Квартирник

      Гитара звучала мерным ритмом, музыка делила и рубила медленно текущее на квартирке время на такты. Было до невозможности душно, эти сталинские стены доселе никогда не видели такого людского столпотворения. Все собрались послушать нашумевшую в определённых кругах группу. Небольшая публика тесной кучкой сидела перед исполнителями, внемля каждому мановению усталой руки гитариста и каждой строчке из его уст. Гаркуша монотонно барабанил по джембе, закинув ногу на ногу, иногда только украдкой поглядывал на Лёню. Кудри второго уже успели слегка намокнуть и прилипнуть ко лбу. Он всегда доводил себя своей музыкой до неведомого транса и экстаза. Он был пьян своей музыкой, а это всех чертовски заражало. Казалось даже, что он сейчас и не здесь вовсе, а где-то далече отсюда. Может, где-то в мире синтеза его написанных мелодий и извилистых поэзий Олега, где-то далеко за пределами реальности, но точно не здесь. По крайней мере, так зачастую казалось Гаркуше. Олежка и стихи-то для песен зачастую писал лишь ради того, чтобы дать Фёдорову возможность снова улететь куда-то туда, на цветастых крыльях новых песен. Ради того, чтобы понаблюдать за тем, как певец минует реальность и пребывает под куполом опаляющих эмоций. Ради того, чтобы полюбоваться сгорающим метеором, который самоотверженно взлетал вверх и догорал где-то глубоко в космосе. Было в этом даже нечто жестокое со стороны фронтмена по отношению к другу, ведь невооружённым глазом было видно, как хрупкий парень тлел в безумной самоотдаче и оставлял на каждом выступлении половину своей души, пусть даже на квартирке и было мало слушателей. Олегу хотелось заполучить, если и не остававшуюся вторую половину души гитариста, то хотя бы наслаждение от созерцания того пламени, в котором он горел. В подобные моменты он казался Олегу совершенно неземным, пришельцем, божеством или чем-то вроде того. Снизошедшим к нему и с блеском переливающимся в волнах своих напевов. А голос его лился подстать ему самому. Нежно, стройно, гармонично. Самым сложным было не смотреть на вокалиста подолгу, чтобы не смущать того ненароком и не сбивать своим острым взглядом. Иногда давалось это совсем непросто. Вот и сейчас долговязый ссутулился и бегал глазами от этнического барабанчика к устам поющего. Лёня по обыкновению прикрыл глаза. Обычно это значило, что связь с окружающим миром он уже начинал стремительно терять. Руки Гаркуши стали предательски не попадать в ритм, отчего тот забеспокоился и решил, что лучше сейчас сконцентрироваться на песне, а не на песню поющем. Но качающийся в своём сидячем танце Лёня как назло весело поглядывал на него, то ли ища в глазах Олежи тень немой поддержки, то ли беззвучно спрашивая того, всё ли у него в порядке. Потому что Гаркуша действительно стал пропускать такты, прекращая барабанить, задорно притаптывая ногами. Блондин наивно считал, что это останется незамеченным в музыкальном забвении гитариста, однако, как оказалось, Фёдоров лишь на вид был расслабленным и ушедшим глубоко в себя и музыку. Олег моментально перезагрузился где-то внутри себя и вновь стал отстукивать по джембе. Даже подпевать взялся, чтобы прикрыть этим навалившуюся на него задумчивость и отстранённость. Может, это Лёня своей музыкой заразил его таким состоянием? Медитативным, что ли…       Фёдоров любил переглядываться с Гаркушей на более бодрых песнях, когда меланхоличные веяния музыки отступали и сменялись аккордами позадорнее. Его всегда веселили энергичные танцы согруппника, иногда тот даже с трудом давил смешки, наблюдая за тем, как Олежка ловил очередную заводную волну и дёргался, пытаясь и вовсе не подскочить с шаткого стула, пускаясь в безумный пляс. Было довольно опрометчиво ограничивать его танцевальные порывы и амбиции жёстким сидением табурета, ведь мужчину прямо-таки распирало от желания подвигаться в такт любимых песен. Больше танцев Гаркуши Лёня любил разве что те мгновения, когда Олег перехватывал его взгляд. И некоторые песни они так и пели, смотря друг на друга и придурковато улыбаясь.       Одно неловкое движение Лёни во время игры, и у того слегка спала растянутая горловина кофты, оголяя бледную кожу плеча. Это не осталось незамеченным для Олега. «Он что, нарочно такое проворачивает?..» — в который раз думалось Гаркуше. И правда, могло показаться, что Фёдоров будто бы специально избирал для своих выступлений критически убитые и растянутые кофты и майки, которые вечно сползали горловинами на сутулившиеся и напряжённые плечи артиста. Словно это он делал для внимания девушек в числе слушающих. Или Лёне действительно было по нраву не запариваться над своим внешним видом и муками выбора одежды для выступлений? Или же делалось это и не для внимания девушек вовсе? Ответ на то знали лишь хитрые светлые глаза вокалиста, кои сейчас с детским прищуром игриво посматривали на Олежку. А у того всё вновь внутри перекувыркнулось от незаметной махинации гитариста. Снова душа начала отклеиваться от телесной оболочки и подлетать куда-то далеко, снова щёки стали цвета морских кораллов, снова руки и ноги стали прекращать пританцовывать и отстукивать ритм. Всё это уже было до тошноты привычно, да только вот поделать с этим ничего было нельзя. Только смириться и сидеть дальше, налаживать дыхание с пульсом, давить и метать бодрые взгляды в публику, делать страшные усилия, превозмогать себя самого и желание не отводить взгляда от млечного плеча. Из «накатившей сути» Олега смогла вывести лишь непривычная тишина, нависшая над квартирником. Про себя он воскликнул, ужаснувшись своей забывчивости: «Декламации!»       Лёня вместе с небольшой публикой стали выжидающе глядеть на Гаркушу. Тот подскочил с места и взял свой потрепанный блокнотик со стишками, стал вдохновенно зачитывать, изредка отрываясь взглядом на гостей квартирника. Лёня тоже встал, чтобы размяться и перекурить. Протянул одну заботливо согнутую папиросу вместе с зажигалкой другу-поэту, когда с небольшой и забавной декламацией было окончено. Олег благодарно кивнул. Они уже научились не произнося ни слова понимать друг друга, что было на руку обоим на всякого рода выступлениях. Кто когда сбивался и требовалось сбавить темпы игры, кто и как себя чувствовал во время концертов, кто когда хотел устроить перекур. Понимали, хотя другие участники группы не всегда были такими же проницательными. Лишь они оба друг друга и знали наизусть, от корки до корки и обратно. Стих дать публике получилось криво, голос садился и слегка дрожал, запинался. Но тихие редкие аплодисменты всё равно были получены взамен. Только лишь Гаркуша захотел прикурить и обернуться к стоящему у открытого окна Фёдорову, чтобы насладиться минуткой перерыва практически наедине с ним, отвернувшись от публики, как Лёня, будто на зло, дотушил папиросу и вернулся к гитаре, начиная наигрывать новую песню. Словно избегая остаться вблизи, вновь мастерски ускользнул. Ещё и горловину кофты поправил, смущённо прикрывая замёрзшее плечо. Олегу оставалось только бесшумно выдохнуть и усесться лицом к Лёне, а боком к окну, чтобы попутно стряхивать пепел. Подхватил очередной мотив, но с огорчением заметил уже прикрывшееся за тканью плечо друга. С горя даже выудил из сумки маракасы, пробуя отвлечься своими музыкальными «игрушками», кои он так любил. Тлеющую папиросу зажал в зубах, оборачиваясь на посиневший в сумраке пейзаж питерского двора за окном. Синева обильно разливалась по вечеру, а призрачные следы её виднелись даже на усыпанном разнокалиберным творческим барахлом подоконнике. Попробовал стукнуть пару раз маракасом об руку, а удовлетворившись звучанием взялся мерно играть ими, да вновь сидя пританцовывать. Пепел от тряски всем телом иногда всё же слетал с оранжевого кончика «Беломора», опадал на одежду крохотными пушинками серого снега, но Олег даже не обращал внимания, в который раз став пленником пения Лёни. Может, игра на маракасах была для декламатора лишь изощрённым способом систематизации или маскировки предательского тремора в руках, который каждый раз настигал того при созерцании Фёдорова? Ответ на то ведали лишь порабощённые глаза блондина с разным размером зрачков.       А глаза и правда были порабощены чужими беззаконно нежными губами, с трепетом перебиравшими строчки песен. Были поглощены ниспадавшими на лоб кудрями, в которых хотелось задохнуться и потеряться навсегда. Прикрытыми от наслаждения музыкой глазами, укрывавшаяся под веками синева которых была так похожа на сегодняшний сумрак, облюбовавший всю улицу за открытым окном. Этим вечером на домашнем концерте собрались немногочисленные, но очень чуткие зрители, однако же никто из них не в силах был разглядеть незримые кандалы, которыми Олежа был бесповоротно и полностью прикован к певцу.