Экипаж

      «Его Высочество Четвёртый принц Янь-ван прибыл», — громко доложил солдат, выпрямив спину и опустив руки вдоль тела. Продолжив смотреть в одну точку, добавил: «Он ожидает вас в повозке».       Аньдинхоу удивился. «Чего это он меня там дожидается? Случилось что?» и приподнял занавеску, ступая внутрь. Чан Гэн чинно сидел за столом, заваривая чай и наслаждаясь его свежим цветочным ароматом — Гу Юнь, обладающий чутким нюхом, глубоко вдохнул и уловил приятные ноты каштана и хвои. Аньдинхоу с мгновение понаблюдал за таким принцем, каким ему положено было быть по статусу — разомлевшим, беспечным и свободным от обязательств, — и его взгляд помутился.       «Ох уж эта чайная церемония… за паром и человека не разглядеть…»       Подумав об этом, он сразу же потянулся к люлицзин на своей переносице и скрупулёзно его протёр, чтобы чем-нибудь себя занять и вернуть зрению чёткость: на улице было прохладно; ранняя весна ещё не прогрела стылую землю, а войдя в прогретый экипаж, Гу Юнь не уследил, что хрупкое тонкое стекло запотело лёгким слоем в том числе благодаря клубам пара.       В конце концов где это видано, чтобы принц вёл разгульный образ жизни? Гу Юнь тут же признал, что помутилось не только зрение, но и его рассудок: последний раз, когда он видел Чан Гэна не в окружении бумажной работы, было более пяти лет назад, когда тому едва исполнилось четырнадцать и он только учился писать, подражая его почерку. То ли дело детство самого Гу Юня… Гу Юнь совсем смутился. Разумеется, это другое — ему можно было издеваться над миром так, как вздумается.       Чан Гэн забеспокоился:       — Снова не видишь?       — Здесь слишком темно, я ещё ничего и не слышу, — усмехнулся Аньдинхоу, убирая люлицзин с лица. — Забыл снять.       Чан Гэн выпрямился, разминая затёкшие плечи, и отставил пиалу с чаем на столик перед собой. Нектарное послевкусие переплелось с земляничным, словно нить судьбы, и осело на кончике языка освежающей сладостью. Тем не менее радость встречи с долгожданным человеком оказалась куда слаще — и оттого смаковать её хотелось дольше. Чан Гэн легко улыбнулся и не посмел нарушить повисшее между ними безмолвие, с удовольствием наблюдая за бездельником Гу Юнем, застывшем в проходе.       Потерев уставшие глаза и отмахнувшись от дыма благовоний, так и норовящих ущипнуть их побольнее, Гу Юнь решительно списал всё на лекарство, которое переставало действовать быстрее, чем обычно, и наконец упал на сиденье напротив, подложив под подбородок тыльную сторону ладони и не желая обо всём этом заботиться.       — Ну? — потребовал он с нетерпением. — Ты куртизанка какая, чтобы дожидаться меня в такой двусмысленной обстановке?       Чан Гэн просто усмехнулся, выдержав длительную паузу, словно делал это назло. Постучав пару раз по паровой лампе, чтобы она горела ярче, а неугомонный слепец разглядел что-нибудь дальше своего любопытного носа, он произнёс:       — Ты в столице — я в столице. Редкое явление, когда мы можем быть вместе — и в пределах видимости друг друга.       Что-то в его словах заблаговременно не понравилось Великому маршалу, потому он нахмурился и с подозрением сказал:       — Соскучился — так и скажи. Чего ходить вокруг да около?       Впрочем, быстро об этом позабыл. Хлопнув себя по бедру, он потянулся к столу в поисках чего-то, что могло бы своими очертаниями напомнить ему сосуд для вина, но наткнулся только на тыкву-горлянку с питьевой водой и разочарованно поджал губы, неудовлетворённый находкой.       — Так и есть, — поймав его взгляд, Чан Гэн вздохнул и потянулся к складкам одежды, вороша слои. На нём их было как-то мало.       — Да неужели? — с сомнением посмотрел на него Гу Юнь. — Так соскучился по своему ифу, что на столе нет ни чарки вина, чтобы отпраздновать воссоединение… Вот так нынче встречают своих любимых, с которыми не виделись несколько месяцев, да?       Аньдинхоу пожалел, что не прикусил язык. Не говорить же, что страсть как соскучился сам, высчитывая каждый день, когда им удастся встретиться вновь, то и дело без продыху подгоняя войско ближе к столице, которое издалека, с высоты сторожевых башен, запросто можно было принять за попытку мятежа? Настолько он желал увидеться!       Чан Гэну об этом знать было вовсе не обязательно.       Четвёртый принц невозмутимо поставил перед ним небольшой кувшин вина. Гу Юнь тут же замолчал. Не признав ошибку, он ляпнул:       — Другое дело, — и принялся со знанием дела откупоривать верхушку, не поднимая головы, словно дело его увлекло настолько, что он не мог оторваться. А всё потому, что он старался не показывать свои пристыженные глаза — сам ничего такого для Чан Гэна не подготовил, вместо этого поскорее отправившись сюда.       Чан Гэн смотрел на него долгим и пронзительным взглядом, словно уже обо всём догадался, и вдруг усмехнулся:       — А что насчёт тебя?       Очевидно, Четвёртый принц не собирался щадить своего провинившегося подданного.       «Что же делать-то?» — думал Гу Юнь, ощущая, как стыдливо сжимается сердце. «Ещё не поздно притвориться слепым и глухим?»       — А? Что?       — Разве ты не скучал по мне? — продолжал напирать Чан Гэн.       Чем дольше Гу Юнь щурился в сторону возмужавшего Четвёртого принца, тем больше скучал по границам, по которым мог не только свободно передвигаться, но и дышать как будто бы легче полной маршальской грудью. Всему виной благовония или алкоголь, но он сделал добрый глоток вина из аккуратного дорожного кувшина и, подперев голову рукой, выпалил:       — Не так уж и редко мы видимся…       Лицо Чан Гэна не исказилось в страдании, но он почувствовал, как его сердце холодеет с каждым мгновением, а после немеет, словно его нашинковали лечебными иглами. Гу Юнь махнул на него, заметив неладное:       — Ладно тебе, соскучился я. Что ты там успел себе надумать?       Чан Гэн выдохнул и залпом опрокинул в себя чай, будто тот пьянил его больше алкоголя. Светло-абрикосовый настой впитался в трещины губ; горло объяло теплом. Высунув кончик языка, Чан Гэн поочерёдно облизнул уголки рта и склонил голову к плечу, едва улыбаясь.       — Тогда… что ифу приготовил для меня?       Гу Юнь не сводил с него глаз — ни один, ни второй. Несомненно, Чан Гэн пытался его соблазнить, но делал это до того ненавязчиво, что Великий маршал почувствовал себя старым развратником. Стоило Четвёртому принцу отстраниться от пиалы, как Гу Юнь сразу же недоумённо на него воззрился. Поймав смеющийся взгляд напротив, он посмотрел сначала на кувшин вина, уже испитый наполовину, затем на подозрительную улыбку Чан Гэна… и бесстыдно заявил:       — Конечно же, лучший способ показать, что ты невероятно скучал — это разделить вино с дорогим сердцу другом. Да и мы так редко видимся, что самым прекрасным подарком впору считать меня, поэтому я с удовольствием сыграю для тебя на флейте…       Протянув Чан Гэну его же вино, Гу Юнь закинул ногу на сиденье и легко улыбнулся. Янь-ван раздражённо отставил кувшин в сторону и разве что не задыхался от наглых поддразниваний. Вовремя сохранив лицо, он вдруг вернул улыбку, едва приподнимая уголки бледных губ, что выглядело донельзя натянуто, и прикрыл глаза, чтобы не видеть самодовольного лица Гу Юня. Он думал, что страстно соскучился по нему. Теперь, препираясь с этим невыносимым человеком, Чан Гэн понял, что соскучился настолько сильно, что мог воспроизвести его мимику даже единожды бросив взгляд. Чем дольше он смотрел на своего ифу, тем не сдержаннее чувствовал себя в помыслах. Впившись ногтями в ладони, сжатые в кулаки, Четвёртый принц глубоко вдохнул и несколько раз размеренно выдохнул, наконец выравнивая дыхание и снова приподнимая потяжелевшие веки — под трепетавшими густыми ресницами скрывался безмятежный взгляд. Чтобы не выдать себя, Гу Юнь, увидевший в напускном спокойствии Чан Гэна готовность пререкаться со своим многоуважаемым ифу, немедленно продолжил нападение, которое оказалось наиболее эффективной стратегией по защите чести и собственного достоинства:       — Не будешь? Как же так, Ваше Высочество? Я-то думал, ты скучал по мне…       — Раз ифу больше нечего мне предложить, — с долей обиды протянул непьющий Чан Гэн, — я ухожу.       Гу Юнь тут же перехватил его руку, не успевшую коснуться тонкой занавески.       — Сам позвал — а теперь уходишь? Бессовестный паршивец.       Чан Гэн сгорбился и, уткнувшись взглядом в пол, поделился:       — Что мне остаётся делать? Мой ифу не хочет меня — значит, поеду сегодня верхом…       «На лошади» не сорвалось с его губ, когда он будто бы смущённо улыбнулся — и тут же опустил уголки губ, приняв бездушный вид. Гу Юнь, внезапно растерявший всякую выдержку, почти повёлся. Он бесстрастно стрельнул глазами в сторону, о чём-то призадумался и снова переглянулся с Чан Гэном, который ни на мгновение не изъявлял прежнего желания покинуть экипаж, словно ждал любезного приглашения.       — Кто ведёт коней? — понизив голос, поинтересовался Аньдинхоу.       — Не беспокойся об этом.       Гу Юнь недоверчиво выглянул в окно, опираясь руками на его раму, когда Чан Гэн, улучив момент, пристроился сзади и навалился на него всем телом, обнимая за стройную талию, удачно умещавшуюся в его мозолистые ладони. Сердце Гу Юня потеряло контроль первым, предательски забившись чаще. Удерживая не впечатлённое выражение на лице, он обернулся уже в сторону Чан Гэна и напомнил:       — Ты собирался уходить? Тогда выметайся отсюда!       Но как он мог уйти? Четвёртый принц рассмеялся, накрывая ладонью место, где билось сердце, и легко настукивая его ритм кончиками пальцев, путаясь в складках ткани. Гу Юнь понял, что его ошибкой было не столько прийти сюда, сколько прийти вторым и не во всеоружии: рукам не хватало тяжести гэфэнжэня, а телу — прочной брони, которая практически с ним срослась за долгие годы службы. Он подумал: «Тот, кто прибывает первым на поле битвы и ждёт приближающегося врага, всегда будет полон сил. Но тот, кто прибудет вторым и вовремя не перегруппирует войска, вступит в битву уже утомлённым». Чан Гэн сам выбрал место и время битвы.       Наклонившись к самому уху, тот двусмысленно прошептал:       — Я с удовольствием послушаю твою игру на флейте, Цзыси…       Гу Юнь возмущённо развернулся в объятиях и ловким выпадом, когда Чан Гэн этого не ожидал, притянул его к себе за загривок, стукнувшись с ним лоб в лоб.       — Конечно, послушаешь. Будто ты посмеешь поступить иначе.       Чан Гэн не смел. Днями и ночами желая увидеть своего ифу, разве мог он пренебречь его талантами? Преисполнившись чувством, он словно сорвался с цепи и крепко обнял Гу Юня, впившись в его губы страстным поцелуем. Работая головой с утра до ночи, Четвёртый принц не мог безрассудно давать волю своим эмоциям. Теперь же он дрожал от их избытка за несколько утомительных месяцев порознь. Как дикий оголодавший зверь, не сумевший найти пропитание в тёмном лесу, он дорвался до помощи человека — и был готов откусить не только подающую руку.       Аньдинхоу зачесал его чёлку назад, отвечая умелыми движениями губ. Но какой бы выдержанной не была техника, молодость горячила и душу, и тело — через считанные мгновения их зубы сталкивались друг с другом, словно два волка, отбившиеся от стаи, дрались за истерзанную добычу.       Одежда наполовину сползла с плеч Гу Юня, оголив соблазнительную шею, крепкие плечи, выраженные ключицы с выемкой и твёрдую грудь, к которой Чан Гэн тут же прислонился, слушая учащённое биение сердца. Тук-тук. Тук, тук, тук… Он прикрыл глаза, чтобы лучше расслышать отчётливые удары и наконец разубедиться, что всё ещё видит свой самый сокровенный сон.       Находясь в столице, как он мог знать, жив ли Гу Юнь, вынужденный сталкиваться с племенами, совершающими набеги день ото дня, на далёкой границе? Каждую ночь, когда бессонница отступала, погружая Чан Гэна в неглубокий сон, он видел смерть своего маленького ифу, страшную и жестокую. Просыпаясь от собственного крика, мог ли Чан Гэн не думать об Аньдинхоу, мечтая увидеть его живым и вернувшимся домой без новых ран, а затем услышать стук сердца в подтверждение увиденному, словно зрение могло его обмануть?       Гу Юнь привык обходиться без пары ушей и глаз, полагаясь на обоняние и осязание. Но Чан Гэн страшился, что на его месте он бы никогда не отличил действительность ото сна, потому смотрел долго, неотрывно и слушал внимательно, сосредоточенно, чтобы уловить любое несоответствие и вовремя заставить себя проснуться.       Чан Гэн задышал наравне с Гу Юнем. Их сбитое дыхание постепенно выровнялось, прежде чем Великий маршал, не ведающий о переживаниях, обуревавших душу Янь-вана, беззаботно расхохотался и оттянул его за волосы для нового поцелуя. Орудуя руками, как самыми острыми клинками, он принялся проворно раздевать Четвёртого принца, упираясь локтями в стены повозки. Не сумев ни развернуться, ни раскинуть руки должным образом, в конце концов он навалился на Чан Гэна, чтобы выждать подходящий момент и тактически отступить к выходу, затем бросил:       — Здесь и без того мало места. Сначала вернёмся в поместье.       Чан Гэн хрипло рассмеялся, затем откашлялся, отвернув голову, и снова встретился с Гу Юнем взглядом, явно не желая ждать ещё дольше, чем ждал этого момента с последнего расставания.       — Тогда нам следует прижаться ближе, чтобы решить эту проблему, — раздумав, он добавил: — Мир сам по себе слишком тесен. Даже если праведники и злодеи пойдут своим путём, они всегда столкнутся друг с другом снова.       Не имело значения, что он имел в виду. Гу Юнь был слишком занят, чтобы правильно трактовать слова, решая, кто из них двоих праведник, а кто — злодей. Если они всё равно неминуемо столкнутся, был ли повод об этом задумываться? Потому он решительно закинул руки за шею болтливого принца, прежде чем крепко его обнять и, вопреки своим ворчаниям, в самом деле притянуть ближе для очередного поцелуя. Продолжая наступление, Великий маршал уже был на полпути к своей цели, подцепив кончиками вездесущих пальцев застёжку на груди, как вдруг кое о чём вспомнил и, отпихнув Чан Гэна, врезавшегося спиной в стену повозки, разом пересчитавшей все его позвонки, резко поднялся во весь рост, задевая балку затылком. Обоюдное болезненное шипение пронеслось в возникшей тишине. Потирая ушибленное место, Гу Юнь высунулся из повозки наполовину и слегка отодвинул полупрозрачную занавеску, чуть прикрывая ею свой оголённый торс. Продолжая мучиться от боли, он прикрикнул, не рассчитав тон, на стоящего рядом стражника, нёсшего дозор — при виде старшего по званию, тот сразу же выпрямился и расправил сгорбленные плечи.       — Катись отсюда!       Видя разъярённого Великого маршала, который только что получил ранение в голову и не нашёл, на кого позлиться, в то же время не ведая, почему во взгляде того сверкали молнии, он не посмел перечить — лишь учтиво поклонился и попытался поскорее удрать, прижимая гэфэнжэнь ближе к груди, как письмо возлюбленной — к сердцу.       Глаза Гу Юня опасно сощурились:       — Стоять.       Бедный не по положению солдат развернулся вполоборота.       — Слушаюсь.       — Ты что-нибудь слышал?       Солдат молчал. Его уши слегка покраснели, когда он, посчитав неподобающим то, что успел сам себе надумать, заикаясь произнёс:       — Н-никак н-нет…       — Тогда какого чёрта ты всё ещё здесь? Проваливай!       Солдату не было нужды повторять дважды. Услышав дозволение пойти прочь с первого же движения губ маршала, он сделал крутой оборот в другую сторону согласно армейской дисциплине — и след его простыл, оборвавшись среди пристоличных шатров.       — Вот же… — продолжая почёсывать затылок, ругался Гу Юнь. — Чего ты улыбаешься? Это всё твоя вина.       Чан Гэн притянул его за талию и одарил её мелкими поцелуями. Вопреки всему, он не притворился, что дела армейские его не касаются. В конце концов пока Гу Юнь возглавлял императорскую армию, дела небесные и дела земные чётко распределялись по первостепенной важности, попадая свитками с немногочисленным содержанием прямо в его руки, как сейчас попался неугомонный маршал, которого он мог ощупать со всех сторон лично, не через тонкую бумагу. Прежде подушечки пальцев дотрагивались до точных и изящных иероглифов со всей изложенной в душещипательную суть откровенной чушью обо всём и ни о чём одновременно, до которой только додумался Аньдинхоу, внезапно расчувствовавшийся из-за невыносимой тоски по своему любимому Чан Гэну, который остался в столице без его личного присмотра, и расписывающий все свои сожаления на этот счёт. Разумеется, Четвёртый принц рассматривал вне очереди исключительно записи Великого маршала, чтобы удостовериться, в порядке ли он, невзирая на небрежную стопку прочих государственных свитков, требующих его скорейшего внимания. Тем не менее Янь-ван проявлял осмотрительность и явную недоверчивость по отношению к стремительным успехам по теснению врагов, поэтому сомневался во всём, в чём его убеждал маршал, письмо от письма агитирующий позаботиться о себе самостоятельно в своё длительное отсутствие, чтобы по приезде он мог ущипнуть его за бока, а не пересчитывать рёбра, словно умел играл на струнных, и посылал механических птиц в гарнизоны. Те, однако, возвращались подозрительно быстро и всегда с благими новостями.       — Прими мои извинения, — игриво проговорил Чан Гэн, медленно приподнимая голову. От такого тона у Гу Юня закружилась голова, и он поспешил присесть у стола. В это же время Четвёртый принц, привыкший действовать в непредвиденных обстоятельствах не хуже вояк, ловко втиснулся между его ног, приподнимая одну за лодыжку и покрывая грубую кожу, которую день ото дня натирала броня лёгкой и тяжёлой кавалерии, невесомыми поцелуями. Ткань штанов, с каждой секундой оголяющая красивые ноги с перекатывающимися мышцами, затрещала.       — Хватит нежничать, — схватив Чан Гэна за загривок, понизил голос Гу Юнь, который порядком устал не столько от долгой езды в столицу, сколько от нерешительных поцелуев своего мужчины. — Ты замаливаешь грехи как плешивый осёл, а должен попросить прощения так, чтобы я тебе поверил, — напомнил он, отпустив Четвёртого принца. — Меняй тактику.       Чан Гэн склонил голову ниже, улыбнулся уголками губ и тут же сделал серьёзное лицо:       — Слушаюсь.       Так уж вышло, что ни в Военном Совете, ни в поместье ему не было покоя, потому ему не оставалось ничего, кроме как приняться за работу. Несмотря на то, что за время, проведённое вдали от дома, когда он был совсем мальчишкой, его учили замаливать грехи иными способами, ради Гу Юня он был готов применить единственно верные. Удерживая маршала в крепких объятиях, по силе напоминающих пленение, Четвёртый принц прижался к нему вплотную. Два тела, едва успевших взмокнуть, соприкоснулись — и оба сердца забились в унисон, сорвавшись на бешеный стук лошадиных копыт. Маршалу показалось, что вино его разморило; словно с каждым глотком он снимал невидимую броню, пока не остался в исподнем, а каждая сорвавшаяся с уголков рта капля, оглаживающая подбородок, распаляла его губы. А Чан Гэн молча смотрел; дожидался, когда его дыхание станет прерывистым — и сам тому помогал, прислонившись губами к груди и рассыпав по ней мириады звёзд. Северное сияние из шрамов преобразилось, блестя от слюны и переливаясь при свете паровой лампы.       Гу Юнь поражённо уставился на Чан Гэна. Закалённое тело маршала, прошедшее не одну сотню кровожадных битв, словно бросили в огонь, смешав с углями. По коже пробегали мурашки от каждого прикосновения, однако значащего для него гораздо больше, чем что бы то ни было ещё, отчего Великий маршал то и дело был вынужден подаваться навстречу и активно отвечать взаимностью, чтобы дорваться до желаемого, пробив оборону из поцелуев и ласковых прикосновений. Ему как никому другому была известна природа подобных чувств. Он был распалён уже тогда, когда услышал приветственный голос Чан Гэна, спокойный и проникновенный, и едва не потерял голову в считанные мгновения. В конце концов Гу Юнь был мужчиной. И этот мужчина в расцвете своих сил давно не предавался низменным удовольствиям. Расхохотавшись, он поддел:       — Ты что, подсыпал в вино любовное зелье?       Чан Гэн ненадолго застыл, отрываясь от яркого цветка — своего Северо-Западного и того, что был поменьше, — который старательно выводил вокруг вздёрнутого соска, резко контрастирующего со светлой кожей маршала: он сомкнул на нём свои волчьи зубы и приподнял подбородок, потянув вслед за собой, выкручивая и опаляя горячим дыханием, когда опускался и вбирал в рот с характерным причмокиванием. Застигнутый врасплох, Гу Юнь всякий раз вздрагивал, не зная, накрыть затылок Чан Гэна рукой и впечатать его лицо в свою массивную грудь или отстранить и подобрать более выгодное местоположение для продолжения сражения. Четвёртый принц провёл языком по торчащему соску, измученному докрасна и сравнявшемуся по цвету с точкой, которая располагалась на мочке уха Гу Юня и к которой уже активно подступал, зажав её между большим и указательным подушечками пальцев, растирая до розоватого оттенка область вокруг. Втягивая кожу на груди и слегка покусывая её, Янь-ван, уподобившись жестокому Владыке Ада, не оставил без внимания другую сторону, которую пересекали длинные, грубые и неровные шрамы, сразу бросавшиеся в глаза: ухмыляясь между делом, он крутил и зажимал в своих пальцах, спикировавших с мочки уха по шее вниз, на вторую горошину соска — и играючи провёл по ней вверх и вниз, проделав это несколько раз кряду.       Гу Юнь нахмурился, удивлённый таким несерьёзным отношением к нему. Он почувствовал, как аккуратные ногти Чан Гэна навязчиво прочертили линию до груди, минув шрамы, и теперь морщился от покалывания, словно его полоснули мечом.       — Что? — Чан Гэн наконец оторвался от своего занятия, напоследок запечатлев поцелуй на истерзанной коже, саднящей и распалившейся до зуда. Похлопав глазами и подождав, когда их покинет пелена похоти, Четвёртый принц ухватил Великого маршала за плечи, надавил на них под стать опоре и приподнялся. Только тогда посмотрел глаза в глаза. — У тебя проблемы? — изогнув губы в улыбке, спросил он.       Гу Юнь пожалел, что вообще открыл рот — он едва не задохнулся от возмущения. Он надолго потерял дар речи и только спустя некоторое время сухо произнёс:       — Откуда мне знать, что у тебя их нет?       Чан Гэн посмотрел на него многозначительным взглядом, перехватил руку Гу Юня и убедительно прижал её к своему паху, давно увеличившемуся в объёме. Аньдинхоу поддразнивающе ухватился за слабое место и оттянул его вниз, словно только этого и ждал. Чан Гэн поспешил отстраниться, залившись румянцем, очаровательно перешедшем с щёк на шею.       — Тогда бы мне пришлось извиняться другим способом, — выдохнув, он предложил: — Просто расслабься и ни о чём не думай.       Сорвавшееся с уст Чан Гэна «Ни о чём не думай» означало только то, что он уже сам обо всём подумал, раздумал, надумал и передумал, чтобы передумать передуманное на другие думы и прийти к лучшему исходу. Несомненно, в этом вопросе не было никого более компетентного, чем он.       Но Гу Юнь не мог расслабиться. Он не мог усидеть на месте в течение долгих лет, срываясь на границы по единому приказу Императора, а теперь, когда выдалось несколько ночей, полностью отданных в его распоряжение, он знал, что наутро не сможет усидеть не то что на одном месте — он не найдёт в себе силы пошевелить даже пальцем. Напротив, будет лежать парализованным, не желая двигаться ни на цунь больше, так и отсыпаясь до самого вечера под шум чужого дыхания, раздражающего слух, под чувствительным ухом.       Чан Гэн тоже это знал. Но точно так же Чан Гэн знал, как расслабить его тело.       Словно Гу Юня волновало что-то ещё, он спросил:       — Какую лошадь ты запряг?       И быстро заговорил:       — В моей юности старый Аньдинхоу незадолго до своей смерти подарил мне высокого чёрного жеребца с сильным выносливым телом и густой гривой. Жеребец Чёрного Железного Лагеря не боялся ни воды, ни огня. Даже на границах при стычках двух сторон он упрямо прорывался вперёд, минуя стальные клинки и заточенные лезвия гэфэнжэня. Он был потрясающе обучен держаться при непредвиденных событиях.       Чан Гэн тяжело вздохнул, не в силах унять головную боль. Гу Юнь не мог молчать, страдая от безделья, потому что Четвёртый принц решил позаботиться обо всём сам — и тому в ответ не оставалось ничего, кроме как поспешить заполнить пространство пустыми разговорами. Тем не менее взгляд Четвёртого принца заметно потеплел. Он так соскучился по своему драгоценному ифу, что был готов услышать от него что угодно. У него был приятный голос — глубокий грудной, с игривыми нотками. Пускай Гу Юнь, нахватавшись от Шэнь И — или Шэнь нахватался от Гу Юня, — воодушевлённо говорил обо всём и сразу, порой забывая, о чём он упоминал в самом начале, перескакивая с темы на тему, из его речей всё-таки можно было почерпнуть что-то достойное, если периодически развешивать уши просто так и не отвлекаться, чтобы не упустить линию повествования, которой Великий маршал не всегда придерживался. Чан Гэн запечатлел застенчивый поцелуй у уголка его губ — потому что не успел умаслить Гу Юня на большее — и со смешком поинтересовался, пытаясь разузнать подробности:       — Почему ты вдруг вспомнил об этом? Неужто ты был настолько маленьким, что не мог спокойно взобраться на жеребца и проскакать на нём тысячу ли, вынужденный смотреть только со стороны? — прижавшись лбом к груди, Чан Гэн вдохнул запах тела, от которого исходил горький аромат лекарств, и, дождавшись лишь щелчка языком откуда-то сверху, уточнил: — Что было потом?       Взгляд Гу Юня потемнел.       — Потом люди Запада, будь они неладны, осадили лагерь и принялись вести бой на истощение. В конечном итоге провианту было неоткуда поступать, и жеребец оказался растерзан.       Чан Гэн помолчал несколько мгновений, словно споткнувшись о собственные мысли. Наконец он заговорил:       — Я запряг «тяньма» из твоего поместья. Гарнизоны испытывают недостаток в лошадях?       Гу Юнь погрузился в размышления. Он принялся бессознательно выводить узоры на чужих плечах и как бы между прочим похлопал по одному из них, когда отрицательно покачал головой и сказал:       — Недостатка в лошадях нет. Есть недостаток в натренированных. Провиант и оружие тянутся из разных частей государства и направляются в военные гарнизоны за тысячу миль. Из-за слабых лошадей происходят задержки поставок в два-три дня — и больше, не говоря уже о стабильных нападениях разбойников на укомплектованную кавалерию. От них невозможно отбиться: лошади бегут врассыпную, как отара баранов, едва заслышав лязг стальных клинков.       —Когда провиант нужно возить далеко, государство беднеет, — согласился Чан Гэн. — Я построю конюшни и разведу больше и подходящей породы, способной преодолеть естественные инстинкты. Разбойники перестанут препятствовать твоему пути. Положись на меня, Цзыси, — голос Янь-вана смягчился, и Гу Юнь нежно прикоснулся к его щеке — тот сразу же примкнул к ладони, любяще к ней притираясь и накрывая её своей.       Чуть погодя Чан Гэн тихо и несмело добавил:       — Скоро они не понадобятся. Продовольствие и оружие будут поступать вовремя — и тебе не придётся задумываться об этом.       Гу Юнь посмотрел ему в глаза, будто пытался понять, что же такого он задумал — и больше ни о чём не спрашивал. Махнув на это дело рукой, словно отмахивался от назойливого насекомого, Великий маршал хитро прищурился и изогнул губы в полуулыбке.       — Потуши благовония, — откинув голову к стене, попросил он, чувствуя, как по телу пробегают мурашки холода, когда Чан Гэн в самом деле отстранился, чтобы исполнить просьбу. Он стремительно притянул его обратно, словно приклеенный.       — Конечно, Ваше Величество, — шутливо ответил тот.       Гу Юня передёрнуло. Его улыбка застыла, а лицо побледнело. Казалось, в постели ничего хуже «ифу» он уже не мог услышать, вместо этого предпочитая окончательно лишиться слуха, чем игнорировать вопиющее слово. Едва он с этим худо-бедно примирился, как Чан Гэн снова окатил его ушатом ледяной воды. Теперь, когда сам Четвёртый принц ни во что не ставил Императора, примеряя титул Сына Неба на другого, Гу Юнь гневно нахмурился, шлёпнул воспитанника по рукам, потянувшимся было прикоснуться к его бёдрам, и перехватил оба запястья своей одной. Право слово, этот заносчивый мальчишка совсем не уважал установленную власть. Иначе откуда у него было столько уверенности, что их не подслушивают? Понимая, что воспитал мятежника, Аньдинхоу стряхнул с себя Чан Гэна и, не обращая внимания на недостаток места, который прежде сдавливал даже его грудную клетку, недовольно на него воззрился, едва не поперхнувшись от злости:       — Что ты намерен делать дальше?       Ни один мускул не дрогнул на лице Чан Гэна. Неуклюже усаживаясь в свободную позу и по случайности оказываясь в ногах у маршала, он смущённо улыбнулся и позвал, тут же исправившись:       — Ифу…       — С меня хватит твоих игр, — холодно осадил Гу Юнь. — Помолчи, — Чан Гэн, готовившийся сказать что-то ещё, послушно сомкнул губы в тонкую линию. Только что ему задали вопрос и попросили на него не отвечать. Он неловко поёрзал на месте, стараясь сконцентрироваться на словах Гу Юня, но только усугубил и без того патовую ситуацию. Стыдливо прикрывая рукой паховую зону, которую до боли стесняли плотно прилегающие к ногам штаны для верховой езды, Чан Гэн неожиданно задрожал от восторга и столкнулся с раздражённым взглядом возвышающегося над ним Великого маршала, который тут же осёкся и перестал его отчитывать. Вся многолетняя солдатская выдержка треснула, подобно тонкому льду. — Из твоего рта всё равно не вырывается ничего достойного, — совсем смутился Аньдинхоу.       Он был настолько зол, что не мог подобрать правильные слова на неправильную ситуацию и среагировать должным образом, чтобы не обидеть Чан Гэна. Едва он заговорил о достоинстве, так сразу растерял былой пыл.       Гу Юнь и сам не был достойным: некоторое время назад он тяжело дышал под этим человеком и до сих пор не мог восстановить дыхание отчасти из-за своего недовольства, разом выплеснувшегося наружу. По правде говоря, он почти задыхался, будто раненый, нуждающийся в незамедлительном лечении. Как ему теперь было быть, когда его главная боль, преимущественно головная, представала в лице его Чан Гэна? Было ли тому суждено стать лекарством, если он не мог позаботиться даже о себе?       «Как хорошо, что у него есть ифу, который может наставить его на истинный путь», — с гордостью подумал Аньдинхоу, положив ладонь на макушку Четвёртого принца. «Вот и что бы он без меня делал?»       — Ты слишком напряжён, — томно выдохнул Янь-ван.       Он так жаждал общества Гу Юня и из раза в раз мучился, когда они находились порознь. Сама мысль о скором расставании осела в груди невыносимым грузом, который Чан Гэн не мог ни опустить, ни отпустить — только нести в дрожащих от усталости руках, не прерываясь на отдых. Он дразнил Гу Юня, убеждая его в напряжённости, но сам был напряжён не меньше — они оба знали, что стоит нескольким ночам смениться последним утром — и месяцы обернутся в долгие годы. Именно поэтому Четвёртый принц должен был больше работать, ведь только работая на износ он мог быть уверенным, что встретится с Гу Юнем прежде, чем расцветут цветы османтуса. Чан Гэн обнял Гу Юня, хрипло рассмеявшись и горячо поцеловав его прямо в губы — глубоко и совсем не робко.       Смотря на такого развратного человека, которого взрастил по своему подобию, Гу Юнь не мог не признать, что сводит его с ума отнюдь не вино и благовония, от которых голове было впору кружиться, потому что едкий дым заполонял грудную клетку, вытесняя весь припрятанный воздух; всему виной был паршивец перед ним, который позволял смотреть на себя свысока, даже когда находился в одном шаге от вершины Поднебесной.       Зачарованный Чан Гэн продолжил увещевать:       — Цзыси, я знаю несколько акупунктур, которые помогут расслабиться…       В конце концов он не мог злиться на Чан Гэна слишком долго. Должно быть, Чан Гэн знал, что делает. С его телом — так подавно.       Погружённый в мысли, Гу Юнь не успел заметить, как Четвёртый принц принялся подкреплять свои слова, которые он благополучно прослушал, уверенными действиями: тот сжал бока и массажирующими движениями, легко надавливая, поглаживал затвердевшие мышцы, которые с неохотой поддавались лепке в руках глиняного мастера. Ноющая боль распространилась по телу Великого маршала, и он выгнулся, чтобы сосредоточиться на тёплых дланях, которые его исследовали. Чан Гэн ни во что не ставил не только Императора, но и самого Гу Юня, пропустив мимо ушей всю его гневную тираду и снова взявшись за своё.       — Мерзавец. Ты всё подстроил, — Гу Юнь облизнул губы и почувствовал сладость нектарного чая, который недавно пил Чан Гэн. Несмотря на то, что он не любил сладкое, сладкие губы Чан Гэна, вопреки всему, манили к себе снова и снова; и Аньдинхоу хотел потянуться, чтобы захватить их в плен своими губами, не намереваясь отпускать — истерзать, проникнуть глубже и вытянуть наружу все припрятанные тайны, о которых было не принято говорить вслух.       Чан Гэн фривольно улыбнулся. С того момента, как Гу Юнь вошёл в повозку, он почти не переставал блистать улыбкой. Из-за этого от природы подозрительный Великий маршал постоянно напрягался в ожидании чего-то неожиданного, что делало его мышцы больше похожими на кусок железа. Они оставались малоподвижными уже по причине длительного нахождения в одной позе, чему в большинстве своём поспособствовали границы, но Гу Юнь предпочёл наглым образом свалить всю вину на Четвёртого принца, который стремился ему помочь, искренне желая облегчить страдания. То, что он на самом деле страдал, Гу Юнь понял только тогда, когда Чан Гэн продолжил растирать его бока и глубже надавливать подушечками пальцев на кожу — так, что образовывались ямки после того, как он убирал руки и перемещал их то ниже, то выше, поглощённый хаотичными движениями.       Гу Юнь раздумывал, кто из них двоих по-настоящему сходит с ума. Чан Гэн, растягивающий удовольствия, или он сам, стремительно теряющий самообладание, даже если никогда не обладал манерой сдерживаться в постели. По правде говоря, они и не были в постели, чтобы действовать по-другому. Полевые условия требовали иной стратегии. Притянув Чан Гэна к себе — тот сразу же опёрся ладонями на его бёдра, сжав и скрутив кожу на них, — Гу Юнь выдохнул в приоткрытые губы принца и, облизнув нижнюю, словно хотел вот-вот углубить поцелуй, резко отстранился.       — Так и быть, я всё ещё жду твоих извинений.       Чан Гэн широко раскрыл глаза, обиженно прошептав:       — Это было подло.       — Расставлять ловушки — не менее подло, не так ли?       Чан Гэн склонил голову набок.       — О? Какие же такие ловушки ты нашёл, Цзыси? И являются ли ловушки — ловушками, если ты их всё-таки обнаружил?       «Бесстыдник», — подумал Гу Юнь. «Не признаваться же, что это я от тебя без ума. И о чём это я думаю?»       — Займись делом, — поспешил сказать он.       Чан Гэн послушно продолжил своё занятие.       — Очевидно, ловушка в том, чтобы её обнаружить, а затем нанести удар, — выдохнул Гу Юнь. — Иначе бы её нельзя было назвать ловушкой, — передразнил.       Чан Гэн с ним не согласился, но дипломатично решил оставить все споры на потом, когда у них выдастся немного больше свободного для этого времени. Дав Великому маршалу наговориться, он тем самым свёл конфликт на нет, затеряв его среди прочих припрятанных неурядиц, которые только предстояло обсудить. Стянув с Гу Юня нижние одежды — теперь он был в самом деле без всего, — Чан Гэн только набрался терпения не спешить, когда Аньдинхоу, которому определённо было куда торопиться, не преминул бросить со смешком:       — Если на нас посмеют напасть разбойники, ты предлагаешь мне встать против них совершенно голым?       — Разве ифу не говорил, что таким его могу видеть только я?       — Подлец, — улыбнулся Гу Юнь. — И зачем ты только это запомнил? Неужто питаешь странные намерения?       В самом деле говорил. Аньдинхоу много чего говорил — не верить же теперь всему, что вылетало из его паршивого рта?       Казалось, минула вечность, когда тихое шуршание ладоней по коже, словно её затачивали, как клинок, прервалось проникновенным шёпотом.       — Не посмеют, — тихо сказал Чан Гэн, опустив голову. Гу Юнь, занятый контролем дыхания и успевший позабыть, о чём они говорили немногим раньше, непонимающе на него посмотрел, отнимая руку от лица. — Не посмеют. За повозкой следят мои люди.       Гу Юнь молчал. Внезапное осознание пресекло все дальнейшие сомнения: «Так вот почему он позволил себе такие громкие слова. Ему закон не писан: повсюду стая волков, а он среди этой стаи — вожак. Разумеется, он испытывает уважение только к окружающему его лесу». Брови Великого маршала сошлись на переносице, когда он сделал неутешительные выводы.       Чан Гэн хотел объединить государственную и военную власти. Его сорвавшееся обращение было всего лишь предпосылкой.       — Ни один враг не пройдёт сквозь их оборону, — продолжил убеждать Чан Гэн, заметив его хмурое выражение. Он принялся спускаться к утончённым лодыжкам маршала почтительными поцелуями, затем задержался на выпирающих косточках, прикусывая на них тонкую кожу и слегка оттягивая её, чтобы оставить быстро исчезающий след в виде полумесяца. Глаза Чан Гэна подёрнуло пеленой вожделения. Он снова припал губами к коже, зацеловывая её до красноты, а затем отстранился, чтобы оценить проделанную работу. Теперь, когда на лодыжке вырисовывалась самая что ни на есть настоящая кровавая луна, он мог без зазрения совести взвыть от чувств, переполнявших его сердце и голову. Но Гу Юнь не дал ему слишком вдохновиться этой идеей — он покрутил ногой, вырвавшись из плена, и захватил пальцами нижние одежды Янь-вана, пребывающие в полном беспорядке и стесняющие движения. Спустившись к низу живота, он усмехнулся и едва надавил, прежде чем отстраниться и сделать это снова. Чан Гэн всегда был сообразительным. Не смея медлить, он быстро разобрался с препятствием, после чего подхватил ноги маршала и резким движением потянул его на себя, пристраиваясь поудобнее.       Он так скучал. Он изнывал от боли, когда не видел Гу Юня рядом. Он не знал, что будет делать, если очередная битва закончится поражением. Сходя с ума от беспокойства, даже когда Гу Юнь находился под ним и сосредоточенно крутился на подушках, хмурясь и старательно ища приемлемую для неприемлемых занятий позу, Чан Гэн не мог поверить, что всё происходящее — явь. Он хотел поцеловать Гу Юня, глубоко и влажно. Он хотел слиться с ним воедино, растворившись в нём полностью. Он хотел его; страстно желал впиться зубами в шею и грызть её до тех пор, пока не захлебнётся кровью — и боялся своих желаний. Помотав головой, Чан Гэн умоляюще взглянул на маршала и попытался собраться с мыслями. Он всё ещё не извинился за тяжёлые благовония и хорошее вино, не говоря уже о спланированной поездке в поместье наедине друг с другом.       Повсюду творился беспорядок: одежда, которую Чан Гэн стянул впопыхах и без особого труда — и от которой Гу Юнь и сам был не прочь скорее избавиться, пренебрегая её целостностью, — валялась на столе, прикрывая чайный сервиз; чаша, которую совсем недавно держал в своей руке Чан Гэн, покатилась по полу, когда Гу Юнь невольно сбил её ногой, подбирая удобное положение для заботливо размятой поясницы; занавеска у окна наполовину приоткрылась, впуская в небольшое помещение холодный ветер, который объял два распалённых страстью тела и унёс с собой густой запах потушенных благовоний.       Уже в следующие мгновения Чан Гэн сосредоточенно водил подушечкой большого пальца по сжатому кольцу мышц, мягко втирая мазь, которую прежде согрел в своих ладонях. Гу Юнь вдруг посмотрел на своего мужчину — и не смог отвести взгляд, тут же перехваченный другим зорким. Они оба молчали, не произнеся ни слова. Нерушимая тишина обволакивала их плотным коконом, отделяя от внешнего шума: шелест деревьев внезапно стих; шелкопряды перестали прясть тонкую нить. Гу Юнь с трудом протолкнул ком в горле. Взгляд Чан Гэна, замершего на месте, словно готовился наброситься на него, подобно волку, ярко горел в темноте, не затрагивая невыразительное выражение лица. Прежде Гу Юнь осадил Янь-вана, стремясь потушить костёр, вылив на пожранные пламенем поленья ведро холодной воды — и просчитался, поспособствовав его развитию в неизмеримых масштабах. Очарованный Великий маршал протянул руку к щеке Чан Гэна и провёл линию до уголка губ, прежде чем прижал ладонь к коже и приподнялся, чтобы оставить беспорядочные поцелуи на лбу, высокой переносице, ямке над губами, очерченным скулам и наконец на самих губах — везде, до чего только мог дотянуться. Он не боялся обжечься, потому что горел не слабее Чан Гэна. Его обычно бледная кожа, которая не поддавалась влиянию солнечных лучей, отчаянно розовела от охваченного жара. Чан Гэн ответил на поцелуй, порываясь прижаться ещё ближе, ближе, ближе — так, чтобы они слились в единое целое. Чтобы отныне и навсегда они были неразлучны. Чтобы уйти из мира вместе, держась за руки, и раствориться в отблеске небытия, глядя друг другу в глаза и точно зная, что вся боль, затронувшая их жизни, осталась далеко позади вместе со смертными оболочками. Руки Четвёртого принца подрагивали, но он не смел пренебрегать здоровьем маршала. Введя кончик большого пальца и едва-едва растягивая кольцо мышц, Чан Гэн надавливал на него и тут же отступал, ведя себя как самый настоящий варвар — исключительно совершая набеги. У Гу Юня внезапно задёргался глаз. Если бы он мог мыслить здраво, как если бы прибывал на поле боя и поджидал врага, он бы всенепременно приложил усилия, чтобы отчитать Четвёртого принца. Чан Гэн будто и сам обо всём догадался. Двигая пальцами в его нутре и пробираясь к самой сути, он согнул средний и безымянный пальцы, чтобы тут же разогнуть их и углубиться. Гу Юнь вздрогнул. Его кадык соблазнительно дёрнулся, когда он сглатывал слюну, и Чан Гэн, околдованный его реакцией, попробовал двинуться снова. И снова. Гу Юнь рефлекторно отстранился и сжался, попытавшись отступить. Он откинул голову назад и скорректировал позицию ног в более устойчивое положение: ноги выпрямились настолько, насколько позволяло узкое пространство экипажа. За неимением других вариантов Аньдинхоу попросту обхватил талию Чан Гэна и нахально улыбнулся.       Заметив это, Янь-ван не мог не предпринять верное решение.       — Ифу, должно быть, неудобно, — прошептал он и посмотрел на Гу Юня из-под завесы длинных густых ресниц, опускающихся и приподнимающихся, словно опахала. С этими словами Чан Гэн изменил положение маршала, передислоцировав его войско, состоящее из одного человека, по своему усмотрению — подтянул вниз, выбив из-под головы коленную подушку, и ухватился за икры. Не медля ни секунды, он развёл их в стороны и навалился, придавливая маршала своим телом. Только после расположил чужие ноги на своих плечах, позволив им выпрямиться. Гу Юнь, только нашедший неплохую позу, обомлел. Более не пленённый взглядом, он поспешил сказать, чувствуя натяжение мышц:       — Тяжело говорить об удобстве, когда в тебе находятся чужие шаловливые пальцы, не знающие стыда.       Чан Гэн понимающе кивнул, поцеловав тыльную сторону его руки и прижавшись к ней щекой, чтобы с очаровательной улыбкой произнести:       — Ифу виднее.       Гу Юнь возмутился настолько, что захотел приподняться — и не нашёл возможным это сделать. В детстве в наказание за проделки он стоял в позе всадника и ловил многочисленные смешки. Теперь он закинул ноги на плечи Чан Гэна и заметил, что в состоянии провести так длительное время. Тем не менее это напомнило Аньдинхоу то, что он не хотел вспоминать, поэтому он предпринял попытку высвободиться и пнуть мелкого паршивца прямо в грудь, но был перехвачен за лодыжки. Вдруг пальцы покинули тело с тихим хлюпом, заставив его осечься и смиренно остаться на месте с нечитаемым выражением на лице. Не признав поражения, он лениво протянул:       — Можем поменяться.       Щёки Чан Гэна залил густой румянец.       Пускай маршал жаловался на временные неудобства, он легко к ним приспособился, и теперь с трудом мог признать, что без пальцев внутри стало лучше. Мышцы отчаянно сжимались вокруг, словно представляли собой опасную ловушку, а член болезненно изнывал, лишённый всяких ласк. Нет, однозначно стало хуже, — быстро передумал маршал. Нащупывая руку Чан Гэна, который догадливо ухватился за его запястье, Гу Юнь огладил скользкие пальцы и поднёс их к губам, оставив поцелуй с закрытыми глазами. Он знал, что глаза Четвёртого принца сияют ярче, чем сияли звёзды на небе, поэтому предпочёл их избегать, чтобы не начать считать в них созвездия. Вместо этого он вслепую помог Чан Гэну вернуться к занятию, направив его руку вниз. Должно быть, этот жест милосердия выбил того из колеи. Янь-ван глубоко вдохнул, задерживая дыхание от восторга, и Гу Юню не довелось услышать, чтобы он выдохнул. Беспокоясь, что он успел задохнуться, маршал приоткрыл глаз и увидел лицо Чан Гэна в непосредственной близости, тут же распахивая и второй. Когда это он успел приблизиться?       Они оба упали, захватив друг друга в объятия, и стукнулись о стену повозки, весело смеясь и перехватывая смешки губами. Повозка тихо заскрипела. Из трёх труб повалил густой пар, когда она двинулась с места под лошадиное ржание. В следующее мгновение Чан Гэн и Гу Юнь старались вести себя тише, когда Четвёртый принц проник в тело Великого маршала и принялся в нём двигаться, постепенно наращивая темп. Размеренные толчки становились глубокими и частыми. Собирая спиной все неровности повозки, Гу Юнь не мог не признать, что оказаться в личных покоях было бы предпочтительнее. Впрочем, тут же отмёл мысли: он заключил Чан Гэна в объятия и поддался навстречу, чтобы урвать его сбившееся дыхание.       «Что же это такое?» — хмурился маршал, рвано выдыхая, плотно сжимая губы и удерживая стон, отчаянно рвущийся наружу. Будучи главнокомандующим императорской армией, разумеется, он был достаточно сдержанным, чтобы перенести и боль, и горечь. Но кто знал, что проглатывать стоны удовольствия — в сравнении это не сущая мелочь?       Чем сильнее раскачивалась повозка, тем неудобнее становилось шевелиться. Чан Гэн проникал слишком глубоко, задевая всё, что надо, и всё, что не надо, отчего Гу Юнь периодически подрывался и отползал назад, чтобы изменить глубину проникновения, и сразу же упирался в стену. Чан Гэн слышал, как кровь пульсировала в его жилах, подобно разверзнувшемуся вулкану, готовая вот-вот пробить кожу и хлынуть фонтаном. Он задрожал то ли от чувств, то ли от того, что повозка накренилась на ближайшем повороте. Гу Юнь ухватился за его плечи и резко выдохнул, приоткрывая рот. Его хватка словно была отлита из железа, когда он стремился удержаться на месте и не откатиться в сторону при очередной качке. Янь-ван с трепетом подумал, что если бы маршал не был достаточно измотан долгой дорогой домой и несколькими бессонными ночами после аудиенции с Императором, он бы непременно согласился поиграть с ним подольше и с большим энтузиазмом, присущим скорее Шэнь Шилю, нежели Великому маршалу — и тогда Чан Гэн не мог ручаться за исход. Несомненно, он бы оказался в невыгодном положении, потому ему ничего не оставалось, кроме как воспользоваться уловками сейчас. Четвёртый принц облизнул губы. Жар снова и снова заполонял его грудь, спускаясь ниже и ниже. Его ифу обладал поистине невероятной силой… Толкнувшись глубже и выбив из его груди разгоряченные вздохи, Чан Гэн пустился вскачь.       Гу Юнь думал о том же. Он заметил, что в Четвёртом принце непозволительно много сил для человека, который ведёт сидячий образ жизни и редко выбирается за пределы дворца, чтобы побегать. Его член был сильным, пронзительно выносливым и очень точным, когда натыкался на нужную акупунктуру, которая должна была «помочь ему расслабиться». Чан Гэн обладал железной волей сдерживать обещания… Гу Юнь с каждым новым толчком напрягался всё больше, сжимаясь и насаживаясь, чтобы закончить.       Казалось, он лишился не только зрения и слуха, ко всему прочему он был готов расстаться с рассудком здесь и сейчас!       Удивительно, насколько Чан Гэн был брезгливым и не любил грязь, но продолжал кувыркаться с Гу Юнем ночь напролёт, ни в чём себе не отказывая. Глядя на притомившегося Чан Гэна, Гу Юнь вдруг запустил ладонь в его волосы и распустил высокий хвост, массажируя кожу головы. Чан Гэн довольно промычал, не открывая глаз. Продолжая двигаться, он едва ли сбавил темп.       — Мелкий паршивец.       «Мелкий паршивец» улыбнулся, лениво приподняв одно веко.       — О тебе говорю.       «Паршивец» давно стало именем собственным — не нарицательным, — но всё ещё несло в себе порицание, которым Гу Юнь, прерываясь на поцелуи, не стеснялся задаривать Чан Гэна, впитывающего слова, как жаждущий желал испить воды — сцеловывал с губ каждое возмущение и заглаживал вину, не давая Гу Юню растратиться на большие оскорбления, которые заводили принца с пол-оборота сильнее, и проникая глубже. И лишь после, когда дыхание человека под ним сбивалось настолько, что тот не мог произнести слово на едином выдохе, Чан Гэн становился более обходительным и мягким, направляя свою безудержную страсть в другое русло. Аньдинхоу прикрыл глаза и положил прохладное предплечье поверх. Как странно: его тело пылало, но в то же время не обжигало настолько, чтобы рефлекторно отстраниться и дважды на это не вестись. Если бы Гу Юнь страдал от холода, а не от нескончаемых поцелуев, оставленных везде, где только можно, потому что слово «нельзя» ему претило, он бы непременно возжелал прислониться к груди Чан Гэна и сгореть дотла, чтобы даже продрогнувшие кости высохли. Всё походило на безумие. Четвёртый принц был безумцем, а Гу Юнь, как верный поданный, ему всячески потакал, не замечая, насколько безумен был сам. Вдвоём хватаясь друг за друга, будто бы не было ничего важнее, Чан Гэн и Гу Юнь видели только свет, который озарял их глаза, подёрнутые мутной пеленой, точно принц и маршал перебрали с вином. Янь-ван был опьянён любовью, подгонявшей обнимать Аньдинхоу крепче, срывать заглушенные стоны желаннее и остервенело соприкасаться с ним всем телом, входя — и выходя лишь по необходимости довести начатое до конца. Гу Юнь испил вина, чтобы его многолетнее недоверие, которое он не мог обезличить даже с Чан Гэном, заведомо зная, что тот совершенно другой, не пошло трещинами — он пьянел медленно. Теперь все его мысли и действия становились вязкими, словно подогретая конфета, растаявшая между пальцев.       Липкая. Тягучая.       Содрогаясь от каждого толчка, Гу Юнь сильнее вжимал предплечье в глаза и стискивал зубы, стараясь вести себя тише. Горло неприятно сжимало. В перерывах он едва мог сглотнуть. Был ли виноват в этом Чан Гэн, который довёл его до жажды или рыданий, способных её утолить, но он чувствовал себя уставшим и донельзя развращённым.       Внезапно повозка наехала на кочку. Она тряхнулась, прежде чем со скрипом остановилась, прекратив движение. Не ожидавшие такого поворота в порыве страсти, Чан Гэн и Гу Юнь выдохнули в унисон, почувствовав, как боль распространяется от самого нутра. Чан Гэн обеспокоенно уставился на Гу Юня, сдержавшего все эмоции.       — Цзыси…       Гу Юнь пришёл в чувства, тут же цепляясь взглядом и за почти потухшие паровые лампы, по которым непременно стоило постучать, чтобы они светили ярче, и за ночное небо, несмело выглядывающее из окна со съехавшей в сторону занавеской, и за красивое, но обеспокоенное лицо Чан Гэна, нависшего над ним. Поняв, что он только что лишился возможности достичь пика и был вынужден прерваться из-за ерунды, Гу Юнь приподнялся на локтях, отметив, как живот сжимает болезненным спазмом, и Чан Гэн аккуратно выскальзывает из его тела.       — Продолжай, — махнул он.       Чан Гэн покачал головой и вздохнул.       — Если ты сейчас же не закончишь, я лягу спать.       Но Чан Гэн только зажмурился, попытавшись унять грязные мысли. Не было ничего дурного сделать это в другой раз. «Когда во всём мире соблюдается Дао, тогда кони унаваживают землю. Когда на всей земле не соблюдается Дао, боевые кони пасутся в окрестностях» . Чуть погодя прошептал:       — Нет греха тяжелее страстей…       Гу Юнь щёлкнул пальцами перед его лицом, возвращая внимание.       — Что это ты там себе бормочешь? И чем это, по-твоему, мы тут до этого занимались? — усмехнулся он. — Как ты смеешь отвлекаться на какие-то там великие учения, когда перед тобой лежит такой прекрасный цветок трёх фракций куда более великого Чёрного Железного Лагеря, прославившегося далеко за океан? — он провёл по своему телу ладонями и закинул руки, сложенные в кольцо, за шею Чан Гэна, точно удерживал буйного коня. — Вот ведь паршивец… Тебе стоило позаботиться об этом заранее. Сосредоточься на чём-нибудь одном. Покаешься потом, — нетерпеливо бросил Гу Юнь, наклоняя голову Чан Гэна и целуя его в губы так остервенело и жаждуще, что Четвёртый принц разом лишился всяких мыслей и принял все свои грехи как нечто само собой разумеющееся. Живя с бесстыдником Гу Юнем, разве могло быть иначе?       Член, сочащийся смазкой, так и не получил разрядки. У Гу Юня не было сил препираться с Чан Гэном, так что он просто лёг на спину и попытался прийти в себя, приглашающе расставив ноги. Янь-ван по-прежнему сидел между ними и, дожидаясь, когда Гу Юню — или ему самому — станет легче, прислонился щекой к коленке, водя ладонью по внутренней части бедра вплоть до коленной чашечки. Аньдинхоу, порядком раздражённый нерешительностью своего мужчины, что ему было несвойственно, подгонял:       — Делай — или катись отсюда.       Чан Гэн выдохнул.       — Нет, это больно. Считай, что я бессилен, и могу удовлетворить тебя иначе. Как и договаривались, — усмешка закралась между линией его губ, и Гу Юню страстно захотелось её сцеловать.       «Когда это я там с тобой о чём-то договаривался?»       — Бывало и хуже, — наконец сказал Великий маршал, не ведая, как ещё он мог убедить непробиваемого Четвёртого принца, которому было мало даже его самого, лежащего во всех неприличных позах перед ним.       Чан Гэн недоумённо на него посмотрел, отрываясь от утомительных поглаживаний. Гу Юнь нашарил его руку в темноте и провёл ею по крупному и неровному шраму на груди, самому жуткому из всех. От того, что шрам пересекал половину тела, разделяя его на две части, он выглядел грубым и неправильно сшитым. Кожа была плотной на ощупь и будто бы возвышалась над другими окружающими участками.       Четвёртый принц несмело, даже робко, провёл по нему.       — Болит?       — Не болит.       Тогда Чан Гэн прикоснулся губами.       — Чувствуешь что-нибудь?       — Нет.       — Обопрись спиной о стол, — сказал Чан Гэн, прерывая разметавшиеся мысли Гу Юня.       Тот посмотрел на давно остывший чайник и всё же не преминул бросить со смешком, чуть повернув голову в сторону Чан Гэна:       — Ты хочешь ошпарить меня, как осла?       Чан Гэн закрыл Гу Юню рот ладонью, чтобы он не молол чушь, а на другую поспешил опереться. Он попытался снова выполнить тонкую и искусную работу, подобно мастерам из Линшу, когда касался уцелевшей кожи между шрамами, словно читал Гу Юня как открытую книгу, и пальцем следил за строчкой, на которой остановился. Но даже читая между строк, он умудрялся найти нужные слова, чтобы понять их смысл в предложении.       — Цзыси, — растянув губы в любящей улыбке, прошептал Четвёртый принц. — А так? — прислонившись всем корпусом к родному, спросил он. — Так — чувствуешь?       Гу Юнь уже порывался снова ответить легкомысленное «Нет» и перевести всё в шутку, но вопреки всему, он почувствовал. Много лет назад, когда он только столкнулся с бедствиями, и его кожа была рассечена в пылу сражения — тогда Гу Юнь всё ещё чувствовал. Чувствовал боль, из-за которой не мог сделать небольшой вдох, и тугие повязки, из-за которых не мог сделать даже самый маленький выдох. Всё его тело содрогалось, но он не мог пошевелиться, забинтованный с ног до головы. С тех пор прошло много времени. Раны затянулись, бинты сгнили в земле. Вся боль ушла — и в воспоминаниях не отпечаталась фактической. Происходившее будто бы случилось не с Гу Юнем — и он не спешил обращать внимание на сущие мелочи. Тем не менее теперь он ощущал прикосновения так, будто они были исцеляющими.       Гу Юнь с недоверием уставился на Чан Гэна. Как он мог ответить, если его рот был по-прежнему закрыт? Он лизнул ладонь Чан Гэна, заставив того в смущении одёрнуть руку.       Чан Гэн изучал Гу Юня на протяжении нескольких лет. Он познал его поведение, научился имитировать его почерк, однако никак не мог подступиться к его телу… Он всегда схватывал учения на лету, независимо от того, кто и каким образом ими делился. И теперь, применяя теоретические познания на практике, умело находил нужные точки удовольствия на литом теле, минуя шрамы и прикасаясь к чистой коже; распаляя Гу Юня так, как его не распаляли битвы. Тот метался под ним и тяжело дышал. Великий маршал с удивлением отметил, что руки Чан Гэна, в которых в последнее время бывали лишь отчёты для Военного Совета, по-прежнему крепки. Тяжело выдохнув, он прикоснулся к красивому предплечью. Тело Чан Гэна было великолепным. Донельзя красивым. Он обладал крепкими мышцами — и Гу Юнь не удержался, ущипнув кожу. Словно гладил шёлк, Великий маршал усмехнулся и ухватил завороженного Чан Гэна за ладонь — и только тогда понял, что тот всё это время не двигался. Казалось, Гу Юнь почти смутился, но слова покинули его рот прежде:       — Чего застыл? Я любуюсь собой, — взглянув на Чан Гэна, он продолжил: — в отражении твоих глаз.       Глаза Чан Гэна были поразительно глубокими; осознанными. Словно они вобрали в себя все истины мира, которые не могли быть раскрыты другим. И теперь он доверительно делился этими тайнами с Гу Юнем, потому что все тайны должны быть переданы безмолвием, чтобы по-прежнему остаться таинственными. У Гу Юня перехватило дыхание. Внезапно он захотел расспросить Чан Гэна о многом: о том, как тот жил несколько месяцев, что они были в разлуке; о том, что он собирается делать в будущем, когда им предстоит расстаться снова…       Четвёртый принц тихо рассмеялся. Он покачал головой и поцеловал Гу Юня в уголок губ, после чего наклонился достаточно близко к уху, на котором пылала точка цвета киновари, и прошептал:       — Ты и вправду красив. Мне тоже нравится любоваться тобой.       Железная марионетка, которая была ответственна за повозку, определённо вышла из строя. Оставшись в лесу на полпути к поместью, Чан Гэн и Гу Юнь смотрели друг другу в глаза, не зная, что ещё сказать. Они оба ощущали неудовлетворение.       — Если ты перестанешь заботиться о своём ифу, — выплюнул Гу Юнь, — ты отправишься до поместья пешком и будешь ночевать под холодным звёздным небом до самого утра — и ифу больше никогда не позаботится о тебе сам.       Чан Гэн усмехнулся.       — Цзыси, разве уже не первая четверть часа Мао?       — Что?       Чан Гэн отодвинул занавеску — небо за окном начало светлеть; солнце поднималось из-за горизонта. Гу Юнь неверяще уставился на белые облака. Принц рассмеялся. Поняв, что потерял лицо, Гу Юнь отмахнулся от него и лёг обратно.       — Поверить не могу: до поместья рукой подать, а мы прокувыркались целую ночь — и не приблизились к нему ни на шаг.       — Ифу, — с нежностью глядя на Великого маршала, щурящегося от света, Чан Гэн отпустил занавеску, колыхнувшуюся на ветру и прикрывшую окно. Полоски лучей теперь отражались на лице Гу Юня, точно он был сделан из нефрита: изящные черты лица, высокая переносица и брови вразлёт, а в углу глаза красовалась яркая алая точка, объясняющая его красоту — божественный. Чан Гэн придерживался учений Будды, и пускай он не должен был делать того, что сделал, но он опустился на колени перед Гу Юнем и сгрёб его в свои объятия, вдыхая запах тела. — Ифу, — настойчиво повторил он, задорно отстраняясь. — Я уже достаточно взрослый, чтобы позаботиться об ифу и о себе самостоятельно.       Не сразу поняв, к чему он это сказал, разморенный Гу Юнь резко распахнул глаза и подорвался на локтях.       Чан Гэн вовсю хозяйствовал с его членом.       — Ты…       Чан Гэн ненадолго прервался, отвлекая Гу Юня разговорами:       — Цзыси, я пошутил. Повозкой управляет железная марионетка.       Тот усмехнулся.       — По-твоему, я из ума выжил, раз не признал её сразу же?       Из ума он, может быть, всё-таки и выжил, но про марионетку не солгал — потворствуя игре Чан Гэна, он сделал вид, что ничего не понял. Чан Гэн уткнулся носом в ямку острых ключиц, улыбаясь и щекоча кожу тёплым дыханием. Гу Юнь передёрнул плечами.       Чан Гэн продолжил. Осознавая, что начатое следует доводить до конца, напоследок он согрел шею Гу Юня, втянул губами кожу под острым подбородком и ещё несколько раз поцеловал одно и то же место, словно смаковал его на вкус. А затем сполз вниз и больше не поднимал головы, чересчур занятый доведением Гу Юня до беспамятства. Тот пытался оттянуть его за волосы, покуда не сдался и не зарылся в них ладонью, подзывая ближе к себе и направляя. Ресницы Чан Гэна подрагивали; взбудораженный до покалывания кончиков пальцев, он усердно работал ртом, вбирая плоть и оттягивая крайнюю, чтобы тщательно вылизать её, зацеловать и спрятать в глубине, заглатывая и замирая до крупной дрожи, пока не подступала тошнота. Крупные вены пульсировали, ударяя в горло. Чан Гэн был жадным. Жадным до знаний, до власти, в особенности жадным до своего маленького ифу. Всё, что касалось Гу Юня, касалось и его самого. Он был готов принять от него что угодно, будь то пощёчина или шутливый поцелуй — всё исходящее от Гу Юня будоражило его сердце настолько, что Янь-ван не мог спать ночами, нередко преследуемый весенними снами. Ни одна сутра не была способна утолить его жадность до Великого маршала, как не могла искоренить зависть, когда кто-то в отношении его ифу понимал нечто больше него самого. Чан Гэн знал, что был жадным. И Гу Юнь тоже был прекрасно об этом осведомлён. Позволяя Чан Гэну делать всё, что заблагорассудится, он сжимал бёдра и касался его головы коленями, сомкнутыми с двух сторон. Великий маршал хотел скрыться от жара, приоткрыть окно и вдохнуть прохладный ночной воздух, в то же время не желал отстранять увлёкшегося Чан Гэна. Вся усталость, которая копилась в том из-за многочисленных переработок, растворилась, сменившись расслабленным выражением лица. Гу Юнь плохо понимал чувства других людей. Поэтому не в силах терпеть, он что-то произнёс. Но голос неожиданно стал хриплым, и Четвёртый принц едва его не прослушал. Гу Юнь рассмеялся, потрепав его по макушке, и повторил:       — Всё, хватит. Ты пёс какой, чтобы меня слюнявить?       Янь-ван приподнялся и оставил лёгкий поцелуй чуть выше его век, вбирая складку и отпуская её. Затем он снова спустился к животу, явив собой образ сосредоточенного Четвёртого принца, послушно выполняющего работу. Весь его ответ заключался в молчании, а работа — в служении государству. Ведь пока Гу Юнь был основой государства, Чан Гэн не мог ею пренебрегать. И даже если основа однажды падёт, разрушится — он не станет относиться к ней хуже. Гу Юнь с любопытством на него посмотрел. Интересно, он перебирал меморандумы с такой же деликатностью? А когда перелистывал страницы книг, так же облизывал пальцы? Маршал покачал головой. Единственное, в чём он был глубоко убеждён: Янь-ван больше никогда и нигде не работал с таким энтузиазмом, как работал сейчас.       И Чан Гэн всё ещё был в его ногах. Если Гу Юнь хотел считать его своим псом — он бы им стал и действительно залаял, если бы это означало, что он не будет брошенным. И если его будут гладить вот так снова и снова, теряясь в спутанных волосах и пропуская между пальцев отдельные пряди, словно капли воды… Руки до одури взбудораженного Чан Гэна были влажными. Он был возбуждён и едва держался, скребя пальцами по деревянному полу повозки, словно скорбный пёс. Занозы просачивались под ногти и ощущались иглами. Всё это походило на пытку, мучительную и сладкую до того, что зубы скрежетали и сводило скулы. Чан Гэн промычал, чувствуя, как Гу Юнь толкается в его рот. Он перестал двигать головой, позволяя маршалу двигаться самому, задать нужный темп. Ловко подстроившись и легко поняв его ритмичные движения, Чан Гэн с трепетом теплил мысль, что Гу Юнь прямо сейчас имитировал фрикции, толкаясь навстречу. Он зажмурился. Его пальцы сжались в кулаки, и занозы впились в кожу глубже, больнее. Четвёртый принц не обратил на это никакого внимания, стыдливо думая, что к нему даже не нужно прикасаться: он готов кончить даже от осознания того, что ифу трахает его в рот! Он обречённо простонал, признавая поражение, и открыл глаза, подёрнутые пеленой похоти и нежности, которые переплелись друг с другом в противоестественности. Чан Гэн хотел смотреть только на своего ифу. Хотел ловить любое изменение выражения на его лице. Он хотел его всего, целиком и полностью. Он хотел вести и быть ведомым, он хотел целоваться до умопомрачения и никогда не терять связь с действительностью одновременно. Чан Гэн хотел. И в этот момент, казалось, всё было написано на его лбу.       Гу Юнь едва не подавился, когда посмотрел на него, разомлевшего и не таящего любви в своём взгляде. Он ткнул пальцем в складку на лбу почти не осознано. Чан Гэн даже не дал ему повода задуматься. Его возбуждённое намеренное мычание дало Гу Юнь потеряться в собственных чувствах и ощущениях, охватив вибрациями член от основания до головки, пуская импульс по всему телу — потому что Гу Юнь крупно вздрогнул и понял, что с его сердцем было что-то не так. Вероятно, он стремительно старел: оно учащённо билось и, даже соврав, что не умеет считать пульс, в этот момент он бы не смог доказать обратное даже самому себе. Слишком быстро. Слишком громко. Слишком… слишком. Много. И в то же время недостаточно. Гу Юнь положил ладонь на свою грудь и нахмурился. Чан Гэн, не отрываясь от члена, перехватил маршала за запястье, когда тот перестал гладить его по голове, и, словно обо всём догадался, принялся считать, коснувшись двумя пальцами. Он сбился, поражённо уставившись на Гу Юня.       Именно тогда Аньдинхоу давал сам себе обещание: «Боже мой, если он сейчас заставит меня кончить без рук, я всенепременно зажгу благовония в храме Ху Го».       Гу Юнь ощутил себя совершенно голым против подобного взгляда. Не зная, чем прикрыть свою наготу, он не нашёл ничего лучше, чем накрыть глаза Чан Гэна ладонью. Тот растянул губы в улыбке и, несомненно, пришёл к собственным выводам. Гу Юнь занервничал: «Вот ведь… и чему его только учила барышня Чэнь? Ни стыда, ни совести! Он что, ещё и мысли умеет читать?»       Чан Гэн едва не застонал от переизбытка любовных чувств, изранив пальцы о пол экипажа. Наконец Гу Юнь это заметил и с силой перехватил руки своего нервного мужчины, отстраняя и заключая поцелуй на его губах в награду, как и полагается, тому, кто в боях на колесницах захватил первые десять. Серебряная нить слюны растянулась между ними, вскоре оборвавшись.       — Ты хорошо постарался.       Чан Гэн почувствовал, как онемел язык, и облизнулся, слизывая предэякулят Гу Юня.       — Я не закончил, — мягко заключил он, как делал это на собраниях, и снова потянулся к члену, желая ухватить его распухшими и влажными губами, но Гу Юнь быстро увернулся, и цель нападения соблазнительно шлёпнула Чан Гэна по щеке, заставив его широко распахнуть глаза. Сердце Гу Юня подпрыгнуло, когда он накрыл ладонью то место, на которое пришёлся шлепок, и заливисто рассмеялся, чувствуя, что уже не может и не хочет нежиться без дела. Он набросился на Чан Гэна, когда тот этого никак не ожидал, оттого что был слишком ошеломлён и нерешителен, и внезапно оказался пленён паршивыми, но такими красивыми глазами и заляпанным тягучей жидкостью ртом. Гу Юнь мигом стушевался и не без недовольства согласился на медлительные поцелуи.       — Ну надо же, какое совпадение! Хватит болтать, давай сделаем это вместе, — произнёс он на выдохе, когда удалось избежать следующего поцелуя, тем самым удержав хлипкую оборону. Однако на возведение порушенных стен требуются соответствующие материалы и клей — у него не было ни того, ни другого. Вдобавок, Гу Юнь не располагал временем. Более того, Чан Гэн поступал необдуманно, когда ринулся осаждать крепости.       Великий маршал стушевался: «А ведь правда: нет крепости — нет и необдуманности как таковой».       Наконец он не выдержал: как ни крути, положение шаткое, никудышное. Руководствуясь древней мудростью: «Не можешь одолеть — возглавь!» Аньдинхоу воодушевился. Грубо ухватив Чан Гэна поперёк талии, он перевернул его на спину и, разведя себя пальцами, насадился на член точным движением в цель, словно вообразил себя луком, а Чан Гэна — своей стрелой. Четвёртый принц задушено вдохнул и заскрежетал пальцами по полу повозки, жалобно проскулив. Он не мог сдерживаться — и в то же время не желал причинять своему ифу вред. Гу Юнь всё понимал. Он замер и поцеловал Чан Гэна нежно, неторопливо. Затем приподнял его руки, ухватившись за них, как за спасательную соломинку, и переплёл пальцы, доверчиво глядя глаза в глаза. Лишь бы Чан Гэн себя не изранил.       — Любимый, — произнёс он, сжимая Янь-вана в себе, — я в самом деле нуждаюсь в натренированных лошадях.       Гу Юнь смахнул с рук смазку и, проведя большим пальцем по губам, усмехнулся до того самодовольно, что Чан Гэн едва не застонал от фатального поражения. Он спланировал всё от и до только ради того, чтобы Гу Юнь разбил его формацию в два счёта. Но даже так Чан Гэн был предельно счастлив, что пошёл на такой отчаянный шаг — самоубийство , — удачно соблазнив Великого маршала. К чему он готов не был, так это к тому, что Гу Юнь обопрётся на его грудь локтем и склонит голову в бахвальстве.       — Ну, Ваше Высочество, — прищурив свои хитрые глаза, издевался Гу Юнь. — Так что ты намерен делать со своим поданным? Расскажи мне во всех подробностях, как ты любишь это делать.       Глаза Чан Гэна широко распахнулись. Гу Юнь не стал ждать, когда он перестанет сопротивляться самому себе: задвигался самостоятельно, упорно держа принца за запястья, как за поводья, и в самом деле принялся энергично объезжать его, проверяя на пригодность. Чан Гэн был выносливым всю ночь, но невовремя стушевался. Тем не менее он же, не отводя взгляда, наблюдал за надменной улыбкой Аньдинхоу и не мог не принять вызов, одним выпадом переменив их положение и в последний раз мазнув губами по чужой щеке, прежде чем сорваться на бешеный темп.       Гу Юня то и дело била крупная дрожь, когда он вытягивался дугой, в самом деле уподобившись бравому луку, и хватался ладонями за плечи Чан Гэна, под которыми перекатывались плотные мышцы. В повозке было тесно — негде развернуться. Два крупных мужских тела то и дело тесно прижимались. Трение между ними высекало искры, словно два кремния бились друг о друга. Гу Юнь ненамеренно напрягся, сжимая в себе Чан Гэна, и резко выдохнул с низким стоном, искривившем его губы. Аньдинхоу встретился со взглядом Чан Гэна — тот и не стремился скрыть бушевавшее в нём пламя. Гу Юнь замер, едва не подавившись слюной. Как зачарованный варварским шаманом, он смотрел, не отрываясь, в чужие глаза. Если его тело напоминало пожар, он дотла в нём сгорал.       Чан Гэн снова попросил расслабиться. Его шёпот казался надрывным, но Гу Юнь его не послушался. Как он может расслабиться прямо сейчас, когда сжатие лишь усиливает ощущения? Может быть, Гу Юнь разучился понимать человеческую речь из-за лекарства, которое переставало действовать, или из-за притворства, как в прежние времена в обличье Шэнь Шилю. Может, он в край обезумел, растворившись в чувствах. Но Аньдинхоу точно знал: если сейчас разверзнутся небеса и в столицу ворвётся сам Цзялай Инхо, он не соизволит пошевелить и пальцем, чтобы его остановить. Но если Чан Гэн решит сбежать в такой важный момент — он найдёт в себе силы ему противостоять.       В конце концов сильны те чувства, которые испытывают, которыми пылают оба, независимо от места, времени и обстоятельств. Горят — и не сгорают, взаимно поддерживая совместно зажжённый огонь. Как шестерёнки работали с помощью пара, так и механическое маршальское тело Гу Юня — с человеческим топливом Чан Гэном. Разве его тяжёлая броня смогла бы защищать государство без цзылюцзиня? Тогда было бы ему что защищать и ради чего жить?       Но каждое топливо, пожравшее пламя, тут же взрывается.       И Чан Гэн сорвался. Сорвался и Гу Юнь: механизмы в его теле закрутились, приводя тело в движение. Несомненно, облик Великого маршала походил на человека, но не каждый человек был способен разглядеть в нём себе подобного. Будто бы сложный механизм, требующий внимания учёного мужа, он из раза в раз был безупречен в своём деле: на границах его руки удерживали гэфэнжэнь прочно и наносили удары по врагам точно, среди своих же он казался белой вороной. Но никто не мог поверить, что Гу Юнь может быть неисправен. Он всегда был бодр, до неприличного улыбчив и до последнего устойчив к испитому алкоголю. Чёрные круги под его глазами — не более авторского росчерка. Тем не менее Чан Гэн был единственным, кто разглядел в нём человека — ведь и его самого не считали таковым.       Гу Юнь тяжело выдохнул и приоткрыл губы, проводя по ним языком. Чан Гэн подхватил те своими, увлекая в поцелуй и ловя каждое движение. По их жилам определённо текла не кровь — по их жилам активно распространялся цзылюцзинь, опасно смешавшийся с искрами. Но Чан Гэн был огнём, а Гу Юнь любил с ним играть. Их восторженные чувства хлопнули, как при взрыве, осветив Поднебесную на несколько тысяч ли — и Чан Гэн, и Гу Юнь разом обожглись, находясь в самом его эпицентре, и сгорели дотла, обратившись в прах.       Подобно фениксам, они возродились вновь. И взрывная волна, прежде накрывшая их с головой, ярко отпечаталась в памяти.       — Цзыси… — почти всхлипнул Чан Гэн.       Четвёртый принц толкнулся снова, на этот раз замерев и излившись в чужое тело. Великий маршал вцепился ногтями в его спину, царапая до красных отметин, и крупно вздрогнул, прикусив нижнюю губу, изогнувшуюся в соблазнительную улыбку. Его имени, прозвучавшем у самого уха хриплым, низким, дрогнувшим голосом, было достаточно, чтобы потерять голову окончательно и достичь пика. Гу Юнь впервые сумел сравняться с Чан Гэном по времени — и засмеялся в перерывах на хрип. Внезапно Великий маршал, будто ужаленный, вспомнил, что сам себе успел уже пообещать. Он закончил без рук! Гу Юнь тяжело сглотнул и поёрзал на месте, чувствуя, как сперма вытекает из его тела, пока Чан Гэн по инерции продолжал фрикции, не ведая о душевных терзаниях возлюбленного.       «Ничего страшного, — заверил сам себя Гу Юнь. — В конце концов трение о живот — это всё ещё не руки, — оправдался он. — Значит, сделка никуда не годится».       И успокоился, развязно улыбнувшись и похлопав Чан Гэна по плечу. Тот словно прозрел, останавливаясь и переводя дыхание. Счастливая улыбка перекосила его лицо, отчего Гу Юнь едва не ослеп. Щурясь и понимая, что зрение становится всё более мутным, Аньдинхоу закрыл глаза и обнял вымотанного Четвёртого принца.       Повозка тронулась.