никто ещё не спасся

в соседней комнате бродяга пару минут безостановочно смеётся, и брут уже по привычке переводит взгляд на телефон, ещё до того, как экран вспыхнет уведомлением. открывает — во вложении пост доисторической давности и сомнительной веселости, но прежде чем брут реагирует оценивающим лайком в проёме появляется бродяга с кривой улыбкой на губах. — ты понял, а? рома это, — он начинает объяснять, прерываясь на вновь накативший задушенный смех, — рома это типа рим, а инвикта… это… щас… инвикт… ну типа бессмертный… ну ты понял? этот кричит… сына ищет… а они ему… брут, не выдержав, прыскает — больше от умирающего от смеха бродяги и его путанных объяснений, чем от самого мема. но брут не смеётся. брут спрашивает: «скорую вызвать?», — а потом уворачивается от попавшейся под руку подушки. — надеюсь тебя заблокают в интернете. — тебе же нравится, — бродяга щурится, возвращается к телефону, — захотел бы, давно сделал. уходит в свою комнату, и брут остаётся в кабинете один. разворачивается к компьютеру, чтобы продолжить заполнять таблицы, но просто переключается между вкладками пару минут, пока телефон снова не говорит об уведомлении, в чате снова не появляется пост сомнительной веселости. бродяга в соседней комнате едва слышно хихикает, и от его смеха внутри что-то рушится, как, наверное при взлёте — ему рассказывал икар. от воспоминаний об икаре брут не слишком успешно отстраняется последние несколько месяцев. в этом не слишком успешно помогает бродяга: они принципиально разные, что невозможно даже сравнивать эту разницу. бродяга рычит на него, если не согласен, хлопает дверьми, приносит стакан воды после ссор, переплетает пальцы так, что больше похоже на рукопожатие. бродяга рядом 24/7, воет дома, если остаётся один, но никогда в этом не признается — уходит и приходит, когда хочет, но он не хочет. в полисе ему голо и страшно, из-за страха становится агрессивнее, натянутый нерв. полис — не его дом, брут это понимает. его дом брут уничтожил собственными руками — брут это понимает, но признаваться не готов, что в чертах бродяги каждый раз видит щурящуюся на него музу, подозрение в её глазах, но доверчивую улыбку, белые руки, принимающие крылья. это ложные воспоминания: он просто позволил этому случиться, он никогда не говорил с музой, никогда не делал её смертницей, но он видел икара, и его стеклянные глаза, прилипшие к небу, бруту как крест сизифов. а потом бродяга. когда они впервые встречаются, бродяга не знает ничего о её гибели — надеется, что подорвался икар. ищет свою дорогую сестру в суматохе и пустоте, бьётся об улицы, едва не кидается на прохожих, не видит их. брут не может ничего ему ответить, потому что горло подавилось кровью, губы запечатались сваркой. выглядит так, что даже бродяге становится его жаль — утягивает за разбитые пустые витрины, отпаивает чем-то вяжущим из своей фляги, пока брут не начинает рыдать от обиды, от усталости, от ужаса. брут не может признаться тому, кто подхватил его, падающего в бездну, и силой вытащил на обрыв; кто держал ладонь на спине, заземляя парение; кто простил его, спорящего со всеми многолетними искрящимися идеями. иногда бруту кажется, что и бродяга его воспринимает как крест, заочно, не думая за что и почему. брут не может признаться, что сердце не дрогнуло ни когда дефектные крылья отправили к музе, ни когда обречённая на падение она взлетала, ни когда осколки каркасных креплей мешались с её кровью; но сжалось до нейтронной звезды ещё до того, как икар упал на колени, остолбенел, осознал. ему всё ещё безразлично, что музы нет. ему небезразлично, что у бродяги больше нет сестры. — брут, — его голос вырывает из ваты, нечитаемый, несмеющийся, что-то понявший. брут косится на него мутными глазами, чувствует ладонь на лопатках, — кофе будешь? брут его обнимает.