— И Достоевскому будете памятник ставить? — спросил один профессор Духовной академии,
бывший выпускник киевской гимназии.
— Ну конечно, и Достоевскому будем ставить памятник. Он, собственно, уже готов.
Скоро будем открывать. Вот только надпись не можем подобрать.
— Я могу вам помочь. Надпись должна быть такая:
«Федору Михайловичу Достоевскому — от благодарных бесов».
(старая московская байка)
Ливень обрушивался непрерывной стеной, но пламя заграничной зажигалки горело прямо и неуклонно. Это должно было смутить Мастера, однако тот был слишком рад возможности прикурить. Его сигарета не промокла, и вкус отечественного табака показался сладковато-терпким, как хороший кофе, который подают в отеле Метрополь. Это тоже не смутило его, а ведь должно было, марку сигарет он не менял несколько лет, и она давно утратила для него всякую прелесть. Когда куришь каждые пять минут, уже не чувствуешь ничего, кроме бессознательного мозгового желания выкурить ещё одну, и ещё. Не ради удовольствия, какое вообще удовольствие от такого количества ширпотребного табака? Но пока теплится сигарета, мир останавливается. Ничто плохое не может коснуться его. Хотя бы на время. Звонко щёлкнула крышка зажигалки, обрезая огонь. Мастер затянулся и, выдохнув всю собачью усталость этого долгого дня, посмотрел на своего спасителя. Теперь он наконец-то соизволил смутиться. Под высокой аркой стоял незнакомец в чёрном вычурном пальто и костюме-тройке, который никак не мог быть произведением советской текстильной промышленности, даже самых искусных её представителей. Сапоги его лаково поблёскивали в тусклом желтоватом свете, на них виднелись кожаные чешуйки будто у змеи или крокодила. В руках он держал трость с набалдашником в виде собачье головы, но по-настоящему смутили Мастера узкие солнцезащитные очки, которые незнакомец не снимал вопреки тьме и ливню. «Слепой?» — мелькнула быстрая догадка, и тут же исчезла, стоило господину в чёрном расплыться в узкогубой, очень длинной улыбке. Всё он прекрасно видел. Всё и даже больше. — Вы не любите джаз? — спросил он с немецким акцентом. Слова не коверкал, выговор был очень хороший, но отзвук настолько чужой, что невольно коробило. Словно заезженная дореволюционная пластинка, покрытая паутиной игольных полос. — Не люблю, когда меня выгоняют за то, что вчера было разрешено, а сегодня уже попирает устои советской идеологии. — О, и как же вы их попрали? Вы ведь писатель, верно? Я слышал, здесь собираются все самые важные советские писатели. — Я писатель, но, похоже, больше не советский, поскольку я имел неосторожность заниматься «словесным богомазством», как сказал один видный критики, вон, кстати, он вышел покурить. Я написал пьесу про Понтия Пилата. Очки блеснули тёмным золотом в ночи. Мастер невольно зачаровался. Невозможность подобных явлений сейчас мало его заботила, он опьянел от горечи и разочарования, а позже, вернувшись в свой родной подвал, опьянеет уже по-настоящему, одиноко и мрачно, главное, чтобы среди книг, собственных рукописей и долголетнего хлама нашлась хоть одна бутылка вина. Сегодня сойдёт и дешёвый портвейн от Алоизия. Но это позже, сигарета ещё не докурена, вода хлещет сквозь прорехи чёрного неба, а из сияющего здания ревёт весёлый голос труб, саксофона, бормотание контрабаса. В окнах изгибаются фигуры литераторов с безобразно разнузданными красными рожами. Смотреть на них нет никаких человеческих сил, куда приятнее в меру вежливости и такта разглядывать сухощавое лицо иностранца, его высокий лоб, очерченные под линейку нос и скулы, кособокий излом губ. Интересное лицо. Дьявольски интересное. — Как необычно это звучит. Стало быть, вы интересуетесь Библией? Как Достоевский? — Вы читали его? — Да, несколько романов, дайте-ка припомнить… Айн, цвай… — пока бормотал цифры, он загибал узловатые пальцы в кожаных перчатках. — Фюнф! Пять. — Вероятно, его великое пятикнижие. Что ж, тогда вам должно быть любопытно находиться в Советском Союзе и смотреть на страну победивших бесов, — Мастер развёл руками, будто стремясь обхватить все окрестные дома с их окнами, облезлыми стенами, безликим тенями за занавесками, проклятый Дом литераторов, арку, снующие по мокрой дороге машины, одна из которых медленно подъезжала к ним, слепя лупоглазыми фарами. Мастер не удивился, если бы из неё выскочили названные бесы в васильковых фуражках и уволокли его куда надо за подобные шуточки. Сейчас люди исчезают и за меньшее из своих хороших и нехороших квартир. Иностранец скривился. — Любопытного мало, кроме того, что эти бесы поголовно не верят в бога и возводят это неверие в ранг новой религии, всеобщей религии. Знаете, ещё никто не пытался построить государство на отрицании, ведь это ничто, nihil, довольно хлипкий фундамент, — он звучно стукнул тростью о брусчатку. — Тут без чудес не обойтись, иначе — alles kaputt! Всё рухнет. О чём только думает их руководство. — Они и в него не верят. — В Дьявола не верят? — Именно. Если бы он сейчас очутился на улицах Москвы, они бы ни за что его не узнали, даже столкнувшись лицом к лицу, — Мастер засмеялся. Дерзкая и страшная идея приятно щекотала пересохший язык. Его смеху вторил радостный хохот незнакомца. Теперь он не просто улыбался, он обнажил крупные белые зубы. В обрамлении столь тонких губ они выглядели будто оскал черепа. — Звучит как отличная идея для романа, вы не находите? Я бы почитал его с огромным удовольствием. Напишите, обязательно напишите! У вас взгляд ожил, а это о многом говорит после такого неудачного дня. — Я не знаю… — О, бросьте. Вы ведь сами сказали, что больше не являетесь советским писателем, так что вас останавливает? Хотите вернуться к ним? — незнакомец кивнул в сторону Дома литераторов, из которого неспешно и не особо ровно вываливались подвыпившие гости. — Не предавайте себя, только не ради джаза и шампанского с сервелатом. Вот что, как примитесь за роман, дайте мне знать, я буду в Москве ещё некоторое время, и, чувствую, увижу прелюбопытную историю. Не без вашей помощи. В ладонь Мастера легла визитная карточка из плотного чёрного картона, покрытого золотыми полосами, складывающимися в латинскую букву «W». На другой стороне по-немецки значилось «Профессор Воланд» и что-то ещё неразборчивое во тьме. — Должно быть, вам нравится Гёте. — О да, а дома живёт очаровательный чёрный пудель, — иностранец оскалился ещё шире. По голосу он скорее шутил, чем говорил правду. — У меня есть чёрный кот, здоровенный такой, ещё и желтоглазый, — сам не зная зачем признался Мастер и продолжил со смущенной улыбкой. — Он не то чтобы мой, просто прибился как-то и не желает уходить со двора, вот я его теперь подкармливаю. Ленивая и наглая зверюга, но по-своему обаятельная, этого у него не отнять. — Как его зовут? — Бегемот. — Бехемот? — иностранец повторил с очень мягким придыханием, и звонкое русское «г» превратилось в лёгкое «х», а следом в сыром вечернем воздухе появилось что-то сладкое и тёплое, как гнильца на вишне. Мастер по-прежнему не мог различить глаз своего собеседника, только собственное мутное отражение в овальных стёклах, и оно выглядело потерянным, жалким и… взволнованным. Ему нравился этот разговор, он затягивал его виток за витком, будто огромная незримая воронка, и сила её возрастала с каждой новой фразой. Говорить с этим человеком было опасно, особенно у всех на виду, не хватало ему и без того бед, но в этом таился такой соблазн, что не жалко было пренебречь здравым смыслом. Чёрная визитка укрылась в нагрудном кармане. Своих он так и не завёл, и не мог ничего предложить взамен. Даже собственного имени. Из подъехавшей машины выскочил какой-то всклоченные гаер в клетчатом костюме. — Мессир, извольте, машина подана! — Хотите отправиться со мной? — вдруг спросил Воланд, крепко взяв Мастера за локоть. Теперь-то он увидел его глаза. Тёмные, безжизненные и очень вкрадчивые. — Простите, сегодня никак. Сами понимаете, неудачный день. Воланд спокойно кивнул, будто не ожидал иного ответа и даже хотел услышать отказ. Насмешливая гримаса сменилась глубокой задумчивостью, но рот, скошенный от природы, продолжал тянуться в обманчивой улыбке. — До скорого, господин писатель. Мастер вернулся в свой подвал и от усталости забыл напиться. А на следующий день он встретил её, и роман стал неминуем как приглашение на казнь. Идея должна быть выписана. Вся до последней точки, пока душа не опустошится для нового замысла. Без этого он не сможет ни жить, ни думать, ни есть, ни спать. Он попросту свихнется или повесится на низкой люстре в собственном подвале. Даже рядом с Маргаритой он постоянно думал о романе, каким-то чудовищным химерическим образом они сливались в его голове как следствие и первопричина, хотя началось всё с профессора Воланда в ту поганую дождливую ночь. Слова и образы уже варились в нём, их дурманный пар застилал взор, отравлял разум. Рука дрожала от фантомного ощущения пера, пальцы сами складывались в щепоть, как у старого монаха. Роман уже родился в нём, осталось только перенести его на бумагу. Но что-то было не так. Это не вдохновение снизошло на него, а нечто большее и страшное. Не Мельпомена — Ананке. Кости брошены. Если он это напишет, а с каждым днём он всё сильнее уверялся, что не сможет не написать, то наступит конец. Для него как писателя уж точно, и дело не в звереющей цензуре. Эта идея заберёт из него всё, может быть и саму душу. И здравый рассудок заодно. Мастеру казалось, что, вступая на путь к этому роману, он идёт в объятия шестикрылого серафима, сотканного из пламени и света. Или кого-то столь же могущественного, но совсем не светлого. Позволив этой силе объять себя, он уже не будет прежним и неизвестно будет ли вообще. Сгорит запросто, как листок бумаги в буржуйке. Но в небывало жаркий день на Патриарших шаркающей кавалерийской походкой вышел тот, кого они благоговейно звали мессир… Опустился вечер. Маргарита ушла, окончив смену любовницы и заступая на опостылевший брачный фронт. Во дворе сгустились сумерки. Бегемот, жадно сожравший бесхитростный ужин в два укуса, разлёгся на верхней ступени лестницы в подвал, словно чёрный сфинкс возле гробницы фараона. В сыром сумраке натянулась тишина. Мастер накинул свой поношенный, протёртый на локтях бархатный халат, сел за стол, взял стопку бумаги, обмакнул перо в чернила. Алебастровое изваяние Понтия Пилата посмотрело на него пустыми измученными глазами. Точно также он глядел на толпу иудеев, прежде чем огласил свой приговор. Резко, не оглядываясь назад, отринув всё и вся, Мастер начал писать. Маргарита пришла в восторг уже с первой главы, временное название романа понравилось ей куда меньше, как и все последовавшие варианты. Пришлось отказаться от названия вовсе, по крайней мере пока. Куда важнее было говорить и говорить о зачинающейся истории, о недалёком поэте Иване Бездомном, о председателе МАССОЛИТа Берлиозе и… Воланде. — Мне нравится его имя, но облик… Не слишком он вызывающий? — Он же Дьявол. С какой стати ему притворяться одним из советских граждан? Случайный иностранец ловко перешагнул из реального мира в мир выдуманный и обосновался там как полноправный хозяин. Мастеру порой мерещилось, что он присутствует даже в Ершалаимских сценах, хотя ни единое слово не говорило об этом. Дьявол крылся в пустоте между строк. Работа над романом шла быстро, что называется «в запой». Рядом была Маргарита, и одно её присутствие наполняло его сердце и его историю мучительным счастьем на разрыв. Тогда он только догадывался, что впустит её в повествование, как впустил Воланда, но ещё не знал, что там будет делать она. У неё имя королевы и глаза самого неистового одиночества на белом свете. Она заслуживает исключительной участи. Это был его рай под землёй, в заражённом плесенью подвале, откуда Мастер желал выходить только в обветшалую беседку во дворе и всё. С Маргаритой ему стал ненужным весь остальной мир. Она и недописанный роман. Две страсти, ради которых стоило жить. Но по выходным ему было одиноко до тошноты, особенно по воскресеньям. Слова выходили через силу, он выдавливал каждое, стиснув зубы, и оставался недоволен этим убожеством. Пил принесённое Алоизием вино, напоминавшее дрянной виноградный порошок, залитый медицинским спиртом. Курил. Много, буквально каждые пять минут, оправдывая это муками творчества. Сигареты кончились быстро, а денег, вырученных на барахолке, тратить не хотелось, на них он закупался продуктами к приходу Маргариты. Без табака его ломало, и так, ища по карманам забытые сигареты, он отыскал чёрную визитку. Мастер помнил о ней, как и о её хозяине с мефистофелевским именем, просто что-то удерживало его, не давало осознанно взять её в руки, захватить мелочь и пройти к ближайшему таксофону. Тут нужен был случай, если угодно, знамение. И оно случилось. — Да? Профессора? А вы? Ах! Вы! Не смею задерживать, драгоценнейший, передаю, передаю трубку, — загуркотал смутно знакомый петушиный голос. Уж не тот ли клетчатый, который вышел тогда из машины? Связанная тишина шуршала и потрескивала как бумага в огне. — Здравствуйте, господин писатель. Сколько глав вы уже написали? День для прогулки выдался на редкость удачный, но до того слишком долго бушевали проливные дожди, и тротуары, едва покрытые хлипкими деревянными досками, тонули в грязи. Мастер старался идти так, чтобы они оба ступали по сухому, но в итоге он оставался чистым, пока Воланд, будто того не замечая, шёл по вязкому земляному месиву своими франтовскими змеиными сапогами. Особенно худо пришлось на Страстном бульваре. Досок хватило только на узкую тропку, по которой можно было пройти лишь в одиночку, причём изрядно балансируя. Мастер замедлился и чуть посторонился боком, пропуская Воланда вперёд, но тот подстроился под его шаг, оставаясь рядом и немного позади, как полуденная тень. — Проходите, а то увязните. Дороги здесь ни к чёрту. — Не беспокойтесь, мне никакая грязь не страшна, а вы поберегите ботинки. Я не давеча узнал, что у вас дефицит на хорошие вещи. — Мы можем идти друг за другом. — И тем прервать наш чудный разговор? Ни в коем случае! — он подхватил его под локоть и уверенно повёл вперед. — Вы говорите, Дьявол появился на Патриарших? Далеко это? — В получасе ходьбы. Да, Дьявол появился там в небывало жаркий весенний день. У нас таких почти не бывает, разве что в мае, но это точно не май, потому что всё должно свершиться до Вальпургиевой ночи, — Мастер легко и страстно увлёкся прерванным рассказом. Больше он не видел окружающей его действительности, не слышал чавкающих шагов торопливых москвичей, серых как слякоть под их ногами. Он был там, на Патриарших, на неприметной лавочке, где сидел бок о бок с Воландом и с насмешкой слушал, как двое горе-литераторов осмеивают существование Бога. Тёмные глаза неотрывно следили за ним, и было в них что-то странное, одновременно ласковое и отстранённое, будто Воланд смотрел на него с Луны. Они гуляли до самой темноты. Мастер показал все «дома с башенками», как он их любовно называл. Не новостройные высотки с острыми шпилями и красными звёздами, а старые особняки, разбросанные по центральным улочкам. Невысокие, из светлого камня, украшенные лепниной и барельефами, гордые и нарядные они разительно отличались друг от друга, и сходились только в неуместной сказочности. Воланд особенно пришёл в восторг от особняка Морозова на Воздвиженке. Он заливался мальчишеским смехом и с искренним любопытством разглядывал нагромождение ракушек, драконов, колон, капителей и белоснежного кружева самого дурного вкуса. С таким же удовольствием он позже рассматривал бирюзовый дом со зверями на Чистых прудах, и рядом с ним Мастер смотрел на давно примелькавшееся здание свежими глазами. Но, когда они подходили к очередному особняку с готической башней, взгляд его поддёргивался печальной поволокой. В одном из этих домов жила Маргарита, он не знал, в каком именно. Лишь единожды она обмолвилась, что вечерами смотрит на Москву из своей одинокой башни, будто опальная королева, и с тех пор он был околдован красотой этого образа и бесплодной надеждой хоть на мгновение увидеть её в стрельчатом окне. В какой момент такая прогулка завела их с Воландом во двор его дома Мастер не запомнил. Их общение было лёгким и упоительным, будто они знали друг друга много лет, а не встретились случайно меньше месяца назад. Мастер перестал понимать, когда говорит на русском, а когда на немецком, и пару раз напугал продавщицу в ближайшем гастрономе. Всё это не имело значения. В компании Воланда он мог работать над романом с тем же вдохновенным жаром, как с Маргаритой. Чаще всего они располагались в беседке, Мастер накрывал на стол какую-нибудь простенькую закуску, вино, кофе, ради которого приходилось отлучаться в подвал и долго возиться с бронзовой туркой над барахлящим примусом, но оно того стоило. Как всякий порядочный писатель, он умел достойно варить даже самый дрянной кофе и со смаком курить самые паршивые сигареты. Было немного стыдно угощать подобным немецкого гостя, но Воланд принимал всё с неослабевающей улыбкой и неизменным «вы очень добры». Мастер не помнил, чтобы тот хоть раз сказал «спасибо» или «благодарю». Его присутствие не тяготило Мастера, хотя всего труднее писать, когда кто-то поглощает взором каждую выведенную тобой букву. Он даже не оборачивался, когда ладонь Воланда ложилась на его плечо, а спина покрывалась колючими мурашками от его близкого присутствия. Образы, появлявшиеся в его сознании в эти моменты, закрывали собой всё. — А Дьявол бы кого в свиту взял: кота или собаку? — Кота, — мгновенно ответил Воланд. — Вот как вашего. Бегемот тёрся у ног, наглаживая круглые бока и щёки о его сапоги. Раньше он ластился только к Маргарите, Мастеру — разве что во время кормёжки, и то не скрывал плутовской надменности в жёлтом прищуре. На Алоизия он вовсе шипел как чёрт на ладан, а с Воландом вёл себя… угодливо. Когда тот поднял руку, Бегемот вдруг встал на задние лапы и совершенно по-человечески сделал два шага вперёд, подобострастно прижимая передние лапы к брюху. Мастер отложил перо в сторону. Происходила какая-то всамделишная чертовщина. — Ну, не паясничай, ничего ты от меня не получишь, — усмехнулся Воланд, на что Бегемот стал перебирать лапами будто попрошайка или пономарь. — Как у вас это получилось? Он даже за колбасу такого не вытворяет. — За ту колбасу, которая у вас продаётся, он даже разговаривать не станет. А секрет в общем-то прост. Нужно иметь то, что ему желаннее всего, и не давать, а лучше вовсе делать вид, что ничего у вас нет. Откровенный обман раззадоривает, верно? — он слегка ткнул кота в нос, и Бегемот, потеряв равновесие, обиженно скрылся в кустах. — И что у вас есть? — Его душа. Шучу. Имел неосторожность позавтракать в одном из ваших ресторанов, теперь никак не избавлюсь от запаха осетрины «второй свежести», как мне потом любезно сообщили. — Неужели вы её съели? — ужаснулся Мастер. — Конечно нет, но запах тухлятины самый стойкий на свете. Один раз коснёшься и всё, век очищайся. Он не рассказывал Маргарите об этих встречах, хотя рассказывал Воланду о ней. Это не чувствовалось за ложь или скрытность, просто так было нужно. Неизвестно зачем. Страна ожесточалась. Алоизий приносил ему новости об очередных показательных заседаниях, где вчерашних гениев клеймили врагами советской идеи, однако люди на улицах шагали радостно и бодро под звуки неслышимого марша. Они выходили на парады с красными флагами, пели хором оды дивному новому миру, покупали осточертевшие жёлтые цветы, одевались или в мышиного цвета комбинезоны или в паршивенькие костюмы, сшитые по стандарту, а не по фигуре. Женщины превратились из красавиц в работниц в косынках и хлопчатобумажных платьях, похожих на одёжку для бумажных кукол. Действительность всё больше смахивала на фарсовый мюзикл, где все счастливы, все на своих местах, все ответственно подошли к разучиванию своих слов. «Весь мир насилья мы разрушим До основанья, а затем Мы наш, мы новый мир построим — Кто был ничем, тот станет всем!» Гимн достойный страны победивших бесов. Пора было бежать за отчалившим философским пароходом, если потребуется — по воде. Маргарита почувствовала это. Она раздобыла билеты, через связи выбила им нужные документы со всеми штампами, оставалось собрать чемодан и приехать на аэродром. Но посреди дождливого вечера, зеркального повторения того, с которого всё началось, в его подвал спустился Воланд. При нём было вино, улыбка и хулиганское желание заявиться на вечеринку в квартире Стёпы Лиходеева. Застав Мастера за сборами, он помрачнел, лицо стало бледным, черты заострились как у гранитного изваяния. Чёрные тени залегли под безжизненными глазами. Скошенный рот скорбно опустился. — Вы бежите? — Не совсем. Завтра мы с Марго уезжаем в Германию. Может, оставите свой адрес? Вы ведь из Кёнисберга, я верно помню? Встретимся, прогуляемся уже по вашему городу. Выпьем хорошего кофе, а не эту бурду. — Вы ведь ещё не дописали роман, — процедил Воланд. — Там допишу. В кои-то веки смогу работать и не вздрагивать от каждого шага за дверью. — Как же вы будете писать о Дьяволе в Москве, если сами будете в Кёнисберге? Так не получится. — Почему это? Достоевский вот замечательно писал о русской губернии из Дрездена. Здесь я точно его не допишу, у Марго дурное предчувствие, и я верю ей. Эта страна окончательно свихнулась. Гайки закручиваются, и пока это происходит, меж их шестерёнок измалываются человеческие судьбы. Я не хочу стать одним из таких. Она этого не переживёт. — Не стоит вам ехать в Германию. Там скоро такая ужасная кутерьма начнётся, что лучше уж переждать её здесь, в Москве. — Если останусь, то пережидать буду не в Москве, а в местах не столь отдалённых. — О, нет. Вы-то как раз будете в весьма отдалённых. — Я это и имел в виду. — Нет. Вы не это имели в виду, — отчеканил Воланд, глядя на него долгим немигающим взглядом. У Мастера не было никакого желания спорить с ним. Он покидает Советский Союз, это дело решённое, но расставаться на такой мрачной ноте… Желая смягчить своего ожесточившегося спутника, Мастер согласился пойти с ним к Лиходееву, пускай меньше всего ему хотелось сделать последним воспоминанием о Москве этот пьяный вертеп в «нехорошей квартире». Но в глазах Воланда тут же мигнули огоньки, совсем как в театре, вернулась прежняя улыбка, только уголки губ изломались как-то злобно и натянуто. Мастер не придал этому значения. Воланд настолько смилостивился, что пообещал помочь ему с вещами, когда они вернутся. Его рука проскользила от плеча Мастера к его запястью, словно он собирался взять его ладонь в свою. Нос защекотал приторный запах гнилой вишни и миндаля. — Раз вы непреклонны в своём решении, то вам обязательно нужно напоследок наглядеться на ваших бесов. — Вечеринка бесов… А что, забавная идея. Дьявол бы на такую явился? — Сомневаюсь, у него достаточно хлопот с собственным балом, а вот некоторые из его свиты не прочь повеселиться в подобной компании. Особенно, когда можно угоститься за чужой счёт, — он совсем повеселел и в машину садился уже в самом приятном расположении духа. — Ты бы пошёл на квартиру, где пируют бесы, Фагот? — Если прикажете, мессир, то чего бы не сходить, — ответил клетчатый, выполнявший сегодня роль шофёра. — Но вообще я бы в ресторан какой-нибудь наведался, хороший, где литераторы ужинать изволят. Как известно, господа литераторы знают толк во вкусной и здоровой пище, а бедняга Бегемот совсем исхудал на здешних харчах, того и гляди на человечину перейдёт, а это будет ох как некультурно. Вы бы позволили нам… — Позволяю, — небрежно отмахнулся Воланд и обратился к Мастеру. — Где у вас обычно собираются? — На первом этаже Дома литераторов есть ресторан, если помните, мы возле него познакомились. — А, это чудесное заведение! Американский джаз, советский сервелат. Вас это устроит, Фагот? — Конечно, мессир! Всё пройдёт в лучшем виде, мессир! Вечеринка у Лиходеева ничем не уступала по размаху вечерам в литераторском ресторане. Шампанское текло рекой по хрустальной пирамиде из бокалов. Официанты ловко и услужливо сновали меж известных гостей, среди которых попадались и писатели, и актёры театра и кино, и члены партии, и люди, с которыми Мастер меньше всего хотел увидеться. Латунскому хватило наглости подойти поздороваться, подпортив тем самым и без того паршивое впечатление от этого сборища. Но Воланд ликовал, пил шампанское бокал за бокалом и не оставлял его ни на мгновение, будто пришёл сюда ради него, а не по собственному желанию. Царящий в квартире угар распалял его до какого-то дьявольского состояния, словно он дышал пороком лиходеевских гостей и приходил от этого в злорадное неистовство, которое не сближало его с остальными, а только сильнее отдаляло. Бесы расступались перед ним. Никто не осмеливался заговорить с ним или хоть ненароком коснуться, даже подвыпивший Стёпа, имевший дурную привычку целоваться со всеми, кто под руку попадался, оказавшись рядом с Воландом, отшатнулся, побледнел и поспешил сцапать у официанта очередной бокал. Пользуясь этим приятным обстоятельством, Мастер запросто отдался воле Воланда, пил с ним наравне и вскоре захмелел настолько, что влез на стул и, чуть пошатываясь, провозгласил тост, за который отчитываться пришлось бы уже на Соловках. Пристальный взгляд барона Майгеля не обещал ему ничего хорошего. Но к чёрту Майгеля, никаких Соловков не будет. Завтра он покинет эту проклятую страну и окажется в городе, где покоится достославный Иммануил Кант, искавший доказательства бытия Божьего. Свободен. Он наконец-то будет свободен. В подвал они вернулись далеко за полночь. Чёрное небо обрушилось на землю нескончаемым дождём, пришлось растопить печку. От щедрости скорого прощания Мастер закинул почти все дрова, и пламя ревело от обжорства. Пока он собирал вещи, Воланд разлёгся на диване с бюстом Понтия Пилата в руках. Лиходеевское веселье ещё не оставило его, и он по-хулигански схватил римского прокуратора за нос. Обернувшись через плечо, Мастер наблюдал за ним с тоской и нежностью. Он так ничего толком не узнал об этом человеке, которого сделал Дьяволом в своём романе, однако его присутствие вносило в жизнь нечто большее, нежели просто увлекательные разговоры или прогулки по Москве. Он волновал само его существо, манил как огонь, как самая глубокая чёрная бездна. И Мастер согласен был подняться на парапет и шагнуть в неизвестность. Ради возможности познать что-то надчеловеческое. — Вы так на меня смотрите, что я начинаю думать о всяком, — сказал Воланд. Поза его была разнузданной, рубашка расстёгнута на первые верхние пуговицы, а улыбка сладостной от лукавства. — О чём же вы думаете? — У вас сажают в тюрьму за мужеложство? — Теперь сажают. Сначала советская власть выступала за свободу всех пристрастий, считая это борьбой с пережитками буржуазной морали, а сейчас окрестила их порождением контрреволюции и развращением советского общества. — Как быстро у вас всё меняется. — Утром в газете, вечером в дуплете, — сказал Мастер и тут же скривился от собственного каламбура. Наслушался этого дурака Бездомного, теперь у самого одни пошлости на языке. Кстати, он не видел его у Лиходеева. Похоже, глашатай советской идеологии не к столу у её элит. Напрасно, какой же приличный бал без шута? — Вас, кажется, тоже судили за контрреволюционные настроения и развращение советского общества? — Несчастное советское общество. У него две беды: мужеложцы и богомазы. Воланд расхохотался. Внутри Мастера всё содрогнулось. Оставив распахнутый чемодан на полу, он опустился на диван рядом с гостем, устало откинулся на спинку. Хмельная голова безвольно повалилась на плечо Воланда. — Мне будет вас не хватать, — признался Мастер так тихо, что слова его были едва различимы в треске дров. — Не спешите печалиться, мы ещё не расстаёмся. Я хочу знать, чем закончится ваш роман. — И только? Вы просто дьявол. — Если бы это было так просто. Мастер посмотрел на него внимательно. Спьяну ему мерещилось что-то странное, нездешнее. Он видел в Воланде того, кто властвовал на страницах его романа. И в памяти поднялись все те мгновения, когда чертовщина позволила себе быть явной. Внутри стало тяжело и душно. Он запалил слишком много дров, и подвал превратился в Преисподнюю. — Вы ведь никогда не шутите, верно? — сглотнув комок, спросил Мастер, чуть приподнимаясь. Воланд оставался недвижим, лишь глаза его лениво следили за каждым его движением. — Только не с вами, мой дорогой Мастер. Только не с вами. Мгновение. Тьма. Будто разум оставил его. А когда он снова пришёл в сознание, хоть в какое-то жалкое подобие, он уже целовал Воланда, жадно и самозабвенно, с той же силой, с какой писал роман. С той же невозможностью остановиться. Рука с тяжелым перстнем проникла в его волосы, чуть сжала на затылке, но не с тем, чтобы оттащить его, а чтобы не позволить отстраниться. Это не ощущалось взаправду. Все прикосновения, все поцелуи отзывались сухими фактами, словно кто-то с помощью печатной машинки выбивал слова на полотне его сознания. Скинул пиджак, расстегнул рубашку, развязал галстук-бабочку, поцеловал его в гладко выбритые щёки, в шею, снова в губы. Сухие и жаркие, но этот жар принадлежал скорее находящейся рядом печке, нежели этому телу. Повалились. Переплелись. Касаться мужчины словно женщины — глупо, даже смешно, но иного он спьяну выдумать не мог. Ещё и лихорадка грядущей болезни поднималась по телу. Проклятый подвал. Летом душно, зимой холодно, и всегда, всегда сыро, сколько дров не сжигай. Но здесь его книги, его вещи, патефон, бюст Пилата, ныне лежащий на полу. Здесь его жизнь. Здесь теперь тоже властвует Воланд. В их близости нет ничего естественного, и не потому, что они оба мужчины, это как раз почти нормально. Что-то не так на метафизическом уровне. В самой сути человека (человека ли?) с именем Дьявола. Но Мастер пьян, вымотан, безволен и завтра навсегда покидает Советский Союз. Уже ничто не истина и всё дозволено. Даже мужеложство с иностранцем. О, как бы это смотрелось в его личном деле. «Вошёл в тесный контакт с немецким шпионом», — дребезжит пролетарский голос в его голове, и Мастер невольно разражается смехом, прежде чем его рот немеет во власти чужого рта. Воланд сжимает его в объятиях с отчаянной силой, немыслимой для его сухопарого тела. Его ладони стискивают лицо Мастера, и кости начинают трещать. Его поцелуй алчет его души. Одежда становится лишней и пропадает, разлетевшись по перилам и стопкам книг. Больше Мастер не думает, просто позволяет овладеть собой, как угодно мессиру. Именно это слово крутится у него на языке и пытается сорваться со стоном, но так и остаётся не расплёсканным ядом у него во рту. Его губы болят от чужой страсти. Удовольствие, от которого немеет всё тело, больше напоминает адские муки, но он продолжает тянуться к их создателю, краем мысли понимая, что не видит его наготы, хотя знает, что Воланд обнажён, как и он. Воланд терзает его. Не любит, именно терзает. Со злобой и вожделением, которых не может быть ни в одном человеке. Дышать нечем, воздух горяч и невыносимо сладок. Мастеру кажется, он горит заживо. И вдруг всё заканчивается в ослепительной тьме, где не остаётся ничего, ни тела, ни сознания, ни души. Только тень ускользающего чувства, только последний поцелуй на распахнутых в немом вопле губах. Когда Мастер открыл глаза, Воланд уже заканчивал одеваться и поправлял нашейный платок. Всё произошедшее могло быть пьяным мороком, он просто задремал и немного угорел возле печи, вот и приснилось всякое… Однако Мастер не сомневался, что это случилось, хотя сам он тоже каким-то образом оказался в одежде, чуть помятой, но всё же. Зияющая тьма в душе была вернейшим из доказательств. Он поднялся с дивана, подошёл к Воланду с немым молебным вопросом в глазах, но тот пригладил разметавшиеся волосы небрежным и при этом нарочиты движением и, не глядя на него, сказал: — Оставим это. Мы слишком далеко зашли. — Мне казалось, вы к этому всё время и вели. — Креститесь, когда кажется, но желательно не при мне, — осклабился Воланд и тут же сбросил улыбку, как осточертевшую маску. — Оставайтесь с вашей Маргаритой, она вас любит и спасёт, а я могу только предложить своё общество до поры до времени. Кстати, я слышу шаги, вы ждёте гостей? Дождь забарабанил в окна с новой неистовой силой, и ему вторил град ударов по двери. Мастер остолбенел в осоловелом непонимании, а затем сломя голову бросился к распахнутому чемодану. В такую погоду появляются гости только одного толка. Кто их навёл? И за что? К чёрту чемодан! Споткнувшись о собственные ноги, Мастер дернулся ко столу с рукописью, только коснулся её — тут же метнулся обратно к Воланду, который вновь устроился на диване, словно почётный гость в театре. Он не знал, что прятать в первую очередь, ровно как и за что получит больший срок. Решение пришло мгновенно. Руки сомкнулись на перевязанных листах, обёрнутых в кожаный переплёт. Его детище. Его величайшая сатанинская страсть. В нём, в нём его гибель! Пламя лизнуло пальцы и приняло в свою пасть недописанный роман. И, едва сделав это, Мастер задохнулся от собственного малодушия и рухнул на колени перед чёрной закоптившейся печкой, в которой сгорало нечто большее чем он сам. Исписанные страницы горели плохо. Кожа переплёта обугливалась и чадила тёмным зловонным дымом. Если бы здесь была Маргарита, она бы голыми руками выхватила рукопись из огня, всю до последнего листочка. Но он просто смотрел и плакал пустыми неосознанными слезами. Теперь с ним навеки покончено. — Меня вы тоже бросите в печку? — деланно осведомился Воланд. Только сейчас Мастер вспомнил о его присутствии, а меж тем дверь, которую выносило по меньшей мере пять человек, едва держалась на последнем издыхании. — Не шутите сейчас! Я выбью окно, вылезайте наружу и бегите! Воланд даже не пошевелился. — За меня можете не бояться, милый Мастер. Со мной будет разбираться иное ведомство. Лёжа в камере на голых нарах, Мастер потом долго вспоминал его взгляд и голос, но не мог распутать странных чувств, выразившихся в них. Следователь утверждал, что никакого Воланда нет. Допросы, зачастую переходящие в заурядное рукоприкладство, проводились почти каждый день, а когда их не случалось, Мастера просто оставляли без еды и воды. Дни слились в один предсмертный паморок. Разум мутился от голода, боли, однообразия, но сколько бы ни упорствовало следствие, Мастер из раза в раз спокойно и сдержанно повторял: «Он существует». Воланд существует, нравится вам это или нет. Бесы лютовали. Ему было наплевать. Он уже предал себя и предавать Воланда не собирался, пускай это никак не могло спасти его пред лицом Суда намного выше советского. На проклятый город опустилась зима. Холод проникал сквозь решётку и кирпичные щели. Поднеся руку к стене, Мастер чувствовал стылый ветер на своей ладони. Одеяло ему не выдали. Роба, уже кем-то ношенная до него, превратилась в рубище. Свободная жизнь стала казаться сном из далёкого детства. Немыслимо, что когда-то он одевался с иголочки, носил кашне и галстук-бабочку, пил вино с любимой женщиной, работал в мягком полумраке подвала, заставленного книгами и старой мебелью. Он скучал даже о печи, которую постоянно топил из-за сырости. О той печи, где безвозвратно сгорел его проклятый роман. Его не хотели признавать сумасшедшим, но и в лагеря отсылать не спешили. Задумали что-то, вероятно, хотят завербовать. Затянувшееся ожидание и неопределённость должны были окончательно сломить его, однако ломать было попросту нечего. Внутри Мастера не осталось ничего, кроме любви к Маргарите. И памяти о каждом мгновении, когда он был непростительно слеп. Одной ночью он резко проснулся от позабытого ощущения. Чей-то взгляд устремился к нему. Взгляд такой силы, что сердце пропускало удары, а лёгкие с трудом вздымались в околевшей груди. Его омертвевшее от холода тело затрепетало. Мастер поднялся с нар. Полная луна тоскливо заглядывала в камеру. У окна стояла тёмная фигура. Белый свет выхватил из тьмы лишь край лица, но было достаточно и смутного очертания, чтобы узнать. С трудом переставляя окоченевшие ноги, Мастер подошёл к нему и, запнувшись, едва не упал. Ловкие руки тут же подхватили его и помогли устоять. — Тише, тише, поберегите себя, мой драгоценнейший. Вы мне ещё нужны. Воланд выглядел абсолютно так же, как в их последнюю ночь, только холодное лунное освещение выбелило его лицо до цвета посмертной маски. Но голос и глаза — те самые, которые Мастер увидел за секунду до выбитой двери. Невесёлые. Несочувствующие. Недоступные для человеческого понимания. — Зачем я вам теперь? — с трудом выдавил Мастер, дрожа от стужи и отчаяния. Даже на мгновение он не поверил, что Воланд пришёл спасти его. Ладонь в перчатке смахнула отросшие засаленные пряди с его глаз. Покровительственно и бесстрастно, словно приходилось иметь дело с несмышлёным ребёнком. — Ваш роман незакончен. — Господи… Да пропади он пропадом! Он ненавистен мне, я всё ему отдал, всего себя, и вот где оказался! — Мастер ощерился во гневе и тут же безвольно поник. У него не осталось сил на злость, ни на что не осталось сил. Этого они и добивались. Бесы. Неутомимые мучители для грешных душ. Неужели, они действительно победили? И его тоже? Не победили. Он сам сдался им. — Я не смогу его дописать. Он погиб, сгорел дотла. Всё было напрасно. — Вы можете начать заново. Разве вы не помните его от первой строчки до последней? — вкрадчиво спросил Воланд, вглядываясь в него властно и неумолимо, и Мастер вдруг понял, что действительно всё помнит. Сожжённый в страхе роман остался в нём под настом праха и запёкшейся крови. Вот только не было желания опять соприкоснуться с ним. Она уже никогда не прочтёт его. — Прочтёт, — заверил Воланд, хотя Мастер ничего не сказал вслух. По позвоночнику до мозга прошлась холодная дрожь, будто ему одну за одной вонзили длинные иголки со жгучим лекарством. Разум вспыхнул алым. Его руки вцепились в плечи Воланда, словно он вновь был в шаге от падения. — Кто вы такой? — прохрипел Мастер и по-русски с мольбой повторил, — Кто вы такой? Ответ не требовался, по крайней мере не тот, который уже давно вертелся на подкорках сознания. А иного Воланд не мог ему дать. — Ясно, — Мастер отпустил его и отошёл к стене, затем вдруг обернулся с нервной улыбкой. — Они, кстати, так и не признали вас. Здешние бесы. — Как вы и говорили. В этом, в сущности, и состоит разница между бесом и демоном. Бес отрицает своего создателя, делает вид, что его вовсе нет, и живёт «только по своей воле», как глупое и слишком гордое животное. Демон признаёт Его, чтобы восстать и бороться с Ним. Никто же не ведёт войну против несуществующего врага, верно? — Но вы не боретесь с Ним. — Моя профессия состоит в ином. Разные ведомства, только и всего. — И какому из них отдали меня? На мгновение Воланд замялся. — Допишите роман, тогда и поговорим. — Не оставляйте меня. Он не хотел произносить этой просьбы. Только не теперь, когда ему предстала правда. Но он был отчаянно одинок в этой бесконечной тьме и желал себе любого спутника. Даже того, кто был первопричиной всего свершившегося зла. Спокойная улыбка смягчила бесстрастное лицо Воланда. С мучительным узнаванием Мастер увидел в своей тюремной камере того, с кем гулял по московским бульварам, смеялся над дурацким мюзиклом и пил кофе в ветхой беседке. Морок, созданный специально для него. — Только если позволите подглядывать из-за плеча, — шёпот с немецким акцентом запечатлелся на его губах. Щёлкнул дверной замок. Мастер стоял у лунного окна. Больше никого в камере не было. В психиатрической лечебнице оказалось немногим лучше, чем в застенках НКВД, разве что кормили по расписанию и таскали по бессмысленным процедурам, а по сути это была всё та же тюрьма, по которой Мастер блуждал в дремотном морфиновом дурмане. Он увяз. Отупел. Последние крупицы его прежней личности утекали сквозь пальцы, и он никак не мог задержать их. Когда-то ему казалось, что роман о Дьяволе опустошит его. Теперь же, когда он действительно был опустошён, в нём остался только роман о Дьяволе. Тяжелый и непосильный как крест. Он не хотел за него браться, не хотел тащить в гору и умирать. Но обещание дано, и обмену или возврату не подлежит. Если всё кончено, то нужно достойно это описать. Хромая медсестра сжалилась и всё-таки принесла ему бумагу и ручку. Расчерченные листы с датами, графой для имени пациента, перечня проведённых процедур и заметками врача. Перед Мастером лежала пустая история болезни. Не выдержав иронии, он усмехнулся, и лунной ночью, когда затихли даже самые буйные, нетвёрдой рукой вывел первую строку. Патриаршие пруды, какими он их помнил, разве что ознаменованные дребезгом трамваев на Бронной, раскинулись перед ним. Аннушка уже разлила масло, поэт и редактор заказали абрикосовую воду, трость с набалдашником в виде пуделя отчеканивала каждый шаг своего господина. По кроме век выступили слёзы. Он вернулся к себе. Чужие руки легли ему на плечи. Всей ссутуленной спиной Мастер почувствовал его близость и, откинувшись назад, закрыл глаза с блаженной улыбкой на губах. Осторожные пальцы заскользили по его бритой голове, воскрешая в памяти ту последнюю ночь во всех гранях бытия и небытия. — Я погубил себя тогда? Когда мы… — Нет. Подобные мелочи легко прощаются, вы же не знали с кем ложились на диван. Но вас могут осудить за другое, — голос Воланда дрогнул минорной нотой. — За что? — Пишите роман. История требует своего конца. И Мастер писал целыми ночами, после процедур, в любую свободную минуту, борясь с морфиновой сонливостью и мелкими судорогами от электротерапии. Писал до полного исступления, окончательно теряя связь с реальностью и уходя в мир романа, где чёрный нагловатый кот пытался обыграть в шахматы Сатану, где двое любовников прятались ото всех в подвале и жили своей любовью, великой и обречённой, где не мог найти себе покоя прокуратор Иудеи Понтий Пилат. Его отрешённость принимали за успехи в лечении, только сетовали на чёрную шапочку с золотой буквой «М», но какой мелочью это было по сравнению с неким Воландом, о котором он наконец-то перестал бредить во сне. Они не знали, что пасмурными ночами, когда он был не способен разглядеть даже поднесённые к глазам пальцы, его узкая кровать, тесная даже для одного, тяжелела вдвое. Незримый не значит несуществующий. Они оба исполняли свои негласные обещания. Вязким от вечернего лекарства языком Мастер бормотал обрывки романа и собственных мыслей, пока не пропадал в утомительном пустом сне, чувствуя до последней сознательной секунды объятия тьмы и сухое прикосновение губ на своём лбу. Последняя точка почернела на бумаге. Мастер аккуратно собрал все листы в папку, где уже давно красовалось название, ради которого стоило пережить все эти тошнотворные болезные дни. Роман дописан. Он оплатил свой долг сполна. Ночь оказалась полнолунием. Хотя накрапывал дождь, сквозь прорезь в чёрных облаках выглядывало белоснежное светило и протягивало широкий луч до самого балкона. Именно по такой дороге пошёл Понтий Пилат с Иешуа Га-Ноцри, а он пойдёт вниз. Мастер поднялся на скользкий парапет, без интереса осмотрел лесистую округу и, не раздумывая, сделал шаг в бездну. Веки крепко стиснулись. Сердце сжалось в комок. Последний вдох замер поперёк горла. Но падения Мастер не почувствовал. Его тело стояло ровно и прямо, как и до этого. Он в изумлении открыл глаза. Под его босыми ногами раскинулся лунный свет, словно ковёр из тонкого серебряного сатина. Он ступал по нему легко и уверенно, как по московским дорогам. Рука об руку с Воландом. — Ваш роман прочитали и присудили вам вечный покой. Не беспокойтесь, она разделит его с вами. Она уже ждёт вас. Слова падали размеренно и безразлично. Знакомое лицо утратило последние следы человеческих чувств, обнажив тысячелетний костяк князя Тьмы. Печаль уколола глаза, и Мастер поспешил отвернуться. — Значит, здесь мы расстанемся? Воланд долго молчал. Наконец он вымолвил: — Там, где вы окажетесь, я смог бы вас навещать, но делать этого не стану. Вы заслужили покой, мне же он недоступен. Но… Я благодарен за ваш роман. Мастер улыбнулся. Они шли вдвоём по лунной дороге прочь от сумасшедшего дома. Все бесы остались на земле.