Изменчивая осень

      Лю Цинге уже месяц наблюдал за этим новым, «забывшим травмирующее прошлое» Шень Цинцю. И вблизи, прогоняя по его меридианам собственную ци, и издали, анализируя его общение с учениками и коллегами и поглядывая, нет ли каких признаков притворства и тайных намерений, отлучек или подозрительных занятий, которыми бы можно было объяснить такую долгую игру в заботливого старшего. Всё казалось: если вглядываться лучше, он вот-вот увидит, как улыбка Цинцзинской Змеюки сползёт, на миг открывая презрение к липким ученикам и зачастившим на чай боевым братьям, или её хвост вдруг нырнёт в какой-нибудь тайный отнорок горы, где прячется и напитывается силой, например, запрещенный артефакт, типа кольца «Любимый кукловод», или еще какая дрянь, для маскировки действия которой нужно всех к себе расположить. Перед глазами ещё ярко стояли презрительные гримасы, холодное пренебрежение, элегантно-равнодушные маски и неприкрытая ненависть соученика, свист и холод клинка, пронзивший воздух в цуне от шеи, да злобное молчание в ответ на все попытки Лю Цинге поговорить об этой попытке убийства со стороны боевого брата. Разговорами, конечно, это он красиво назвал, в захлестывающей тогда обиде от непонимания, чем он заслужил Настолько сильную ненависть, молодой Лю Цинге мог только кричать и браниться, но молчание вместо хоть какого-то ответа, объяснения, упрёка, ругани, честного мордобоя наконец – молчание его добило и зацементировало в нём ответную злобу чувством предательства.       Нынешнее молчание Шень Цинцю было ни капли не похоже на то. Он, казалось, сидел рядом не с куском льда, сводящим болью задержавшиеся на нём пальцы, а с привальным костром, приглашающим уснуть под трёп товарищей после удачной охоты. Воображение Лю Цинге тут же дорисовывало вокруг костра неисследованный лес и хищные глаза и требовало вставать в караул, как бы заманчиво ни выглядела циновка у огня. Память о Сюя у шеи гнала прочь иллюзию безопасности. Только вот иллюзия всё возвращалась и предлагала в себя поверить: глава пика бумагомарак ни разу за этот месяц не встретил Цинге ничем, кроме доброжелательной улыбки и спокойного принятия. Ни одного упрёка, ни горькой насмешки, ни едкого невнимания, ни недовольного взгляда, ни уклонения от прикосновений – язык тела Шень Цинцю в отношении людей изменился в корне. Была всё ещё скованность в контроле каждого движения, была подчеркнутая элегантность в осанке и жестах, веер этот треклятый всё так же прятал половину его ухмылок и гримас – но всё это словно совсем утратило яд, оставив только гордость и самоконтроль, слабеющий всё больше в демонстрациях привязанности. Это если допустить, что привязанность была. Если всё это – игра, то Шень стал воистину мастером масок с неимоверным контролем всех мускулов, научившись ласково и беззащитно раскрывать объятия врагам. Вот только зачем? Сколько ни крутил Бог Войны в голове вариантов, не было такой цели, ради которой тот, знакомый ему Шень Цинцю мог принять удар за ученика, пожертвовать своей культивацией, регулярно терпеть дома всех подряд пиковых лордов, включая самого Цинге и Юэ Цинъюаня, и даже на всех до последнего учеников эту мягкость расточать. Что вообще могло бы оправдать столько жертв? Лю Цинге не знал.       Знал только, что в этом противостоянии воль Бог Войны сдаёт позиции. Шень Цинцю вёл игру так хорошо, что иногда он ловил себя на мысли: «Если правда притворство, если я утону, поддавшись, то за все эти усилия он заслужил победу».       Только вот Ясной осени эта победа была не нужна. Прозрачно-зелёные глаза, что смотрели с таким неправдоподобным теплом, кажется, упускали её раз за разом. Мягкая улыбка мимолетным лучом солнца приветствовала друга, благодарность за очередной возвращенный веер слетала с губ легко, как опавший лист, – и всё. И ничего не менялось. Не наступало лето, не возвращалась зима. Костёр подозрений горел в нём одном, и костёр желаний – тоже. Шень Цинцю оставался неизменно добр. Неизменно закрыт. И неизменно – ни к кому до конца не привязан. Лю Цинге это утешало и убивало в равной мере.