dead bite

В ушах набатом бьет бешеная пульсация бегущей по сосудам крови. Его дыхание сбито к чертям, а ноги уже подводят, так и норовя запнуться друг о друга. После дождя трава под стертыми подошвами кроссовок ощущается катком, на котором одно неосторожное движение может привести к унизительному падению. Он не имеет права упасть. Ветви деревьев с уже опавшей листвой бьют наотмашь, но он едва ли это замечает. Щекам тепло от скатывающейся из порванной кожи и ссадин крови. Металлический привкус из прокушенной губы мешается с этим новым свежим запахом, и Чанбин не может припомнить ни единой секунды за последние несколько лет, когда бы его нос не улавливал этот яркий шлейф. Его кровь пахнет одуряюще вкусно. Он уже давно научился наслаждаться ею сполна. Научился быть благодарным. Просто потому, что пока она рекой льется из ран и окрашивает его одежду насыщенным алым – он может быть уверен в том, что все еще жив. Шагов за спиной не слышно, но он и не строит иллюзий. Сейчас даже слишком громкое дыхание может стать фатальной ошибкой и за ручку отвести тебя в могилу, края которой похожи на тупые клыки, рвущие плоть и застревающие в самой сути. Ведь последнее, что ты увидишь в этой жизни – неважно сейчас или немного погодя – будут именно они. Рюкзак бьется о его спину с тихим позвякиванием металлический фляжки. И даже это кажется настолько оглушительным, что перебивает размеренную пульсацию в ушах. Если бы он мог не дышать вовсе, он бы без раздумий променял на это все, что только имел. Перед глазами выпрыгивает небольшая опушка с пожелтевшей травой и кое-где улегшимся первым снегом. Чанбин замирает, как вкопанный, и против воли пятится назад. Туда, где за ним уже открыта охота. Туда, куда возвращаться нельзя ни в коем случае. Однако вид открытой местности пугает сильнее того, что идет за ним по пятам. Нельзя оставаться там, где ты просматриваешься со всех сторон. Нельзя и там, где тебя окружают стены. Нельзя забиться в угол. Нельзя высунуться из укрытия. Высокий забор означает лишь одно – ты не контролируешь местность за ним. А низкий – любой может через него перешагнуть. Мышцы на ногах дрожат, перегруженные несколькими километрами безостановочного бега. Легкие горят так сильно, что он сгибается пополам, только сейчас ощутив, насколько выжат его организм. Чанбин двигается на чистом адреналине, но и его запасы истощаются с каждой секундой промедления, пока он не гоняет его по сжавшимся от страха сосудам. К стволу дерева у опушки с другой стороны леской привязан ворчащий мертвец, тянущий к нему свои гнилые руки. С такого расстояния невозможно прочитать, что именно написано на ржавой табличке, присобаченной к его голой груди забитыми между ребрами гвоздями. Но пара искореженных банок с консервами возле его ног наводит на очевидные мысли. И он возвращается в реальность. Плечи ноют, забитые от усталости, а голова поворачивается в сторону с оглушительным хрустом позвонков. Ноги не слушаются, отказываясь сделать хоть один лишний шаг, поэтому он со сдавленным всхлипом отстегивает ремни крепления на поясе и сбрасывает рюкзак с недельной провизией на промозглую землю. Пистолет и нож он потерял еще до линии леса. Пока петлял по небольшому городку, слыша визг шин за спиной и грохот сбитых мусорных баков, словно в причудливой игре в боулинг. Вот только если бы шар угодил в него, Чанбин бы не просто проиграл партию. Он бы потерял жизнь. Если посмотреть на все со стороны, он довольно много драматизировал. В последнее время. То ли слишком спокойно стало жить, то ли времени свободного у него вдруг оказалось дофига и больше. Единственное, что должно было его волновать, – план действий, продуманный до мелочей и секунды. А не витиеватые метафоры и размышления о том, что если бы... Отдаленный звук топота нескольких человек выдергивает его из задумчивости и заставляет рвануть с места. Вот только ноги неуклюже скользят по траве, а колени уже через секунду сталкиваются с землей. Боль прошивает до самого основания, содрогая кости и заставляя задохнуться от интенсивности. Ладони стираются до мяса о торчащий рядом камень, а подбородок встречается с гнилой листовой и еловыми иголками. Во рту мешается привкус крови с водянистой отдушкой вишневой жвачки, которую он выплюнул еще несколько часов назад. Чанбин хрипит с надрывом, когда перед его глазами приземляется отрезанная голова мертвеца с раскрытым ртом, полного кариозных зубов. Около жевательных семерок затесались клочья волос, а между передними и вовсе застряла небольшая пуговица, отломившая по небольшому куску дентина от обоих соседних зубов. Жадные ублюдки. Чанбин отталкивается руками, стремясь отползти как можно дальше от дышащего смрадом мертвеца, когда в миллиметре от его уха пролетает пуля, входя в землю, как в подтаявшее масло. Это оглушает его почти так же сильно, как когда однажды рядом с ним взорвалась граната. Барабанная перепонка не лопается только чудом. Пыль оседает постепенно, с ленцой, доступной в этом новом мире лишь ей. Голову отпинывают от него ноги в тяжелых берцах, сверкающих чистотой. С них при желании можно было бы есть, если у вас, конечно, вообще в запасах имеется провизия. Подошва пригвождает его к земле, вжимаясь рифленой поверхностью в загривок. – Сученыш, – тянут поодаль. – Думал, что бегаешь достаточно быстро? Кровь Чанбина смешивается с грязью и пачкает его лицо темным камуфляжем. Если бы он только мог слиться с окружающей обстановкой. Пожалуйста. – Где бензин? – отрывисто спрашивает его другой голос: более резкий и собранный. Внутри все сжимается от животного страха, первобытной волной ужаса сметая любые причины молчать. Он обязан быть немым. Так нужно. Чанбин не помнит, почему, но уверен в том, что должен. – Да пошли вы, – приглушенно сипит он в землю. Крепкая ладонь в перчатках без пальцев вздергивает его на колени, впиваясь ногтями в кожу головы и оттягивая за вьющиеся волосы. Чанбин ничего не видит из-за обидных слез, сдержать которые он не в силах. – Давай, детка, – с иррациональной нежностью шепчет преследователь. – Ты уже проебался по всем фронтам. Чанбин смотрит сквозь пелену на глазах на чужое лицо, но видит перед собой лишь расплывчатые очертания. Ничего конкретного, один лишь силуэт и въедливый голос, вычерпывающий ему мозги чайной ложкой и влекущий куда-то не туда. Он собирается с силами. Он пробует отыскать у себя яйца. Он набирает полный рот крови, мешает ее со слюной и сплевывает с такой яростью, что гордится собой до довольной улыбки, растянувшей его перекошенную ссадинами рожу. Берц сбивает спесь в одно мгновение. Вышибает из него воздух и, кажется, ломает зуб, приземлившись аккурат в выступающую челюсть. Больно до усрачки, особенно когда осколок царапает и так воющую слизистую и сухой от обезвоживания язык. – Тащи его сюда, – требует второй откуда-то со стороны леса, и у Чанбина внутри все застывает. – Нет, – бормочет он. – Не надо. Его тело подхватывают, словно он пушинка, а не взрослый мужик, пусть и слегка потерявший мышечную массу из-за дефицита питания. Он размахивает руками, пытаясь попасть локтем хотя бы во что-то, но его запястья дергают назад, сводя чуть выше поясницы и фиксируя в неудобном положении. Суставы кричат и ноют, но Чанбин может лишь упираться ногами в землю и пытаться остановить происходящее, отметая менее важный сейчас дискомфорт. Его отпускают резко и без предупреждения, и он летит вперед, без малейшей возможности на то, чтобы вовремя сориентироваться. Чанбин уже предвкушает, как будет пропахивать землю носом, ломая вдобавок еще и переносицу. Но другие руки, более жилистые, напоминающие паучьи, цепкие и настойчивые принимают весь его вес и милосердно разрешают опереться на себя. Чанбин зачем-то продолжает держать скрещенные запястья за спиной. Он чувствует, что это правильно, что так и должно быть, но не может вспомнить причину. Его лоб укладывают в ямку между плечом и шеей с какой-то извращенной нежностью. Холодные пальцы проходятся лаской по горящей мочке уха, а губы, даже на ощупь кажущиеся полными и мягкими, выдыхают теплую струю воздуха, провоцируя табуны мурашек. – Бензин, – контрастно резко отрезает он, и это сбивает Чанбина с курса. Из чужого рта тянет мятной пастой – невиданная роскошь в нынешних реалиях. Кожа отдает чем-то свежим, ярким. Совсем не похожим на кровь, но дыхание от этого перехватывает так же действенно. Чужак за спиной отчего-то медлит. И лучше бы они давно уже начали срезать на нем одежду, порвали бы ее по швам и уткнули лицом в землю. Это было бы понятно. В этом была бы простая логика, которую Чанбин с легкостью бы считал. Однако мнимая нежность со столь явным подтекстом доводит его до трясучки похлеще травки, которую он курил, кажется, лет сто назад. – Как тебе подарок? – фыркает звонкий, как струна, мужчина перед ним. Он намеренно выдыхает струю воздуха ему в губы, задевая те и пачкаясь в красном, однако не высказывает ни слова на этот счет. Лишь грудь, плотно прижатая к его собственной, начинает ходить ходуном, как будто он пробежал стометровку. – Для тебя резали, – продолжает, несмотря на отсутствие реакции. – Сухожилия отсекать сложно, сам знаешь. А его шевелюра попала в зубцы ножа, пришлось вырывать вместе кожей головы. Зато зубы какие. Ммм, просто прелесть. Позади раздается характерный звук пинка о что-то твердое и шелест редких проплешин травы. Негромкое ворчание мертвеца, отдаляющееся все дальше и дальше, иррационально начинает беспокоить Чанбина сильнее. Мертвецы предсказуемы. Их логика понятна, а существование подчинено примитивным инстинктам. Оставаться наедине с живыми намного опаснее. – Язык откусил, пока мне передавали эту сладкую эстафетную палочку? Мягкие губы, все еще вводящие его в ступор своей деликатностью, касаются уголка его рта, наглядно демонстрируя, что за палочка ему досталась. Чанбин жалеет, что на зубах нет недельного желтого налета, а язык ярко пахнет жвачкой. Он задерживает дыхание и, выждав нужный момент, открывает рот так широко, как только позволяют суставы, и впивается клыками в первое, что попадается. Тонкая кожица лопается слишком быстро, гася возбуждение от маленькой победы. Хлесткая ладонь не заставляет себя ждать, вышибая унизительной пощечиной остатки гордости. Наконец-то, что-то знакомое. Боль всегда была и останется тем, что принять проще. Проще понять. На спину наваливается тяжелое тело, и Чанбина зажимает в плотные тиски. Руки переплетаются в синхронном тандеме, вырывая из него невнятный скулеж и смазанные мольбы о пощаде. Странно думать о том, что это успокаивает. Странно думать, в принципе. Его сердце перестает нестись галопом, а мысли медленно возвращаются к чему-то рациональному. Он заторможенно моргает и, наконец, видит лицо в миллиметре от себя. Красивое, ухоженное, с сосредоточенно сведенными бровями и перепачканным кровью подбородком, без намека на щетину. Холеный сукин сын. – Не станешь сопротивляться? Слишком просто, – подает голос второй мужчина позади него. Его руки отличаются большей целенаправленностью. Они не оглаживают лениво голую кожу на животе, когда футболка Чанбина слетает с него. Его язык не заползает в ушную раковину в извращенном извинении за доставленные неудобства. Это все прерогатива красавчика. Язычок на джинсах вырывают с корнем, и тогда Чанбин до конца осознает, насколько далеко все зашло. Мутная взвесь паники, только улегшаясь на дно, баламутит воду и застилает глаза раздражающей солью слез. Он дергается в этих крепких объятиях и понимает – момент упущен. – Не надо, – всхлипывает он. Но надеяться глупо. В их реалиях так точно. В него протискивается сразу три пальца. Твердо, резко, без шанса на спасение. Жжение не отрезвляет, скорее погружает его все глубже и глубже в происходящее. Нервы, и так держащиеся на тонкой шелковой нити, начинают натягиваться до упора, когда даже лишний вздох может оборвать его психику без шанса на восстановление. Чанбин не может думать о том, что вторжение не такое ужасное, каким должно быть в теории. Он не замечает обеспокоенного взгляда красавчика, смотрящего лишь на него. Даже влажный язык, окрашенный алым и вылизывающий скол его переднего зуба, едва осознает. Руки продолжает удерживать чужак сзади, плотным кольцом смыкаясь на запястьях до проступающей уже синевы. Заполошное дыхание во влажный от пота затылок он замечает лишь краем сознания, потому что растяжка длится не дольше минуты. Член протискивается в него с трудом. Заставляет в шоке открыть рот и пустые глаза, без намека на единую связную мысль. – На меня смотри, – рычат перед его лицом и очередной пощечиной пытаются привести в себя. Чанбин стонет на выдохе. Протяжно и со странным облегчением, когда в него входят до упора. Тяжелые яйца шлепаются о его поджатую задницу с оглушительным звуком, однако его всхлип перекрывает это на излете. Зубы смыкаются на обоих плечах одновременно, прокусывая до крови. Это выводит его на новый виток безумия, а когда его силой сгибают пополам и засовывают за щеку второй член, легкие перестают работать на износ, потому что кислород пропадает с концами. – Давай, сученыш, – шипит чужак и мягко, словно даже игриво хлопает одновременно по обеим щекам. – Если ты хотя бы подумаешь о том, чтобы укусить, я вырву каждый твой зуб по очереди. Чанбин не слышит всего этого, только по настроению и тону угадывая посыл. Его насаживают синхронно и с очевидным опытом. Это ощущается в каждом мельчайшем движении и путешествии ладоней по спине или бедрам. Его удерживают от падения на колени. Однако, Чанбин все равно падает. Глубже, чем когда-либо раньше. В него кончают с рычанием сначала сзади, с отмашкой ударив по сочной мякоти задницы, и спустя минуту спереди, напоровшись на острый скол зуба и натянув за волосы до судорожно сжавшейся глотки. Его не бросают на землю, как потрепанную игрушку. Напротив, подхватывают подмышки и прижимают к груди. Он цепляется дрожащими пальцами в отвороты плотной рубашки и дышит. – Слишком громко, – хрипят позади. Вжикает молния, и звук чужой обуви отдаляется в сторону опушки. Даже звук выстрелов не может привести Чанбина в чувства. Он купается в переполнивших его голову гормонах, и единственное, что хоть как-то его заземляет, – человек перед ним. Чанбин не знает, сколько времени проходит. Он просто находится в других временных параллелях. Его передают из рук в руки, и другой запах, не похожий на первый, но так же эффективно успокаивающий, заставляет его тихонько и с довольством вздохнуть. – Больше никогда не пойду у него на поводу, – грудь под ухом Чанбина низко вибрирует. – Пойдешь, – легкомысленно отвечают ему. – Потому что любишь. – Это безумие. – Тебе понравилось, Чан, – парируют в ответ. – И ему понравилось. – Похоже, из нас всех ты в большем восторге, – знакомое ворчание выбивает из Чанбина тихую улыбку. Его голова потихоньку проясняется. Звуки сумеречного леса убаюкивают, но он из последних сил приоткрывает рот и бормочет: «Спасибо». – Поговорим дома, – строго отвечает Чан. – Ага, как только Ликс посмотрит его зубы. Чан может сколько угодно говорить о том, что все это бесполезное варварство, но именно он сломал тебе один, хен. Как минимум. – Хенджин, займись лучше мертвыми. – Ты слишком занудный! – театрально вскрикивает тот. Чанбин ловит своими слабеющими пальцами ладонь Хенджина и выдыхает: «Люблю вас». – Я бы тебя лучше на мягком матрасе любил, – бурчит Чан. Чанбин постепенно отключается под негромкое гудение постепенно затухающего спора. Последней связной мыслью оказывается очевидное: если ему придется умолять на коленях о повторении сегодняшнего, он готов провести на них хоть месяц.