего хотелось озвучить и в стольком признаться, но лишь короткие обрывки фраз крутились в голове. Только приторная сладость долгожданной встречи и соленые слезы от переизбытка чувств оседали на языке. — Если бы я помог тогда, если бы был сильнее, то Аказа…       Сжатый, напряженный кулак тихонько накрыла ладонь, чуть теплая, ещё слабая и покрытая множеством царапин. Показалось, словно это тонкое, едва ощутимое тепло прожгло нервные окончания, и мелкая дрожь, как и ручейки слез, прекратилась.       — Ты хорошо постарался. Ты молодец.       Танджиро растянул губы, склоняя голову, прогоняя сквозь зубы задержанный внутри легких воздух, будто обида и ненависть к самому себе можно было также просто откинуть. Отрывистое шипение пролетело по комнате и вкус собственных слез стал по-настоящему горьким.       — Теперь я вас не оставлю. Я всегда буду рядом. Не отойду ни на шаг, — отчеканил он и заглянул в мерцающий едва горящим огоньком глаз. — Обещаю.       Легкое движение ладони по его кулаку оставило греющую линию на костяшках, ослабляя хватку напряженных пальцев, и две руки медленно, в осторожном порыве обоюдного желания сплелись воедино. Камадо затаил дыхание.       — Я буду рад, если ты будешь рядом, — сипло ответил Ренгоку и прижал их сплетенные руки к груди, туда, где еле слышно трепыхалось сердце. Туда, где таилась нарастающая боль, и теперь отнюдь не физическая.       С того момента Танджиро приходил к нему каждый день и сидел рядом до онемения ног и боли в коленках. С утра и до позднего вечера, часто забывая про еду и воду, отвлекаясь только тогда, когда Столп настоятельно отправлял его на тренировки, хотя разлучаться совсем не хотелось. Он должен быть всегда рядом, сглаживая томительные дни в постели тёплыми, порой смешными рассказами о выходках Иноске и Зеницу.       На третий день Танджиро, красный и запыхавшийся, притащил целую связку подсолнухов. Выпросив у Шинобу глиняный кувшин, он соорудил большой букет и водрузил его у окна, объяснив Столпу, что так в небольшой полупустой комнатушке станет уютнее. Крупные, яркие цветки подсолнуха, сполна набитые семечками упорно тянули голову к солнцу и светились желтым, тоже солнечным цветом.       «Красивые. Напоминают тебя» — шепотом пронеслось у Танджиро. И Кёджуро соврет, если скажет, что не услышал. И переплетая с мечником свои горячие пальцы думал, что удел каждого человека — тянуться к свету не смотря ни на что.       На четвертый день Ренгоку признался, что плохо видит: травма головы и колоссальное давление на единственный глаз дали о себе знать. Тогда рука скользнула к лицу, осторожно очерчивая шрам на лбу и проводя дорожку от виска к скуле и подбородку в попытках воссоздать картину от кончиков пальцев. И Танджиро, щипающий себя в острой потребности остановить подступающую к уголкам глаз влагу, льнул к каждому прикосновению, а Кёджуро в немой тишине изредка касался его губ, дабы руки, как единственный инструмент в его ограниченном состоянии, помогли воплотить образ в голове полностью. Танджиро просидел до самой ночи.       Пятый день мечник посвятил сказаниям, которые мама часто рассказывала ему, когда тот проказничал и мешал готовить данго. О горной ведьме, что спустилась в хижину к непослушному мальчику, о небесном страже, — лисице, — вестнике счастья и о речном дитя, которому непременно нужно преподнести огурцы, чтобы задобрить. Кёджуро редко отвечал — долгие разговоры отнимали силы. Но мягкая хватка горячих рук на мозолистых руках мечника становилась только крепче, согревая душу.       На шестой день Камадо чуть слышным голосом напевал колыбельную, что часто убаюкивала Незуко. Он поглаживал большим пальцем костяшки Столпа, вдыхая вечерний воздух из приоткрытого окна: Кёджуро хотел, чтобы стрекот сверчков звучал в унисон размеренному пению. В последнее время его мучили кошмары, и Танджиро стремился призвать своей колыбельной какого-нибудь духа сновидений, который обязательно бы благословил Столпа на хороший сон. Но пока только треньканье сверчков и медленное дыхание засыпающего Ренгоку окружало крошечный, полный надежд мир истребителя демонов.       Танджиро поднялся, избегая скрипящих досок на полу и направился за водой, дабы обязательно дать Кёджуро охладить липкий жар кошмара, если он все же случится. Где-то теплилась вера в то, что цепкие лапы дурных снов обязательно испугаются и исчезнут.       А утром Шинобу сказала, что раны вновь поглощает инфекция. Камадо с трудом сглотнул. Колкая, болезненная судорога прошибла все тело. Будто тот крошечный мир остановился и существует только он и бешено колотящееся сердце.       — Я прикладываю всевозможные усилия, но травяные мази слабо помогают. Инфекция прогрессирует, — заключила Кочо, сминая грязные бинты. — Знаешь я… — она осеклась на секунду, — я не знаю, как повернутся события и удастся ли справиться.       И падая на колени к мягкому футону, Танджиро думал об этих словах. Прижимая к груди холодеющие пальцы рук, смотрел на понурые увядшие подсолнухи и громко всхлипывал, желая, чтобы утро перестало быть таким тошнотворно пасмурным.       — Почему плачешь, мальчик мой? — прошептал Кёджуро, чувствуя, как трепыхает у мечника внутри.       Тот вытянулся, замирая.       — Неужели вы спрашиваете? — надломленным голосом вымолвил он. — Мне…больно, действительно больно, — Танджиро стиснул в руках ледяные ладони. — Неужели вам не больно?       Кёджуро улыбнулся. Тепло-тепло, как в первый раз, хоть губы теперь и были бледноваты.       — Пока ты меня держишь за руки — у меня ничего не болит.