о днях наших беспечных

"главная задача – до тебя добраться и согреться, во сне мне до тебя добраться и согреться невозможно. под белоснежной хрупкой снежною скорлупкой не бьётся сердце мира, а моё едва прикрыто шубкой. а что под снегом? хочешь это знать, ты правда хочешь это знать, ты?"       зима возвращался всегда. это могло занять день, неделю, месяц, но он возвращался. и я всегда знала, что он придёт, как в россию приходит праздничный декабрь, пьяный январь или жестокий февраль. однажды это заняло целый год. вернулся бледный, исхудавший, со впалыми обветренными щеками и врезавшимися мешками под глазами, в массивной коричневой куртке, доставшейся ему в наследство от какого-то деда на улице. вместе с собой он тогда притащил нечто мокрое, вопящее от страха и плюющее грязной шерстью на ковёр, и как дурак оправдывался, мол, котёнок не отцеплялся от штанины, незаметно пролез в рюкзак, да и вообще, я же люблю животных, вот, будет меня охранять. котёнка так и назвали – «нечто» – и он постоянно норовил полежать на голове у хозяев или спрятаться под грязную расколотую чугунную ванну. честно говоря, зима сюсюкался с ним как мог и любил его сильнее, чем я, раза в три. и кот ждал его – а зима всегда возвращался.       мы познакомились в конце восьмидесятых, в тот день, когда пятому курсу должны были выдать дипломы об окончании института. наши, казанские, ещё не знали, что ленинка вся теперь принадлежит универсаму – и он заявился на дискотеку в полном составе, сметавший всё на своем пути, до безумия грубый, не умеющий уступать и поддаваться. эти, казалось бы, без пяти минут школьники были неуправляемыми, вооруженными и разодетыми в бандюганские адидаски или кожанки. приказ одного из их старших «хватать любую девчонку» универсам выполнил без возражений, даже несмотря на то, что "любая девчонка"-выпускница не согласна была дрыгаться в подобии танца с провонявшим грязью и кровью универсамом. им выкручивали запястья так, что оставались гематомы, хватали за талию, небрежно сжимая огрубевшими пальцами ткань платья, и не отпускали ни после одного, ни после двух танцев. зима же не особо интересовался танцами (часть банды вообще задумывалась о том, интересуется ли он девками до момента, пока не нашли его с интересным журнальчиком на диване в подвале), и, будто отмороженный, стоял в сторонке, то и дело окрикивая скорлупу и делая замечания. костлявая потёртая ладонь зависла передо мной в воздухе только после того, как лидер группировки, хохоча по пьяни как полоумный, подтолкнул шелуху на медляк. не изменившийся в лице, он оттанцевал по приказу, будто выполняя свои будничные уличные обязанности, после чего продолжил считать узоры на полу и пялиться в пространство двумя чернющими зеницами. похожий одновременно то ли на прожженного барыгу, то ли на наркомана с подворотни, зима не оставлял себе никаких шансов понравиться казанским девчонкам. уже перевалило за два ночи, когда позади себя, на улице, опустевшей после конца дискотеки ещё в полночь, я услышала приглушённое картавое: – чего одна-то? заде-гх-жалась что ли? пошли, п-гх-овожу, не дело так.       и он, действительно, проводил. выкурил по дороге штук пять сигарет, харкнул в чью-то клумбу у дома, обматерил чуть не задавившего нас обоих водителя автобуса и щедро поделился одной перчаткой. всегда считалось, что разговаривать с казанской гопотой – себе дороже, и все нормальные пытались сторониться молодёжных группировок, уезжать в москву или запираться по вечерам дома, чтобы не украли. любой дурак знал присказку "хадид-акташ – страна чудес, зашёл в подъезд и там исчез". однако с зимой – реального имени он тогда не сказал – разговаривать было просто, легко, весело. он с серьёзным лицом сыпал одну пацанскую шутку за одной, показывал, где они с пацанами обычно собираются, и с абсолютным непониманием спрашивал, зачем это высшее образование-то нужно, если лавэ срубают не медики, не ученые, а вольтанутые со своими бизнесами, как, например, кощей - их авторитет в универсаме.       он ждал у подъезда, поджидал у магазина, караулил рядом с универом по вечерам и, в целом, незаметно приглядывал везде, где мог приглянуть и не нарушать при этом пацанских законов и режима работы универсама. в целом, зима отличался талантом ненавязчивой слежки и об этом знали все старшие в группировки. никто кроме него не мог днями и ночами сидеть на одном месте, молчаливо наблюдая за происходящим у другой банды через окно, и никто не мог довести другого пацана до паранойи благодаря внезапному появлению и не менее внезапному исчезанию. этот талант зима применял повсеместно – в продуктовых, воруя сосиски, около ментов, угоняя тачки, и рядом со мной. поначалу он ловко объяснял все совпадения касательно того, почему именно в час ночи он умудрился оказаться рядом с рынком, и почему наша консьерж уже четвертый раз за неделю прогоняла со двора какого-то подозрительного типа в замызганной шапке. постепенно зима освоился и стал выползать из темноты без всяких объяснений, всё так же сохраняя холодную дистанцию и провожая то тут, то там под предлогом бесплатной защиты от чушпанов всяких. действительно, к зиме с его безэмоционально-отсутствующим взглядом не подходил по ночам с предъявой ни один смельчак.       зима был готов убить за меня, и в этом, учитывая все его недвусмысленные угрозы по типу «я тебе кадык вырву, сучёнок», не было сомнений. вероятно, он бы умер за меня, такой героической мужественной смертью, словив пулю в лоб или в грудь. но, к сожалению, жить за меня он не хотел – или попросту не мог. всё в этом человеке противоречило самому понятию «жизнь»: мертвенно-черные глаза, костлявые измученные пальцы и разбитые в кровь костяшки, сине-зеленые тонкие губы, безразличное выражение лица и абсолютно наплевательское отношение ко всему, что мы назвали бы «нормальным». в это «нормальное» входили многие привычные нам вещи: безопасность, крыша над головой и суп в тарелке, право на отобранное бандой имя «вахит», хоть какой-то проблеск светлого будущего, даже здоровье не интересовало его от слова совсем. с каждым его приходом на него было всё страшнее и страшнее смотреть. сначала простые ссадины между виском и скулой, на костлявых коленках, рассечённая губа, которую он категорически не хотел заклеить пластырем, потому что само заживёт и вообще он не педик какой-то, с пластырями ходить. ссадин становилось больше, и постепенно к ним добавились раны. колотые – попали ножом в бок, и в полвторого ночи он молча, не издав ни звука, приполз на порог, где в итоге и вырубился. резаные – на правой щеке виднелся белёсый шрам, до которого по непрописанному договору было запрещено дотрагиваться, ведь зима отскакивал как ошпаренный. рваные – и он никогда не объяснял, откуда берутся эти отвратительные, выворачивавшие душу раны. просто приходил, будто побитая собака, в своё логово, и лишь убедившись в том, что ему не грозит опасность, засыпал как убитый. в попытках добраться до кровати он нередко заканчивал свой день на ковре в гостиной, в ванне, накрывшись своей же курткой, даже в подъезде. да уж, та бабка, нашедшая его в пять утра, перепугалась не на шутку. когда же он всё-таки умудрялся дойти, он, не раздеваясь, наваливался поверх одеяла и тут же отрубался. никогда, при этом, не касался руками и не обнимал. то ли зима попросту боялся попасть куда-то не туда этими руками, то ли перспективный стояк с утра как-то стеснял его при всех остальных ненормальных закидонах, то ли в его голове он был настолько сильным, что мог раздавить человека, обняв его со спины. просто молча поворачивался спиной, не ища тепла, ласки или заботы. забота была позволена только людям, а зима был кем угодно, но не человеком по его представлениям.       он редко говорил о чем-то, что касалось будущего, переживаний или, вообще, его самого в целом, и ещё реже улыбался. зима был простым, молчаливым пацаном, выросшим на улице практически без родни, и обсуждать, будут ли летать тачки в будущем, ему не хотелось, тем более в трезвом виде. обговаривать, что происходит между нами, тоже он не спешил. то ли стеснялся, то ли сам был не уверен, то ли боялся чего-то – непонятно. только когда грязные дороги покрыл первый слой снега, зима заявился с фингалом под глазом, разбитым носом и кровоподтёками по всей спине, нажравшийся палёной водки, насквозь прокуренный дешёвым советским табаком, и, разбудив посреди ночи назойливыми звонками в дверь, с жалобной моськой навис сверху: – задрало, когда ходишь куда-то, а я найти не могу. волнуюсь. – хочу, куда захожу. я тебя и неделями найти не могу, не жалуюсь. с чего бы мне отчитываться, что ты, в папки мне записался? – мне нельзя ходить с тобой? – устало, несвязно пробормотал он, обдавая перегаром и при этом производя впечатление довольно трезвого человека по меркам тогдашних времен. – можно. – хочу ходить с тобой. – так ходи. – хочу с тобой, – он, улыбаясь, ввалился на порог, загребая в объятия.       даже через холодную прокуренную куртку чувствовалось, как он исхудал. мои горячие руки обжигались о ледяные загрубевшие пальцы, а наколки казались ещё более тюремскими, болезненными из-за следа проступающих ребер. прислоняясь щекой ко впалой тщедушной груди, можно было слышать его размерное дыхание и биение неутомимого сердца. этот звук навсегда остался в моей памяти.       фраза «хожу с адидасом-старшим», которого так боготворили старшие универсама, вызывала у района максимальное уважение и минимальное осуждение, кроме того, она гарантировала тебе расстеленную ковровую дорожку от всех пацанов у дома. «хожу с турбо» или «я с кощеем» вызывала у девочек максимальное непонимание и даже беспокойство, ведь подобные нелюди, как не крути, скорее походили на бешеных, брызгающих слюной псов, чем на добропорядочных советских граждан, но чушпаны все-таки обходили тебя за километр, ведь не дай бог перейти дорогу подобному садисту. «хожу с зимой» на районе не вызывала ни понимания, ни уважения, но все косились то ли с ужасом, то ли с жалостью, то ли с боязнью перед этим отбитым полумёртвым скелетом. не был больше на районе тех, кто в драке с вовкой адидасом, хоть и не мог нанести ни одного ответного удара, но вставал, залитый кровью, пошатываясь, и махался до потери сознания. не было и того, кто выпрыгнул бы в здравом уме с седьмого этажа, сбегая от мусоров с чужим бумажником, и при этом ничего бы себе не повредил. зиму было невозможно вытравить из универсама, а универсам из зимы, настолько он был предан всей своей браваде. жить чем-то помимо универсама было для него настоящим испытанием. но, несмотря на все это, я ходила именно с зимой, а он частично переселился с универсамовской качалки в однокомнатную хрущёвку. своего дома, как оказалось, у него вообще не было: бабка пила и выгнала еще в пятнадцать. ну, поэтому и повадки беспризорника читались во всём. холодильник зима опустошал моментально, особенно интересуясь колбасой, хлебом и хреном – по его мнению, это, видимо, был стандартный набор голодного выживающего пацана. воняло от него, в основном, хозяйственным мылом, которым он намыливал что лицо, что руки, что побритую голову. в карманах он коллекционировал мятые пачки от сигарет, заточки и леденцы, которые отбирал у школоты и подъедал перед универсамовскими сборами вместе с турбо. писать он умел, читал медленно, а вот считал быстрее, чем продавчихи на местном рынке. услышав где-то от молодняка, что сейчас популярно водить девок по кафешкам, заявился в нашу институтскую столовку и гордо заказал остывшее пюре с полуразваленной котлетой на двоих, причём котлету, как джентльмен, оставил даме. – разбогатею, куплю порш. красный.       мы сидели на крыше, единственном месте, где можно было избежать осуждения околоподъездных бабок и рычащих собак. март выдался холодным, а дубак, стоявший тогда в квартирах, был сравним с январскими морозами из-за леденящего ветра и плохого отопления. грелись как могли: кто-то с горячими грелками, кто-то в шапке в помещении, у кого шапка была, а кто-то выпивал по три литра кипятка за день. в магазинах начали заканчиваться спички, так отчаянно все пытались зажечь дома свечку для малейшего тепла. но рядом с зимой, как не иронично, было потеплее – возможно, дело было в куртке, которую он чуть ли не насильно напихнул поверх моей ветровки, после чего с невозмутимым видом свесил ноги с крыши в одном свитере, возможно, в чём-то еще, но мы не разобрались. – поедешь со мной в москву на порше? он выдохнул клуб дыма прямо в душу морозному марту, после чего дегтярно-черный взгляд хлестнул по мне с небрежностью, присущей исключительно меланхоличному зиме. ему в пору было бы сочинять стихи, петь их под гитару или опубликовывать в газетах. но он не сочинял, не пел и не публиковался. а я даже так, без картавых стихов, хотела его слушать, и слушать, и слушать. – поеду. а что, без порша нельзя? – ну, можно, наверное, – слово «да» он говорил крайне редко, предпочитая бросаться «наверное», «посмотрим» или «возможно». – но не по-пацански как-то даму на плацкарте возить. – да ладно тебе. своя романтика в плацкарте тоже есть. – да неужели. это какая? – люди разные там встречаются, интересные, да и вид из поезда хороший. только воняет постоянно. – в тамбуре, получается, стоять будем.       он усмехнулся – или оскалился – и снова закурил. сложно вспомнить момент, когда зима выпускал бы сигарету из зубов. о таком заболевании, как «рак», он услышал впервые от меня и отмахнулся, мол, обойдётся все, пацаны не болеют. и правда, я ему верила, что это «всё» само собой как-нибудь обойдётся, ведь зима всегда возвращался, а я нуждалась в нём достаточно, чтобы ждать его, порша и будущего.       в очередной мой день рождения, седьмого октября девяносто пятого, тот самый кот по кличке «нечто» сбежал из дома. выпрыгнул в окно на третьем этаже, скрылся в неизвестном направлении перед обедом, прямо перед назначенным зимой временем. конечно, я расстроилась - кот стал важной частью нашей неофициальой семьи и моей жизни. однако я в тот день понадеялась, что "нечто" вернётся сам - коты ведь любят иногда исчезать, а затем появляться. честно говоря, это было серьёзным шагом со стороны вахита – приходить по обещанному, а не по зову желудка или сердца. возможно, он оценил все жертвы, на которые я шла, чтобы прокормить это ненасытное чудо: денег стало ещё меньше, и даже с зарплатой в больнице жить не впроголодь и не на одной картошке, учитывая вернувшегося из тюрьмы без единого гроша зиму, было по-настоящему тяжело. несмотря на все эти трудности, в этот день, седьмого октября, я видела, как он вошёл в подъезд с упакованным в белый дешевый картон тортом, и даже пропажа «нечто» не могла убавить той улыбки, которую вызывал этот торт, потасканная черная шапка и седьмое октября. оглушающий, стирающий все обещания выстрел. мраморное заледеневшее надгробие, усыпанное январьским снегом. он так и не вернулся.