И я убью себя,

Като каждый день возвращался домой. Сразу с работы или, пару раз в неделю, из магазина. В какой-то период он с замиранием сердца поворачивал ключ в замочной скважине, думая, вдруг его там что-то ждёт? Может быть, кто-то. Но оглушительная тишина беспощадно била, ошеломляя. Хару насилу заставлял себя переступить порог и, едва хлопнет входная дверь, замирал в прострации, не в силах ни пошевелиться, ни даже что-нибудь сказать. Он стоял, смотря в одну точку, в куртке, уличной обуви, с ключами в руках, подавленный обрушившемся на него (как и всегда) безмолвием. После взмокшая спина, воняющие ноги и ботинки, руки с неприятным, каким-то плоским запахом дешёвого железа, оставшегося от согревания в ладонях ключа. Тяжёлый вздох, всплеск ледяной воды на лицо в надежде почувствовать что-нибудь кроме апатии. Безразлично мазнув взглядом своё отражение в зеркале, бездумно бредёт куда-то. Позволяет телу взять контроль, пока в голове та же тишина перемежается с тяжёлыми, как обухи, и жёсткими мыслями. Хару кого-то ловит, кричит о справедливости и необходимости оказания помощи для всех, кто в ней нуждается, настаивает, что проблемы нельзя замалчивать, не существует «пустяковой» проблемы. А сам по вечерам едва не воет от боли и равнодушия, от пустоты в душе. Боже, он такой лицемер. Он смеётся, если горячие солёные брызги слёз наконец окропляют его лицо, слепляя ресницы. Хватается за грудь и истерически смеётся, задыхаясь. Он, блять, ещё умеет плакать. Ноет что-то в области сердца, но ко врачу Като не обращается. Плевать. Бывает поставит рис — или ещё что — на плиту, а сам, сложив руки на груди, бедром обопрётся о стол. И снова оказывается загипнотизированным одной сраной точкой. Не может оторваться, смотрит и смотрит. Где-то мелькает мысль, тонкая, полупрозрачная, про запах горелого (риса), но Хару так всё равно. Потом он, очнувшись, с минуту ищет силы на злость, или сожаление, или угрызения совести, но у него давно уже нет сил на что-то подобное. Поэтому Хару лишь коротко вздыхает и принимается убирать, выбрасывать, мыть. В такие дни (они случаются всё чаще и чаще) он не ужинает, потому что на приготовление нового блюда нужно потратить колоссальные (по его мнению) усилия. Проще не заморачиваться. Чай не умрёт. Он вскоре дома готовит всё реже и реже, только на работе перекусывает то там, то здесь. И то, не из-за острого голода или подобной чепухи, просто так надо. Завтрак, обед, ужин. Последнее Хару вычёркивает из мысленного списка. Первый тоже в жизни Като появляется изредка, да и полноценный второй тоже. Но вроде есть нужно, чтобы жить. Что перехватит, что перепадёт, когда и коллеги озаботятся (пх). Хару и на работу-то ходит, по большому счёту, только потому, что _надо_. Каждый день спасает людей, героя из себя строит, а себя-то спасти и не может. Смешно. Он видит совсем мальчишек и молится, впервые за долгое, долгое время, чтобы они просто стали счастливыми. Не такими, как он. «Вы мой герой!» — да его передёргивает от этой фразы, от этого слова, посыла. Если он, Хару Като, спаситель в этом мире, то Хару за мир страшно. Он дома всё равно, что выключается. Ходит едва не шаркая, как дед, еле-еле заставляет себя подняться за чаем или какой-то вещицей, моргает медленно, осоловело как-то. Как в анабиоз впадает. До следующего утра, до прихода на работу. Там он борец и молодЕц, и храбрец, и помощник, и…и… Като вроде искренен там, со всеми этими людьми, а вечером в квартире всё равно, что другим человек становится. *** Хару свой день рождения справлять не хотел. Второе мая, понедельник. Да у него даже не юбилей, — лениво проносится в голове. Двадцать девять. Это что вообще? Уже и не разгульная юность, но вроде и не суровая зрелость. Чёрте знает что. Как и он сам. Чёрте что и сбоку бантик. Като ёжится, в свою единственную куртку глубже зарывается, руки уже едва не по локоть в карманах. Он не то устал, не то абсолютно всё равно. Не понял ещё. Небо синее, но вспоминает почему-то те совсем невыносимые зимние тоскливые дни. Серые и тусклые, когда солнце ни на минуту не выглядывало, снег падал каждый день, ходить приходилось по сугробам. Чёрная слякоть грустно хлюпала под ногами на остановке. Хару грустно размазывал её ногой по тротуару. Всю жизнь зиму любил, несмотря на имя (вопреки), а тут вдруг смертная тоска. Глухая боль, просто слегка-слегка давящая и тянущая вниз посидеть, отдохнуть. Плечи горбит, хотя хочется просто рухнуть несуразной кучей, уставшей несуразной кучей. Он заставляет ноги двигаться только после трёх пропущенных трамваев, едущих в сторону его дома. На четвёртый думает, что больше тянуть нельзя; надо. И идёт, ноги почти не отрывая от земли. А сейчас вроде май, а на душе та же тоска. А он всё так же горбит болящую уже пару дней как спину. На какую-нибудь мазь нет денег; а были бы, так Хару не вывернулся бы так, чтоб намазать её нормально. Обойдётся в общем. Он идёт, солнцу даже чуть-чуть улыбается. А потом вновь, сам того не замечая, замыкается, угрюмо смотрит вновь под ноги, а не на небо, лазурное, чистое, как он любит; или любил? *** Като на нож смотрит и думает, куда его воткнуть можно, чтобы человека убить. Точнее не думает, а вспоминает; полицейских всё же и не такому учат. Потом дорогу переходит и как-то само собой думается, как хорошо было бы, если б машина какая сейчас вылетела, вся такая внезапная и незаметная, и сбила бы его. Вспоминает, какие травмы при ДТП «Наезде на пешехода» бывают. Как-то стоит у парапета крыши участка и прикидывает, через сколько секунд его тело достигнет земли. Вспоминает физику. Раз на месте преступления смотрел на труп и думал, что ему, там, хорошо; а ему мучаться, и смену отрабатывать, а потом в магазин зайти, а потом на остановку идти- Хару мысли такие заметил не сразу, но когда заметил, уже поздно было; он так привык думать о смерти, это стало такой привычной и естественной первой реакцией на любую ситуацию. В конце мая, в той же неизменной куртке, в тех же неизменных ботинках он придумал себе утешение. Он умрёт, это всё закончится; он, в конце концов, убьёт себя, когда выпадет снег.