Я думаю, если не относиться к жизни с юмором, она сведёт нас с ума.
— Шон Коннери
Утро встречает Чонгука мыслями о вчерашнем вечере и словах Юнги, воспоминания о которых заставляют щёки покрыться румянцем. Неужели он и правда настолько очевиден, или же Юнги просто очень проницателен? А может, Тэхён ему всё рассказал? Но зачем ему это делать, если в чувствах Чонгука он не заинтересован? По крайней мере, сам Чонгук за Тэхёном интереса не замечает. А вот его личный прослеживается ещё как, особенно после того, как он вбежал в медпункт, словно ошпаренный. Он думает об этом, пока спускается на завтрак, и перед самой дверью столовой старается откинуть все мысли в сторону, чтобы не выдать себя перед друзьями ещё больше. Берёт поднос со своим завтраком, направляется к столу у окна, за которым уже собралась вся компания, даже Юнги, который обычно пропускает завтрак, сидит рядом с Чимином. — О, а вот и наш бегун, — тянет Хосок, обращая внимание на подошедшего к ним Чонгука. — Ты куда так сорвался вчера? Только пятки и сверкали, — смеётся, а затем шипит от боли, получая локтем в бок от сидящей рядом с ним девушки. Чонгук впервые её видит здесь. А может, просто не обращал внимания: тут всё-таки живёт очень много людей, всех не запомнить. — Вспомнил, что утюг не выключил, — отшучивается, смещая внимание с девушки обратно на Хосока. Он уверен, что все знают, куда он вчера так побежал, но очень хочет избежать разговора, потому что, зная хотя бы Чимина и Джина, дружеских подколов на этот счёт ему не избежать. — Он к Тэхёну сорвался, как только услышал, что тот без сознания, да, Чонгук? — подаёт голос Джин. — Ты же говорил, что он тебе совсем не нужен, откуда тогда интерес к его бессознательной тушке? — улыбаясь, подхватывает Чимин, на что получает точно такой же, как прилетел Хосоку минуту назад, удар по рёбрам от всё той же незнакомой девушки. — Да чего вы прицепились к человеку, он что, за друга не может переживать? — наконец подаёт голос она. — Ты ведь Чонгук, верно? — незнакомка поднимается со своего места, становясь напротив. — Я Джихё, уже третий год терплю всех этих олухов. Всех олухов, кроме Юнги, он самый адекватный, — сразу же исправляется, слыша недовольное мычание Мина за спиной. — Я Чонгук, — принимает рукопожатие, улыбаясь. — Садитесь уже, за едой познакомитесь, — торопит Хосок. — Чонгук, ты же не забыл, что нам сегодня ехать на развоз? Начальник ещё вчера расписание составил — выезжаем через полчаса, будь готов, — объясняет, параллельно выуживая йогурт из баночки Джихё. Та на это лишь недовольно закатывает глаза. — Понял, — коротко отвечает Чонгук, принимаясь за овсяную кашу. Завтрак проходит за лёгкими разговорами, отвлечёнными от насущных тем. Чонгук всё чаще замечает, что на тему войны в этих стенах говорят, только если это касается непосредственно рода их деятельности. В остальном же все общаются на что-то максимально отвлечённое, как, например, за их столом сейчас активно обсуждается последняя вышедшая дорама и то, что главный её актёр попал в большой скандал. И ни слова о новостях, прилётах, жертвах, провокациях, словно всего этого нет. Хотя на самом деле есть, и ещё как, просто пропускать всё это мимо ушей, делать вид, что война недостойна быть темой для разговора за завтраком, — это в какой-то степени терапия. Способ не воспринимать всё так остро. И Чонгук понимает, что он сам такой же последние три года: старается не особо зацикливаться на всём, что происходит вокруг, заставляет мозг поверить, что это всё такая же его жизнь, просто видоизменённая, в ней присутствуют новые обстоятельства, с которыми он вынужден мириться, и по-другому, пока что, быть не может. И для него это и есть спасение: одна из причин, почему он всё ещё не сошёл с ума. За всё время своей работы волонтёром он насмотрелся и наслушался всякого; он видел и видит до сих пор, как война меняет людей, как заставляет их вынуть всю гниль наружу, показать своё истинное лицо. Он наблюдал, как самые родные начинали ненавидеть друг друга, превращались в ужасных животных, плещущих ядом на всё и всех, потому что для человеческой психики это слишком сложно. Невозможно копить в себе ненависть, и чтобы она рано или поздно не вылилась наружу зловонными потоками ядовитых слов. Конечно, полностью уходить из этой реальности не получается: она всё равно пробивается, заполняя изнутри кипящей смолой, и когда это происходит, он чувствует ненависть и отчаяние, боль, тоску по прежней, такой счастливой, жизни и безысходность. Но так не может быть всегда, из подобных состояний нужно искать выход, а не копить всё в себе и потом выливать на всех подряд. И Чонгук, как и все остальные собравшиеся здесь люди, это понимает, поэтому полностью поддерживает идею не говорить о войне и просто молча ест свой завтрак, погрузившись в мысли об одном несносном парне, что лежит сейчас в медпункте, пока Джин с Чимином продолжают спор об актёре, Хосок с Джихё о чём-то шепчутся, а Юнги точно так же, как и он сам, сидит молча, задумчиво наблюдая за жестикуляцией Чимина.***
Закончив завтракать, все расходятся по своим делам. Хосок, предупредив ещё раз Чонгука о том, что через десять минут они должны быть готовы к выезду, уходит собираться сам. Переодевается в удобную для выезда одежду, не забывает и о форменном жёлтом жилете, который является отличительной чертой между волонтёрами и гражданскими. Собирает в рюкзак всё, что может понадобиться, выходит из своей комнаты и направляется на третий этаж — условно «женский корпус». Постучав, но не дождавшись ответа, входит в первую комнату справа. — Джихё, я за списками, они же у тебя? — сходу обращается Хосок к стоящей у зеркала девушке. — Да, начальник вчера вечером заехал — я не успела сбежать, когда его увидела, поэтому он нагрузил меня кучей бумажек и попросил их раздать всем, — закатывает глаза Джихё, пересекая комнату, выуживает из прикроватной тумбы зелёную папку, забитую листами с таблицами. — Да оставь их просто в фойе, пусть сами разбирают, ты же не секретарша, — машет рукой Хосок, присаживаясь на кресло рядом с окном, пока девушка сосредоточенно роется в папке, пытаясь найти нужную бумажку. — Пожалуй, так и сделаю, а то я устала уже: пол утра гонялась за Гаыль, чтобы список дежурств отдать. Да где этот чёртов лист?! А, вот, нашла. О, вы сегодня едете почти к порту Чанним, там очень опасно, прилёты почти каждый день, будьте осторожны, — подходит к креслу, на котором, развалившись, полулежит Хосок, и протягивает ему лист бумаги. — А что такое, боишься за меня? Будешь плакать над моим бездыханным телом? — поднимается на ноги, и стоящая близко к креслу Джихё немного отходит; на лице её он замечает секундное замешательство, а потом она поднимает на него взгляд, язвительно улыбаясь. — Буду проклинать тебя, потому что, если ты отъедешь, мне придётся взять твои точки, — говорит она и отходит к зеркалу: продолжает закреплять туго сплетённый на затылке пучок шпильками. — Ни капли в тебе романтики, женщина, — драматично вздыхает Хосок, направляясь к двери. — У меня и совести мало. Иди уже. И всё-таки будь осторожен, я волнуюсь, — последние слова добавляет уже тише; Хосок их слышит, но ничего не говорит, лишь улыбается и выходит за дверь.***
Спустя десять минут Чонгук выходит на задний двор общежития, где у большой грузовой машины его уже ждёт Хосок. — Готов? — спрашивает он Чонгука. — Готов, — сдержанно. Хосок улыбается, кивая на пассажирское сидение грузовика, а сам садится за руль. — Волнуешься? Это твой первый выезд за долгое время. — Нет, этот выезд — последнее, о чём я переживаю сейчас, — признаётся Чонгук, поднимая взгляд на Хосока, в глазах которого читается понимание. — С ним всё будет нормально, не из такого дерьма выбирался, а тут простое переутомление — не переживай, — пытается подбодрить Хосок, но в его голосе отчётливо слышны нотки беспокойства. Чонгуку кажется, что тот из тех людей, которые накручивают себя, как клубок нитей, что потом и не распутать вовсе. — Ладно, давай уже, поехали, нас ждут там, — выдыхает Чонгук, отворачиваясь к окну. Хосок молча заводит машину, и они выезжают на побитую, всю в ямах дорогу, держа маршрут к почти другому концу Пусана. Их там правда ждут. — Много здесь людей осталось? — спрашивает Чонгук, пытаясь как-то отвлечься от мыслей о Тэхёне; наблюдение не самых красочных видов за окном особо не помогает. — Достаточно, — отвечает Хосок; Чонгук переводит на него взгляд, следит за тем, как тот сосредоточен на дороге. — Знаешь, я думал, что выедут почти все, но нет. Даже несмотря на то, что каждый день есть риск быть убитым от той хрени, что японцы запускают, изнасилованным, расстрелянным просто потому, что тварям не понравилось, как ты дышишь в их сторону, они всё равно остались и живут практически на одной территории с ублюдками. Попахивает сумасшествием, не находишь? — обращается к нему, не отрывая взгляд от дороги. — Но вы ведь тоже остались, и я приехал, — замечает Чонгук, смотря на сосредоточенный профиль Хосока. — Иронично, да? — усмехается тот. — Мы остались, несмотря на риски распрощаться с жизнями в раннем возрасте. Но знаешь, лично я не жалею: мне было бы намного хуже, если бы я уехал и не имел возможности следить за родным Пусаном. Война научила меня многому и на многое заставила посмотреть другими глазами — это самая чистая правда из всех. Настоящая личность человека раскрывается в стрессовой ситуации, война срывает с людей маски. Она окунает с головой в новые ужасные обстоятельства, словно в бочку с ледяной водой, и держит затылок, не позволяя поднять голову, вдохнуть воздуха, нацепить маску лицемерия. А если и отпускает на какое-то время, то спрятать гниль уже невозможно: маска садится неровно, перестаёт идеально сидеть на лице, спадает, за безупречностью и чистотой проглядываются чернота мыслей и грязь души — не скроешь. А те люди… Они отчаялись. У них вся жизнь здесь, на этих землях, и бросить её они не могут, потому что почти все они — старики и не смогут начать жизнь с чистого листа в местах, где нас ненавидят. У них просто нет выбора, — Чонгук смотрит долго на профиль нового знакомого немного потерянно, после чего кивает, отворачиваясь к окну. Ведь правда: даже он не смог ужиться в другом городе, что говорить о стареньких дедушках и бабушках, которые всю жизнь тут прожили, даже не покидая родных улиц. А теперь они просто в ловушке, угодили в капкан жизни, из которого в ближайшее время не выбраться, а если даже попытаться — смерть подкараулит за углом. Это страшно, что люди выбирают такую жизнь, балансируя на грани между миром живых и миром мёртвых. Ещё страшнее, что он не в силах им помочь должным образом. Он чувствует себя виновным в этом. Оставшийся путь они едут молча — каждый в своих мыслях. Чонгука всё не отпускают переживания о Тэхёне, а по лицу Хосока видно, что тот тоже задумался о чём-то своём. Чонгук видит, что сегодня тот какой-то странный, словно его что-то тревожит. Но решает пока не спрашивать, тем более что сам не может сосредоточиться ни на чём, кроме навязчивого образа Кима под веками. Приезжают они до нужного места спустя сорок минут, останавливаются у четырёхэтажного дома, в котором почти все окна выбиты, оконные рамы заклеены всем, чем можно, а стены почернели от гари. Видно, дом жилой, несмотря на состояние. Хосок паркует грузовик под большим раскидистым деревом, и парни вместе покидают салон, спрыгивая на пожухлую траву. У дома собралась достаточно большая толпа; Чонгук впервые с начала войны видит такое большое скопление людей в одном месте. Все они пришли получить хоть немного еды и средств гигиены: в магазинах сейчас с этим всё очень плохо, особенно в этой части города, где прилёты каждый день, как по графику. Да и магазинов на весь город осталось не больше пяти. — Итак, ты же знаешь, как всё устроено, да? Объяснять не нужно? — спрашивает Хосок Чонгука, попутно открывая задние двери грузовика. — Конечно знаю, я три года этим в Тэгу занимался, — отвечает Чонгук, залезая в кузов. Там, в больших коробках, находится всё то, что они сегодня должны раздать людям. — Всё расфасовано в пакеты и подписано, где что, — говорит Хосок. — Давай достанем всё, чтобы удобней было, или коробки вниз спустим. — В Тэгу не так было, — замечает Чонгук, помогая другу перетащить коробку к краю кузова. — Нам самим приходилось всё фасовать чуть ли не на ходу, ну или приезжать намного раньше, чтобы успеть до прихода людей. — Не, у нас с этим строго, Начáльник всё контролирует. Раз в неделю нам поставляют несколько грузовиков на склад, туда отправляется группа волонтёров, которые это всё разбирают, фасуют, рассчитывают на количество людей, складывают и подписывают — всё как на конвейере. Мы с тобой тоже, кстати, на следующей неделе должны будем поехать на склад этим заниматься, — объясняет Хосок, пока они вместе таскают коробки. Разобрав всё, волонтёры начинают раздавать гуманитарную помощь. Чонгук чувствует себя странно на протяжении всего времени, потому что, с одной стороны, они раздают людям еду, привезённую откуда-то, потому что у тех просто нет возможности купить что-то в магазине, и проблема далеко не в деньгах. У этих людей полуразрушенные дома, им, возможно, негде жить, они не могут пойти на работу и уже не могут куда-то уехать — от осознания всего этого становится дурно. А с другой стороны, Чону как-то даже приятно вернуться в привычную атмосферу. Он привык бегать туда-сюда, возиться с пакетами, коробками, получать благодарность от людей, для которых, по сути, не делает ничего толком, но они смотрят на него как на спасителя, а он лишь отнекивается, пряча наполненные слезами глаза. Весь процесс проходит в тишине, не считая шуршания пакетов, благодарностей от людей и тихих перешёптываний парней между собой. Атмосфера витает угнетающая, словно на поминках, но разрядить её никак не получится: они находятся в одной из самых опасных зон города — должны быть максимально осторожны. Раздав всё до последнего пакета, Чонгук с Хосоком складывают большие коробки обратно в кузов грузовика и залезают на свои сидения. Чонгук уже собирается закрыть дверь, как слышит стук по машине и оклик явно детским голосом. — Кто там? — спрашивает Хосок, который уже собирался завести мотор. — Ты чего тут одна, все ушли уже, — выглядывая наружу, обращается Чонгук к девочке лет двенадцати. — Я вам, вот, принесла, подарить хочу, — запыхавшись, говорит та, протягивая два маленьких букета из полевых ромашек. — Разве ромашки осенью цветут? Где ты их взяла? — спрашивает Чонгук, принимая букеты. — У бабули Чой всё цветёт: она умудрилась вырастить такой сад, что там цветы до зимы цветут, — говорит девочка, всё ещё запыханно дыша. — А бабуля Чой не будет ругаться, что ты её цветы сорвала? — вклинивается в разговор Хосок, перегнувшись через Чонгука, чтобы увидеть маленькую дарительницу. — Она сама попросила, сказала, что это всё, чем мы можем выразить вам благодарность, потому что вы спасаете нас, не даёте умереть с голоду, — ребёнок не должен произносить такие слова. Ребёнок не должен жить в таких условиях. Никто не должен, но живут, и от этого сердцу бесконечно больно. — Спасибо, — запинается Чонгук, понимая, что имени девочки они не знают. — А зовут тебя как? — Я Чевон. — Спасибо тебе, Чевон, — искренне благодарят парни в один голос. — Ты прости, но нам уже пора — работа не ждёт, — говорит Чонгук. — Конечно, удачи вам. Я, когда вырасту, тоже буду волонтёром, — улыбается девочка, отходя от двери, чтобы Чонгук мог её закрыть. — Обязательно, мы будем ждать тебя у нас, Чевон, пока, — говорит Хосок, заводя двигатель, и выезжает со двора на всё такую же убитую трассу. — Надеюсь, до того времени, как она вырастет, всё закончится, — вздыхает. — Я тоже на это надеюсь, — отвечает Чонгук, рассматривая букеты в руках, а потом протягивает один Хосоку. — Мы с тобой будто на свидание ездили, вернёмся с букетами, — усмехается по-доброму Чонгук. — Вангую, Джихё так и скажет. — Кстати, я её сегодня впервые увидел, она давно здесь? Я просто заметил, что вы достаточно близко общаетесь, — всё-таки решается спросить Чонгук, осторожно косясь в сторону друга. — Джихё — наша боевая подружка, она военнослужащая, воевала в бригаде с Тэхёном, в прошлом году получила серьёзную травму на задании, и её сняли со службы, потому что это было опасно для жизни, — поясняет Хосок, сосредоточенно смотря на дорогу прямо перед собой, пока ведёт грузовик. — А что с ней было? — Она попала под завалы дома, на неё упал огромный кусок стены, сломанное ребро повредило лёгкое. Хорошо, что не проткнуло, но теперь ей противопоказано воевать. Знал бы ты, с каким скандалом её буквально пришлось выгнать, потому что она рвалась на фронт. Слава богу, отец её надоумил, и вместо фронта она сейчас с нами. А не видел ты её, потому что она ездила в реабилитационный центр на пару дней: обследования, все дела, — Чонгук слушает внимательно, наблюдая, как при упоминании Джихё лицо Хосока меняется. Он становится будто живее, хотя всё время, что они на выезде, он непривычно тих. Его мысли явно что-то занимает, и это касается предмета их обсуждения, но в чём тут дело — разбираться он не спешит. Не хочет лезть со своим любопытством в чужую душу. Хосок такой человек, что, если захочет, сам расскажет, а Чонгук сегодня слишком устал. Поэтому всю дорогу до базы они едут молча. Тишина непривычно не давит на виски, а дарит чувство покоя, которого им всем так не хватает.***
Запах медикаментов неприятно отзывается старыми воспоминаниями, когда Чонгук сломал ногу и не мог гулять с друзьями долгое время, а ещё запах медицинского спирта ассоциируется у него с прививками, которые он не переносит, — это больно, комары кусают совсем не так. А сейчас он ещё больше ненавидит это место, потому что на крайней койке возле окна лежит человек, который вызывает в нём слишком много ненужных чувств. Неужели первая влюблённость оказалась настолько сильной и до сих пор не угасла? Он думает над этим очень долго, проводит ночи без сна, потому что пытается разобраться в себе. Легко давать советы окружающим, но так тяжело понять собственное «Я». Он присаживается на край кровати Тэхёна и осматривает его: всё то же юное, хоть и более зрелое, лицо, тёмные брови, немного кудрявые волосы — ничего не изменилось будто, но каждый раз, когда тот открывает глаза, отсутствие в них жизни пугает. Юнги сказал, что тот до сих пор без сознания, и попросил не задерживаться. Чонгуку хотелось бы ослушаться: это единственное время, когда он может снова нормально взглянуть на свою первую любовь без неловкости и смущения. Он давно хотел бы оказаться с Тэхёном один на один, может, даже поговорить нормально, но не осмелился просить о встрече, поэтому мучает себя собственными тараканами в голове, которые ему уже порядком надоели. Этой ночью он снова не спал и думал всё о том же, пытался прийти к единому заключению, но не смог дать себе однозначного ответа, но сейчас, смотря на бессознательного Тэхёна, сердечко неприятно колотит, а мысли путаются, спотыкаясь друг о друга. Вывод напрашивается сам. — Идиот, — тихо проговаривает Чонгук, разглядывая лицо Тэхёна. — Придурок. Только появился в моей жизни и решил сразу слечь? Неужели ты всегда убегаешь от проблем? — он рукой тянется к его волосам, перебирая их пальцами. — Тогда, на крыше… Мне было больно, очень больно. Воспоминания не растворились в ночи, — усмехается грустно. — Ты даже не извинился за это, грохнулся в обморок, а мне за тебя переживать? Я три года тебя не видел, а сердце помнит — что прикажешь с ним делать? — вздыхает он тяжело, потому что действительно не понимает, как может с этим справиться. Это тяготит, гложет душу. Оцепенение охватывает его, когда руки касаются холодные пальцы, он взглядом наблюдает за тем, как Тэхён открывает глаза, смотрит в ответ. Волнительно. Страшно. Тот слышал. Слышал всё. Он пытается вырвать свою руку из хватки, но ту держат крепко, будто боятся потерять, хотя, Чонгук уверен, это не так. Он первым отводит взгляд, переводя его на стену. Боится потерять? Как же. Его черты лица вмиг заостряются, а страх отходит на второй план: на первый, в свет софитов, выходит злость, потому что Тэхён мог прервать его, мог не притворяться спящим, но тот выслушал всё, что тревожит Чонгука, и что скажет теперь? Попросит отпустить? Забыть? Сжечь свои чувства в костре? Тот, как понял Чонгук, очень любит метафоры, иначе бы на крыше прямо сказал о том, что не заинтересован в нём, а не отвечал неоднозначно. Но Тэхён ничего не произносит, поднимается чуток на кровати и тянется рукой к груди Чонгука — туда, где сердце. А оно бешено бьётся всего от одного касания. Потому что вывод один: влюблён, юное сердце не забыло, в отличие от сознания — то всячески пыталось избавиться от этого назойливого чувства. Эмоции по лицу Тэхёна не прочитать — непонятно, злится ли он или, может, ненавидит, оно выражает полное спокойствие, умиротворённость. А взгляд его смотрит прямо в душу, блестит. За окном раздаётся грохот, а стёкла слегка дрожат. Это приводит в чувства Чонгука — он наконец выходит из транса, убирает руку Тэхёна со своей груди и, кидая напоследок тихое: «Забудь», выходит, почти выбегает из медпункта в расстроенных чувствах. Ну не должен был тот знать о его чувствах! Не должен! Сейчас он так счастлив, что работает волонтёром, а не служит в армии, иначе бы не выдержал находиться с ним так долго. Чонгуку каждый раз кажется, что он может рассыпаться рядом с Тэхёном: он уже не раз думал о том, что ему всё ещё обидно. В груди зудит. А тут об этом узнал ещё и Тэхён. Что делать? Провалиться под землю? Ступеньки с первого этажа на второй кажутся нескончаемыми, но заветная белая дверь в собственную комнату спасает его от толп волонтёров. Что же, теперь сбегает он? Чонгук валится на кровать, раскидывая руки в стороны и не замечая присутствия соседа в комнате. Мыслями он всё ещё в медпункте, а сердце так же быстро бьётся. Злость спадает, и теперь он чувствует неловкость, думает, что его эмоции сейчас похожи на разнообразие цветов в палитре художника: сменяются, смешиваются, но в итоге наносят нужный цвет на холст. Чёрт. Ну кто тянул его за язык? — Неважно выглядишь, — подмечает сосед, отвлекаясь от своей книги. Чонгук не любит людей, и новых знакомых заводить он не намерен, кроме тех, кто уже появился в его жизни, поэтому попытки соседа подружиться он рубит на корню, не давая ему ложной надежды. Он не знает, возможно, тот действительно одинок и хочет найти хоть кого-то, с кем можно поговорить, но ему это неинтересно. И за это ему не стыдно. Он даже не мог запомнить его имя долгое время — Гаон. Этого милого парнишку зовут Гаон. — Ага, — равнодушно отвечает он, хотя на душе кошки скребут. Мысли от соседа плавно переходят снова к Тэхёну. Ему не нравится то, что он буквально поселился в его голове без возможности на выселение. Чонгуку девятнадцать, но он продолжает убиваться по своей первой любви, которая даже знаки внимания ему не оказывает, да и какие вообще могут быть сладкие отношения, когда за окном снова слышится свист ракеты, а ты в спешке бежишь в подвал? Он думал и об этом тоже, когда рассматривал вариант взаимных чувств Тэхёна, но останавливался на том страшном, которое «война». Она ограничивает их жизнь, не даёт расслабиться, а её лучшая подруга Смерть постоянно ходит с ней под ручку и забирает себе в коллекцию тех, кто ей понравился больше всего. В таких условиях не место чувствам — он понимает это, поэтому старается глушить свои. Он никогда не злоупотреблял алкоголем, но сейчас был бы не против бутылочки-другой, чтобы забыться, перестать думать о нём. Когда Чонгук был ещё в Тэгу, то часто вспоминал про друзей и почти никогда про Тэхёна. Ложь. Вспоминал и часто, но старался обмануть себя, переубедить, что тот тоже его друг, ведь так и было до определённого момента. Он занимался самокопанием, пытался увидеть в себе что-то не то, понять, почему оттолкнул Тэхён, и, может, даже подмечал в себе какие-то детали: до войны он был чересчур активным, инфантильным и простодушным, раз доверился так просто. Но он был подростком, который просто хотел наслаждаться жизнью, не думал даже о возможной войне, воспринимал новости как шутку и мамины слова утром тоже, поэтому откидывал эти «минусы» сразу же. Он мог оправдать Тэхёна за его слова, но в его голове не укладывалось и не укладывается до сих пор, почему тот поцеловал его во второй раз. Если ему не понравилось, если тот не хотел, то почему? Думая об этом, он каждый раз попадает в лабиринт собственных догадок, но ни одна из них не кажется ему верной. Может, всё же понравилось? Может, он испугался себя? — Бред, — на грани слышимости выдыхает Чонгук. — Что? — Нет, ничего. Если бы Тэхён испугался себя, то не стал бы отталкивать вот так. Чонгук надеется на это. Но а то, что было в медпункте? Тот его взгляд. Чонгук увидел в нём что-то, что разобрать не смог, даже блеск в его глазах появился тогда на секунду, когда тот чувствовал, как бьётся сердце Чонгука под ладонью. Что вообще происходит? Чонгук слишком сильно запутался в этом. Он рад, что принял свои чувства, но в остальном тонет, как в болоте. Сложно это всё. Сейчас он знает одно: встречи с Тэхёном ему больше не нужны. Дверь хлопает — Гаон вышел из комнаты. Почувствовав свободу, Чонгук тяжело вздыхает и сползает на пол, обнимая колени руками. Как же он хочет избавиться от этих мыслей: иногда он заходит настолько далеко, что даже хочет поехать в горячую точку, чтобы попасть под обстрел и не вернуться, уйти к маме и сестре, где всё спокойно, где нет Тэхёна. — Придурок, — ругает сам себя за такие мысли. — Самокритично, — голос Хосока раздаётся в дверном проёме внезапно громко, отчего Чонгук дёргается. — Потом займёшься самокопанием, спускайся вниз, там ещё больше раненых привезли — нужна помощь волонтёров. — Да, сейчас, — он встаёт с пола, хватает толстовку, чтобы надеть по дороге, и выходит вслед за Хосоком, закрывая комнату на ключ. Хоть что-то отвлечёт его от своих душевных терзаний. С первого этажа слышится гул, и Чонгук думает о том, что этот день не мог стать ещё ужаснее, но будни военного времени считают иначе.***
— Алло, подъём, не спим, не тормозим, не паникуем! — слышится громкий голос Юнги, который выводит всех собравшихся в фойе волонтёров из минутного оцепенения. — Сейчас делимся на несколько групп: десять человек на осмотр и оказание помощи тем, кто в сознании; ещё десять — для тех, кто без сознания; остальные помогают обустраивать места для размещения. Начальник на улице, он вам всё объяснит, — командует Юнги, хлопая в ладоши, тем самым давая понять, чтобы все принимались за дело. — Слушай, я не думал, что у нашей медсестрички такие отличные лидерские качества, — присвистывает Джин, поворачиваясь к стоящему рядом Чимину. — Ой, замолчи. Он — единственный человек, который в ступор не впал, когда этот Армагеддон из тел увидел, — пихает его локтем Чимин. — Давай, иди бери перчатки и маски, будем осматривать осознанных. — Сознательных, — поправляет Джин. — Одно и то же, — отвечает Пак, натягивая стерильные перчатки на руки. — Ладно, зря, что ли, столько времени на курсы первой помощи потратили. Кому-то может показаться, что Чимин с Джином, которые в узких кругах более известны как «Дупло» и «Белка», просто не умеют быть серьёзными без своих шутеек и приколов, но для них это что-то сродни самозащиты, способ не сойти с ума. Если смотреть на всё, что творится, сквозь призму юмора, кошки на душе скребут не так уж сильно. Так проще. Но не сейчас. Сейчас нужно быть максимально собранными и серьёзными: от их действий зависит не одна жизнь. Осмотрев порядка десяти человек, они медленно передвигаются между матрацами, лавочками и стульями, на которых разместили всех в большом фойе их базы, пока готовятся импровизированные палаты. — Всех осознанных вроде проверили, всем помогли? — спрашивает Чимин, осматривая ещё раз их часть людей. — Вроде да, — отвечает Джин, поправляя перчатки. — Вообще-то нет, — слышится слабо за его спиной, и Джин поворачивается резко, услышав знакомый голос. — Меня немножко забыли. — Уён! — восклицает Джин, бросаясь к парню, который полулежит, устало прислонившись к стене. — Что с тобой, где болит? — судорожно осматривает друга на предмет серьёзных повреждений и, принявшись ощупывать правую руку, резко одёргивает ладонь, когда слышит полный боли стон. — У него, похоже, перелом, тут шина нужна, — вклинивается Чимин. — Я за нужным всем сгоняю, а ты пока постарайся освободить руку, окей? — слыша это, Джин может только кивнуть и стараться не отдаваться панике полностью. Чимин убегает, а Джин садится на корточки напротив Уёна и гулко сглатывает. — Так, я сейчас помогу тебе снять куртку, может быть немного больно, — говорит, осторожно стягивая ткань с плеча друга; тот загнанно дышит, пытается двигать плечом, чтобы помочь. — Не дёргайся, ты себе хуже делаешь, — отсекает строго Джин. — Блин, тут не немного больно будет, очень плотно к телу прилегает, но убрать надо. Будем резать, — сам себе говорит, доставая из закреплённого на талии пояса раскладной нож. — Теперь точно не дёргайся и не возмущайся, я тебе ещё сто штук этих курток привезу, — перебивает возмущённое мычание. — Так, вот шина, бинты и обезбол нашёл, — перечисляет запыхавшийся Чимин, присаживаясь рядом с прикрывшим глаза Уёном. — Ты как? — Бывало и похуже, по крайней мере, из меня не сделали решето, всего лишь перелом и походу, сотрясение от удара: перед глазами всё плывёт, — тихо и сбивчиво отвечает, пытаясь сфокусировать зрение. — Ничего, пару дней отлежишься, будешь как новенький, на руку мы сейчас шину наложим, а потом более компетентные люди тебе её загипсуют, — успокаивающе говорит Джин, освобождая руку Уёна, что опёрся на стену. Видно, ему сильно плохо — он весь побледнел. С шиной парни справились достаточно быстро, потом дали бойцу обезболивающее и перевели его в уже почти полностью оборудованную комнату с кроватями. Перепуганный и взвинченный Джин периодически подходит к Уёну, чтобы удостовериться, что тот в порядке. С Чон Уёном они познакомились два года назад, когда тот и ещё несколько солдат сопровождали волонтёров в горячую точку. В дороге разобщались, обменялись номерами телефонов и иногда списывались или созванивались просто поболтать. Их дружба была похожа на то, как человек находит в старой записной книге номер когда-то самого близкого человека, звонит и спустя несколько гудков слышит знакомый голос, возвращающий во времена, когда самыми большими проблемами в жизни были контрольная по химии и испачканные в траве джинсы. И если химию списать можно, то мама за испачканные джинсы точно на улицу не выпустит ближайшую неделю. С Чимином ему комфортно, весело, свободно, он знает, что этому человеку доверит жизнь без малейшего сомнения, а общение с Уёном ощущается той самой тихой гаванью, маяком посреди бушующего океана, где можно спрятаться, дать себе передышку. И пусть их жизнь слишком далека от той самой тихой и спокойной гавани, потому что оба втянуты в эпицентр этой воронки, сейчас, сидя рядом с кроватью, на которой спит Уён, Джин готов поклясться: будет делать всё от себя зависящее, чтобы не видеть своих близких в таком состоянии. Он поправляет одеяло спящего под действием обезболивающих друга и выходит: в холле ещё требуется его помощь.***
Такой паники на базе Чонгук не видел ещё никогда. Куча людей, крики, стоны и кровь. Она везде, стекает, кажется, с самих стен, пропитывает запахом всё вокруг — не отчистить. С таким количеством раненых парень сталкивается впервые за все три года войны, от хаоса вокруг кружится голова, кто-то бинтует рану солдата, едва сдерживая задушенные всхлипы, одна из девушек упала в обморок, Юнги бегает от одного военного к другому, сосредоточенным взором контролируя все действия, а Чонгук просто растерян. Ему никогда не приходилось бывать в таких ситуациях, и он не знает, как у всех получилось так быстро собраться и делать то, что от них требуется, несмотря на то, что не умеют, что тяжело, что это, по сути, даже не их работа, но они должны. Обязаны помочь тем, кто, ставя на кон собственные жизни, позволяют ему и другим волонтёрам за завтраком разговаривать на отвлечённые темы, чтобы хотя бы на пару минут представить, что войны нет и никто не рискует быть убитым. Они должны прикрыть тогда, когда солдаты больше всего в этом нуждаются. Волонтёры — прочный тыл армии, опора и поддержка, и сегодня Чонгук в этом окончательно убедился.--.. .- ... - .- .-- -..- / ... . -... .-.- / .--. --- -. .-.- - -..-