Горизонт Х

       Туманный февраль выедал уставшие кости изнутри холодом, сгребал их нутро скачками температуры от "холодно" до "пиздец, птица на лету замерзла", словно ржавой ложкой. Шумный и яркий город в такую пору совсем тихий, застывший, как случайная фотография. Красивая картинка, на которую ты посмотришь и забудешь о ней сразу же, как только доберешься до теплого дома. Но не понятно где холоднее – на улице ли, в этом снежном февральском тумане, или внутри? Холод в костях словно давно породнился с телом, отдавая легким онемением в кончиках истерзанных пальцев.        В такие холодные дни не хватает рядом верных товарищей, тупых шуток, смеха взахлеб и чужой неуклюжести. Чтобы из душного дома, где какая-то сволочь накурилась, а кто-то "скормил" цветам испорченный салат, выбежать на улицу под крики и отвратительно спетые песни. Чтобы боднули в плечо "случайно", повалив прямо в эту снежную подушку, посмеялись от души и потом убегали, чтобы не получить снега за шиворот. Словно дети в телах взрослых.        Лед под ногами разрушается, крошится на острые, но хрупкие осколки, прямо как память. Есть вещи, которые хочется помнить, есть вещи, которые ненавидишь вспоминать. Сложно найти в этом баланс. Она отводит взгляд от частокола деревьев, что тает вдалеке, в легком вечернем тумане. Здесь, на окраине, жизнь совсем другая, но и на неё найдутся свои романтики и ценители. Такую жизнь как здесь почти никто и не вспомнит – дикая природа во всей красе, тишина и пустота, небольшие частные домики и тайные тропки по холмам. Не то, что в центре города, где все шумит, блестит, раздражает взгляд и аппетит, где дороги – ровный асфальт, а кучи мусора игнорируются инстинктивно.        С протяжным гудком подъезжает вечерний автобус на кольцевую остановку, и она знает, что на обратный из центра не успеет физически – февраль в этом году совсем лютый, словно вобрал в себя всю непогоду за последние пару лет, осыпаясь сильными снегопадами и невиданными ранее грозами. Предвкушая долгую ночную прогулку обратно, она заскакивает в автобус, оплачивает картой проезд и ловит рассеянный взгляд случайного человека. Девушка кривит обветренные губы и идет в самый конец автобуса, чтобы сесть на свободное сидение, накинуть капюшон и проспать всю дорогу, лишь бы не думать. Не думать о том, что осталось в прошлом, что это уже второй февраль без них.        Некоторые потери пережить сложно. Физически ты здесь, живой и почти здоровый, а морально... ты уже там, пытаешься пересечь эту хрупкую границу, но ничего не выходит, от чего комок в горле становится плотнее. Но она не привыкла плакать. Быть может, холод зимы выжег в ней эту способность, быть может, это профессиональное достоинство. Солдаты не плачут. Но солдат ли она сейчас?        За заляпанным окном мелькают тусклые фонарные столбы, пучки проводов, редкие машины. Белый пейзаж разбавляется грязью дороги, а небо стремительно темнеет. Ночью наверняка опять все заметет. Что ж, у неё хотя бы будет занятие на эту субботу – откапывать чужие дома, помогая пожилым и слабым. Чем еще заниматься «экс»-солдату?        Быть может на вид она и не блещет силой, да только эти руки стерты до кровавых мозолей из-за оружия. Два клинка-близнеца уже продавили в ладонях борозды, ложась в них так идеально, словно быть отлиты на заказ у лучших мастеров. Да и "Обреченная Симфония" уже приелась. Возможно, стоит поменять оружие на новое. Возможно, нет. Она все еще не знает, окончена ли её работа.        Почти что через час мутные розоватые глаза открываются, слезятся. Она устало зевает, торопливо встает позади всех выходящих пассажиров, опуская голову, лишь бы никто не видел лица, щурится на яркие огни города, потому что никогда больше не привыкнет к яркому свету. Яркий свет больно режет даже не по глазам – по мозгам. Как хорошо отточенный горячий нож по маслу.        Она выходит из автобуса и выдыхает горячий воздух на замерзшие пальцы. В городе даже воздух другой. Здесь меньше снега, теплее. Улицы посыпаны песком, а каждая витрина дразнит зайти и купить что-нибудь. Наверное, стоит это сделать после больницы – купить кофе, какое-нибудь пирожное и напомнить самой себе, что она – молодая девушка, а не... Кто она? Солдат, что порой забывает о том, что существует физически? Да. Пожалуй, это про неё.        У неё грубая походка. Привычные берцы тяжело продавливают под собой мелкую подстилку снега, оставляя следы. Профессиональная ссутулось заставляет согнуться, пока на распущенные синие волосы падает снежная крошка. Нужная больница через пару незнакомых поворотов от остановки. Аксо-больница – огромный комплекс корпусов, парк для прогулки пациентов, огороженная территория... Местная гордость, все-таки. Почти что все молодые и старые звезды медицины собрались здесь. Почти со всей страны сюда съезжаются пациенты для лечения. И ведь не скажешь, что четырнадцать лет назад город был сильно разрушен.        Вестибюль встречает запахом стерильности, от которого кружится голова и начинает тошнить. Чистота так чужда, как и яркий свет гудящих ламп. Она поджимает губы – стоит наверное купить темные очки, чтобы хоть немного разгрузить единственный, итак перегруженный глаз. Шаркнув ботинками по коврику, она стряхивает лишний снег, снимая капюшон. Бредет к урне с бахилами, вытаскивая новую пару, а их небольшой сумочки достает шпильку, которой неспешно, привычными движениями закалывает небрежный пучок.        Молодая медсестра за регистрационной стойкой бросает на неё мимолетный взгляд и сразу же хватается, вкладывает бумаги в папку. Все же эта пациентка – местная звезда, что заставляла врачей ломать головы, а медсестер и санитаров седеть от страха. Не знать её в лицо – значит не сидеть долго, попивая чай с сотрудниками, вспоминая все забавные, нелепые, а порой и пугающие случаи. С тех пор как девушка была тут последний раз – усилили охрану, а ночное дежурство стало необходимостью.        – Рассел?, – улыбается медсестра темными глазами, поправляя маску на лице, – Доктор Зейн ожидает вас в своем кабинете.        На удивление медсестра подходит к ней без страха и отвращения – уже привыкла к пациентам с самой разной внешностью. И Рассел, на самом деле, в тайне благодарна за это – её внешность отталкивает многих – даже бывшие коллеги невольно отводят взгляд. Рассел их не винит – ей и самой неприятно, да только сделать с этим ничего нельзя. Шрамы, к сожалению, никогда не заживут. Они как клеймо на коже, подпись прошлых лет, мол "Смотрите, вот она – цена чужой игры в бога".        – Только вынуждена вас огорчить – ассистент Доктора Зейна уже ушла, как и врач-кардиолог. Вы, в принципе, последний пациент на сегодня в клинике, – мягко пожимает плечами медсестра, и Рассел просто кивает в ответ. Ничего удивительного – уже поздний час, а уж тем более для такой зимы.        – Понятно... Ничего страшного, – растягивает, словно вынужденно, она слова и не улыбается, хотя хочется. Шрамы вокруг рта неприятно стягивают кожу и это ограничивает и без того скудную мимику. Рассел смотрит на папку с документами в руках у медсестры и тяжело вздыхает – сейчас ей явно придется несладко. Кто ж знал, что в свои годы она опять начнет бояться врачей? Ненавидеть тихий писк приборов, что поддерживают жизнь?        Её сопровождают до кабинета. И пока Рассел борется с бахилами, медсестра заходит, отдает папку в руки врача и тактично молча выходит. Доктор Зейн довольно строг, особенно с такими пациентами как Рассел. Сама же девушка, тяжело вздохнув, стучится из приличия и заходит с безупречной осанкой, словно её не складывает пополам боль в костях.        – Рассел, – ядовито шипит он, словно на его глазах она в его кружку насыпала цианида. Врач, как всегда, недовольный, как угрюмый кот, которому все мешают спать. Не глядя на неё читает результаты пройденных ею анализов – они, конечно, так себе, но девушка не жалуется. Жаловаться – роскошь не для таких, как она.        – Ага. Рассел, – фыркает она, передразнивая, кидает снятую куртку на кушетку и туда же сумку. Разминает уставшие плечи и спину, похрустывая ими, и садится на кушетку, словно дома.        – Ты еще год назад должна была показаться здесь, – на секунду словно вспылил он, хоть в лице и не поменялся. Щипая переносицу и качая головой, он поднимает на неё колючий взгляд, – где тебя носило?        – На миссиях, – беззаботно закидывает она ногу на ногу, продолжая, как только видит, как изогнулась его бровь, – Я вернулась в Ассоциацию Охотников на должности тренера и иногда развлекаюсь миссиями...        – И как же часто это твое "иногда"?, – не верит он ей – уж слишком хорошо знает её самовольную натуру. Он помнит прекрасно и злится за то, как она, на третий день после операции, едва отойдя от наркоза, вынула катетер и почти что ушла с территории больницы. И ведь это было только начало.        – Два раза в неделю? – заламывает она жалобно брови, а после действует на опережение, заранее чуя его волну негодования, – не кричи на пациента – у меня сердце слабое.        Возможно фамильярность с врачом – признак дурного тона, да только воспитания в ней не заложено изначально. С Доктором Зейном она знакома мало. Ему не посчастливилось быть тем, кто оперировал её в купе с другими врачами. Потом найденная аномалия в сердце, настойчивая просьба Ассоциации, и вот он здесь – ответственный за здоровье самого беспечного из его пациентов.        – Не появляешься на осмотрах, игнорируешь рекомендации врача, рискуешь своей жизнью, – мрачно перечислил он часть её грехов, поправляя очки, – безответственнее тебя, я, пожалуй, никого не видел.        И в комнате повисает тихое, неуютное молчание. Рассел беспечно пожимает плечами, подходя ближе, чтобы заглянуть хоть мельком в медицинскую документацию, но он переворачивает лист и складывает руки, опирая на них свою голову.        – Результаты твоих обследований мне намекают, что ты игнорируешь абсолютно все мои рекомендации, не так ли? – колючие зеленые глаза смотрят в её. Неприятный он тип - говорит всегда прямо, и смотрит в душу.        – Ничем не могу помочь..., – Она поджимает губы и отводит взгляд, ощущая себя неуютно, – Но я же компенсирую это, не?, – с призрачной надеждой спрашивает она, тщетно пытаясь улыбнуться.        – Нет, – поднимает он вновь листы, – ты слишком сильно перегружаешь свое сердце и сосуды. Курение, вредная пища, интенсивные нагрузки – это все тебе противопоказано.        Она закатывает глаза и почти готова надуть губы как ребенок. И он этому даже не удивлен отчего-то. Авелин Рассел вызывает в нем смешанное ощущение: словно он знает все её шаги наперед. Но, если так считать, то это, всего лишь, их третий полноценный разговор. Не дождавшись от неё никаких оправданий, Зейн снимает с шеи стетоскоп.        – Мне необходимо прослушать твое сердце и легкое, измерить давление и частоту сердечных сокращений, – отложил он листы в сторону, – температуру зафиксировать. Еще желательно чтобы ты мне описала подробно свое самочувствие за прошедший год и на данный момент, – он перевел взгляд на часы, – кардиограмму сегодня сделать уже невозможно. Так что завтра обязательно пройдешь кардиограмму – я напишу направление и пройдешь тест с нагрузкой. Спирограмму тоже.        Она мучительно свела брови, желая поскорее слинять из кабинета. Но возможности нет, как ей кажется. Что-то в этом мужчине есть даже отвратительное – эта профессиональная дотошность и ответственность. Конечно, она тоже проявляет эти качества на своей работе, но «вы не понимаете, это – другое». Есть разница все же между работой, связанной с людьми, и работой, связанной в постоянными боевыми действиями.        Словно не замечая её ограниченного недостатками гримасничества, он протягивает ей стерильный термометр. Надув губы, она забирает его, едва ли не вырывая из рук Зейна, приземляется на стул рядом с мужчиной. Подперев голову рукой, опираясь на письменный стол, закидывает ногу на ногу и осматривает кабинет с наигранной скукой.        – Поставь ноги ровно. Ты пережимаешь сосуды, – будничным тоном упрекает он и, демонстративно вздохнув, она ставит обе ноги на пол. Но не успевает даже открыть рот, чтобы съязвить, – не разговаривай. Это тоже влияет на сердечный ритм и температуру, – а поймав её вопросительный взгляд, – от эмоций, с которыми ты разговариваешь, может повышаться температура тела.        Авелин прикусывает язык, закатывая глаза. Мысли скачут от «Возмутительно! Он мной командует!» до «так вот почему тебя называют льдышкой, доктор Айсберг». Опустив взгляд в пол она считает плитки. Пять... Десять... Восемнадцать... Через пару минут такого «веселого» занятия, он требовательно, но молча протягивает руку и она отдает ему термометр, взглянув мельком на который, доктор кидает его в банку с раствором для стерилизации.        – Сколько? – фыркает она, словно не знает результата.        – 37,4, – почти что задумчиво произнес он, вписывая в карточку результат, – даже спустя год твоя температура на приеме не изменилась. Лейкоциты в крови повышены, но я сомневаюсь что дело в инфекции – С-реактивный белок несколько повышен, что может быть связанным с инородным телом внутри тебя… Расскажи мне о своем состоянии за этот год и на данный момент.        Он явно погрузился в свои мысли. Да, он кардиохирург, а не терапевт, но и случай Рассел – не из обычных. И пока девушка задумчиво подняла взгляд к потолку, он начал искать по ящикам тонометр.        – Ну… Как тебе сказать? Никак? Легкие боли в грудной клетке, редкое жжение, одышка при больших нагрузках. Если много использую Эвол – начинает темнеть в глазах. Иногда сердце «в горле» стучит, – откинулась она на спинку стула, – А... Точно... Болею чаще и сильнее?        – Вот как, – кивнул он на её слова, – не думаешь уходить с работы и заняться здоровым образом жизни? Тебе же пособие выплачивают, – достал он тонометр и продел её руку в манжету, – Болеешь чаще? Сдай на всякий случай кровь на лейкоцитарную формулу и иммуноферментный на ВИЧ…        Но не успел он договорить, как она ударила ладонью по столу, заставив подпрыгнуть даже ноутбук – у Космических Охотников силы немеряно.        – Какой еще к черту ВИЧ?, – возмутилась она, – Да я! Да я!        – На всякий случай, – спокойно сказал он, – Ты не была здесь год. Мы не можем исключить риск ВИЧ инфекции в твоем организме. В конце-то концов, нам неизвестно какая мешанина вирусов и других патогенов была у напавшего существа, – постарался спокойнее объяснить он, – я не обвиняю тебя в безнравственных поступках, – добавил он следом.        – Иди к черту, – буркнула она, отводя взгляд, – Хамло, – буркнула она под нос, пытаясь успокоиться.        Он молчит, не желая подливать масла в огонь, хоть прекрасно слышал её слова. Проходят минуты, и лишь когда она перестает стучать короткими ноготками по его столу, он молча начинает измерять её давление.        – 90/60/85, – озвучил он, – похоже, что у тебя начинается аритмия?        – Я откуда знаю, ты тут всезнающий врач, – фыркает она в ответ, и он закатывает глаза.        – Хорошо. Снимай кофту – я послушаю сердце и легкие. На сегодня это будет все, – посмотрел он на время.        Почти что перестав дуться на него, она задрала любимый серый свитер и отвернулась от него, пусть и едва-едва, но ощущая стыд. С её работой стыд тоже был роскошью – одежда не вечна и при длительных битвах, особенно для бойцов ближнего боя, как она – одежда имеет свойство рваться. Но с того февраля все изменилось и маленький червь сомнений и отвращения поселился в груди вместе с тем инородным объектом, ковыряясь в гнили неуверенности в самой себе.        У неё на коже написана вся история. Рваные неаккуратные шрамы прошлого, что извиваются змеями, вгрызаются в плоть. Есть и более аккуратные послеоперационные шрамы, но весь живот и грудь усеяны бугристыми напоминаниями старых битв. Зейн чувствовал её неуверенность своей кожей. Со своим медицинским опытом он прекрасно расслышал как судорожно она вздохнула, задержала дыхание, напрягая мышцы живота. В этом нет её вины. Но он и не смотрит на её тело. Он видел эти шрамы еще рваными ранами, когда помогал спасать её жизнь. Из семи членов легендарной Сигмы выжила только она одна. Везение на высочайшем уровне.        Он опускает акустическую головку на её грудь, ощущая жар её кожи. Чтобы ни было внутри неё, оно плотно вплавилось в стенки сердца и легких. В ста случаях из ста, человек с таким повреждением не выживает. Но похоже, что материя-то живая, подстроилась под выполнение автоматических функций организма Авелин. При прослушивании стетоскопом хорошо слышится этот скрип.        В архивах инородное тело внутри неё обозначено как «Ядро». Он увидел это случайно и с тех пор не поднимал эту тему. Ассоциация Охотников требовала от него одного – контроля за состоянием последнего живого члена Сигма-отряда. И он не собирался рисковать, лезть в чужие тайны и дела.        – Повернись спиной, – бормочет он едва различимо, отстраняя руку. Вот возле аккуратного послеоперационного шрама, сделанного его рукой, еще один. Этот более старый, но тоже безупречный. Тайны тайнами, да земля слухами полнится. Предыдущий кардиохирург, как говорят, оперировал всю Сигму. Зачем? Почему? Никто не в курсе подробностей. Известно лишь то, что об этом просила Ассоциация, а сам хирург потом уехал из города.        Спина у Рассел явно чище от шрамов. «Солдат открывший спину – мертвый солдат» сказала она ему в их первую осознанную встречу. Тогда он вошел в палату, чтобы проконсультировать её после операции, а она стояла у окна, бездумно выдернув до этого катетер из вены, но беззаботно почесывая голову, путая пальцы в длинных волосах. Тогда же, она и уложила его мордой в пол, заломив его руку, стоило ему подойти. Вбежавшие санитары вышли из палаты только тогда, когда Зейн лично их убедил, что все в порядке.        Тогда он впервые за свой стаж ощущал себя так, словно потерял контроль над ситуацией. Зато невысокая девушка, покрытая с ног до головы бинтами, в нелепой выданной санитарками больничной сорочке и копной немытых волос, имела убийственную ауру. Такой он запомнил её надолго – нелепой, взвинченной и неуправляемой. И с тех пор, кажется, мало что поменялось.        Прослушав её спину, он убедился в отсутствии каких-либо сдвигов. Тело девушки словно свыклось с «Ядром», хоть и дает ответную реакцию.        – Я закончил, – кивает Зейн сам себе, – завтра к девяти утра подъезжай. У тебя на полдесятого будет ЭКГ. И не ешь жирного завтра – на послезавтра у тебя сдача крови на анализ, – углубился он в бумаги.        Рассел натянула свитер обратно, лениво потягиваясь. Поздний час, вынужденное общение и спокойная обстановка кабинета утомили её. Прикрыв рот ладонью, она зевнула, сразу же мелко дергаясь, когда старые шрамы начали болеть.        – Даже ничего не скажешь, мистер-я-комментирую-каждый-свой-шаг?, – более расслаблено фыркнула она.        – Чего ты хочешь услышать от меня? «Присутствуют хрипы, видимых улучшений нет»? Или хочешь, чтобы я озвучил у тебя начинающийся сколиоз?, – даже не понял он на неё взгляд.        – Вот как ты можешь быть таким грубияном?, – театрально закатила она глаза, прежде чем встать, – До свидания, Доктор Айсберг. Надеюсь, завтра с вами не увижусь, – накинула она пальто на плечи и вышла из кабинета, едва не забыв про сумку.        Её мало что волновало сейчас. Впереди еще дорога домой, а это далеко не один километр по заснеженным, мало освещённым дорогам. Маньяков она не боялась. Странники давно не появлялись в этих краях. Просто столько идти было почти что невыносимо.        Выскочив из больницы, она наспех надела пальто поднормальному, почти поскользнувшись на ступеньках из-за неснятых бахил. Выбросив это изобретение извращенцев, она накинула капюшон на голову и побрела до кофейни, которую видела по дороге сюда. С кружкой кофе и чем-то сладеньким идти будет веселее – наушники-то она благополучно забыла дома.        Оставляя следы на свежевыпавшем снегу, Рассел шла, мысленно передразнивая каждое слово врача за сегодня. Он никогда ей не нравился. Слишком холодный, слишком ответственный, зацикленный на здоровье. В свое общество Авелин впускала только тех, кто был похож на неё. Чтоб сорваться посреди ночи в какое-то безумное приключение. Никому не сказав уехать в другой город. Подраться почти что всерьёз, но в качестве шутки. Пошутить настолько по-черному и аморально, чтоб потом случайно подслушавший человек судорожно вызывал полицию. Быть может в её безответственности и крылась причина её нынешнего одиночества.        В своем доме она может расслабиться. Врубить музыку, пугая тщедушных бабок-соседок. С нифига построить в доме рядом с лестницей со второго этажа горку. Устроить соло-концерт пока жарит на сковородке трехнедельную пиццу.        Но на работе… На работе она образец во всем. Сигма – это утраченная гордость. Это погибшая звезда, что освещала путь во тьме. Авелин тренирует новичков альфа-отряда с особой страстью. Превзойти свои пределы. Стереть руки до кровавых мозолей и находится в постоянном движении. А после прятаться и ждать. Часами, не шевелясь, в одной и той же позе. Пусть другие учат их как выискивать противников и оценивать обстановку. Она учит их использовать любые условия во благо себе и сражаться даже против тех, кто объективно сильнее.        Зайдя в теплое помещение, она трет заслезившийся глаз – здесь слишком ярко и запахи острые. Молодой парень за кассой учтиво здоровается, предлагая выбрать напиток.        – Тройной эспрессо и круассан Тюссон с белым шоколадом, – пожимает она плечами, мельком взглянув на протянутое ей меню. Но её сразу же настигает въедливое, непонятное чувство опасности, заставляющее плечи напрячься. Она инстинктивно разворачивается ударить с локтя, но её руку успевают остановить. Свободной рукой она поправляет наползший на глаза капюшон и застывает, – Доктор Айсберг?        Он молча смотрит на неё, слегка щуря свои зеленые глаза, а после отпускает её руку, позволяя ей отойти от него и натянуть капюшон обратно.        – С твоим сердцем я бы не рисковал подобными заказами, – холодно говорит он и поворачивается к кассиру, – ей латте и круассан с вишней. Мне – флэт уайт и куглофф, пожалуйста.        – Конечно, минуту. Вам с собой или вы займете столик на двоих?, – кажется, не совсем понял ситуацию парень.        – С собой, – перебил Зейн открывшую рот Авелину. Кассир мило им улыбнулся, явно сделав какие-то выводы, которые были далеки от реальности.        – Какого черта?, – толкнула она его в бок. Хотелось даже накричать на него, показать все свое недовольство этим мужчиной. Но они в людном месте, поэтому она прикусывает язык.        – Должен же кто-то следить за твоим здоровьем? Ты себя убьешь своей диетой раньше, чем это сделают Странники, – легко парировал он, оплачивая картой заказ. «Невозмутимый мудак», не иначе.        – Что ты вообще здесь делаешь?, – скрестила она руки на груди, обводя взглядом помещение, – И почему ты…        – Я всегда покупаю здесь кофе, когда поздно еду домой с работы. Проблемы?, – вскинул он бровь и отдал ей стаканчик и круассан, – подвезти? Я на машине.        – С чего такая доброта?, – сощурила она глаза в ответ, – Еду мне покупаешь, подвезти предлагаешь… Я чувствую подвох.        – Подвоха нет, – сказал он, забирая свою часть заказа, – Простое стечение обстоятельств. Или ты бы предпочла бы идти ночью по холоду, пичкая свое бедное сердце кофеином, а сосуды – холестерином?        – Иди в жопу, – устало вздохнула она, отпивая латте. Для неё это слишком мягкое кофе, невкусное. Да и круассаны с вишней слишком кислые по её вкусу, – ну и ладно. Подвези. Главное не застрянь у нас на отшибе в снегу.        Они вдвоем выходят из кофейни, и она скептично осматривает его машину. Демонстративно изобразив презрение к его выбору, она села на переднее сиденье, стряхивая с обуви снег на улице, что довольно-таки сильно его удивило.        – Ну и корыто безвкусное. Сразу видно – врачи. Лишь бы бабки куда-то сплавить, – причитала она, отпивая кофе и отложив купленный круассан, обернутый в бумажный пакетик, на торпеду.        – Ты всегда так относишься к чужому имуществу?, – сел он на водительское место, отпивая понемногу кофе. Его вопрос она предпочла проигнорировать. Что поделать, если её дерьмовый характер родился раньше чем она сама?        Шум мотора вызывал сонливость, а тепло салона размаривало. Она скинула с головы капюшон и расстегнула пальто, закидывая ногу на ногу по привычке, немного съезжая вниз по сидению. Вынув шпильку из волос, она повертела ею в пальцах, позволяя синим прядям медленно сползать по спинке сидения на её плечи. Это было даже… мило? Он редко ездил с кем-то. В последнее время только пару раз подвозил подругу.        – Удобно?, – спрашивает он с легкой улыбкой, медленно попивая кофе и следя за дорогой.        – Очень, – закатывает она глаза, – Сделай одолжение – помолчи, а?        – Грубишь мне. Как неблагодарно, – поддразнивает он и вскоре они выезжают из центра. По дороге попадаются редкие автомобили, грузовики, мотоциклисты. В темном ночном воздухе искрятся снежинки, слипающиеся друг с другом и затмевающие обзор. Авелин прикрывает сонные глаза и зевает едва слышно. Тихо, уютно. Ночь расцветает очередной надвигающейся бурей и засыпать дома под шум бурана приятнее всего. Она поворачивается к Зейну и долго думает.        – Если ты застрянешь у меня на районе…, – тихо начинает она, прежде чем он резко бьет по тормозам. Времени среагировать – минимум. Она видит лишь приближающийся свет и в следующую секунду чувствует телом глухой удар. Открывший спину солдат – мертвый солдат. Но теперь то что? Она дрожащей рукой касается крупного осколка стекла, что вонзился ей в самое основание шеи. Теплая кровь начинает просачиваться при каждой попытке вдоха. Повернуть голову на Зейна страшно. Этот страх… Она уже знает этот вкус.        Так ощущается смерть на губах, в последнем вздохе товарища. Она поднимает взгляд на фуру, столкнувшуюся с ними в лобовом. Видимо занесло из-за обледенения на дорогах. Она переводит взгляд на Зейна не поворачивая головы. Её не тошнит – она видела вещи и хуже. Но он еще жив.        – З-зейн?, – зовет она его, пальцами судорожно пытаясь пережать повреждение.        – Тише, – с трудом отвечает он, – Не разговаривай...        Она чувствует его ледяные пальцы, которые касаются её шеи. Его Эвол такой же, как и он сам – лед. Холодный, нерушимый... Холод вынуждает сосуды сужаться, что уменьшает кровопотерю. Из фуры вываливается, не иначе, водитель, с ужасом смотрит на их легковушку, ловя взгляды еще живых Авелины и Зейна. Он достает телефон, дрожащими пальцами пытаясь набрать на разбитом экране номер скорой.        – Когда я сказала, что не хочу видеть тебя..., – иронично улыбнулась она Зейну, не поворачиваясь, – то не совсем это имела в виду...        – Да, – тихо соглашается он, опуская взгляд вниз. Удар пришелся в основном с его стороны. Смятое железо машины прочно вошло в его живот. Шансы на выживание у них обоих, в условиях начинающейся бури – минимальны, – если мы выживем – ты сядешь на диету, – вяло шутит он, не зная что ему делать.        – Если мы выживем – я к больнице и близко не подойду. Спасибо – хватило!, – шипит она в ответ и кладет свою ладонь на его.       «Если мы выживем» – еще никогда не звучало так жалко. Снежинки залетали в разбитое лобовое окно. Красивая смерть для истерзанных душ.