Луна не хочет признания.

06.03. Бледная трава прорывалась из-под земли, деревья шелестели от прохладного ветра. Белые вытянутые облака прорезали небосвод; скользила чайка над водной гладью. Малек толпился у берега, перерывая белый песок в поисках залежавшейся пищи. Большая рыба выпрыгивала из воды, поблескивая серебряной шкурой. Камни недвижимо стояли на своих вековых позициях, облизанные волнами, усыпанные солью. Мелкая птица скакала с камешка на камешек, потрясывая гузом и быстро моргая. Она щелкала клювом, но из пасти не вырывалось ни звука; она пыталась поймать невидимую мошку. Люди осторожно ходили у края, кутаясь в платки, скрываясь от весеннего ветра. Море все ещё часто волнилось; оно свежо и прозрачно — люди ещё не разворошили днища. Море холодно и наполнено жизнью. Люди уходили все дальше. Не так интересно море, когда нельзя в него окунуться. Я не умею спать, но всегда пытаюсь. Когда-то во мне клокотала сила настолько яростная, что я могла разломить мир надвое. Я знала, что так поступать нельзя, но я не могла жить в смирении. Я заковала свою ярость в меч и приковала его к себе; я обрезала в себе все, что можно было обрезать, чтобы более не волноваться. Я выковала себе башню из грез и надежд. Моя быстротечная цель. Ее вкус растворился на моем языке, как сахар — мне хотелось еще, но это была последняя щепотка. На самой вершине, где воют и кусают ветра, ты могла бы любоваться мной вечно; я хотела добраться до тебя — разорвать небо вклочья, утопить всю чернь в своем голубом, раздробить твою клетку, обратить каждую звездочку-сестричку в маленький ледник. Я тогда не понимала, что это твой дом. Я тогда не понимала, что это нужно только мне. Я не умею спать, но я не знаю, зачем мне бодроствовать, когда тебя нет. *** 10.05. Тепло закрадывалось в каждую частичку природы. Уходили надоедливые дожди; малёк рос и крепчал. Пухли налившиеся цветом бутоны среди мясистых листьев. Чайки прыгали с камешка на камешек, допрыгивая до вымощенной деревом тропинки, позади которой стояли пластиковые столы и стулья. Птицы доклевывали булочное крошево и довольно горланили. Людей становилось все больше: они пробовали ногами потеплевший песок и всматривались в морской горизонт, не думая ни о чем. Они подходили к краю берега и пробовали воду руками и ногами. Волны безразлично облизывали кожу. Дети гоняли чаек с радостным воплем. Ночью я смотрю на небо, лёжа в бескрайнем голубом, и думаю о том, почему черный не стекает в мои покои. Когда я поднимаю руку, к берегу прибивается волна; когда я опускаю — она возвращается ко мне. Когда я вдыхаю, все вокруг волнуется; когда выдыхаю — успокаивается. Когда я закрываю глаза, все живёт как будто само по себе, а когда открываю — все снова только мое. Я внутри всего, я часть всего, я есть оно. Ночные люди (они твои?) приходят ко мне и шепчут о своих бедах. Я отвечаю им тем же, но они не понимают меня. Они продолжают щебетать, рокотать, рычать, хныкать, я продолжаю шуметь и бурлить: мы говорим по-разному; мне дано их понять, им меня — нет. Я в вечности, и я одинока. Я есть все, но для них меня нет. Когда ты уходишь, я пытаюсь заснуть, но у меня не получается, не получается: я ворочаюсь, все разрывается, все покрывается синим, чернота сгущается надо мной, такая плотная, что закрывает весь небосвод, и я сдаюсь — мои эмоции берут вверх. Я кричу, все кричит со мной. Всю жизнь я несла разрушения: от меня благоговели, меня страшились, меня благодарили, меня ненавидели. Я пыталась избавиться от этого. Я знала, что это неправильно, или мне внушили, что это неправильно, я задыхалась в стыде — он тек из каждой моей поры; теряясь в эмоциях, я начинала ощущать твои невидимые касания: ты оттаскивала меня от берега, далеко-далеко в глубины, где я могла бы затаиться. Но иногда ты давала мне волю; нет, ты подталкивала меня — я знаю, ты беззвучно кричала: «Покажи им, на что способна, ты ведь живая!». Если ты можешь сделать это, то почему не можешь мне ответить: слышишь ты мой зов или нет? *** 25.07. Цветы теряли свои лепестки: какие по случайности, какие — из-за обстоятельств. Мимо пышных кустов бегали дети, сверкая маленькими зубками, и срывали бутоны, не задаваясь ни на секунду мыслью о том, почему цветут кусты. Дети кидали мячик, дети толкались, дети хаотично двигались там и здесь, как молекулы. Стрекозы жужжали над водой. Они выглядели, как зависшие, недвижимые палочки крашеного дерева. Людей расплодилось столько, что их не отгоняла даже полуденная жара. И ночью от них не было никакого отбоя: они забегали в темные воды и кричали, смеялись и кричали, пускали в небо разноцветные огни, а после продолжали смеяться и кричать. Иногда ко мне приходят те, кого я понимаю сполна. И во мне всегда теплится надежда, что и они поймут меня, что в шуме волн они услышат мой жалобный вой, обращенный к тебе. Но девушки сидят, опуская бледные голые ноги в воду, и смотрят вверх — на тебя, — не обращая на меня никакого внимания. Они плачут, и я глотаю их слезы; они шепчут, и я заглушаю их шепот; они рассказывают мне о несбыточном: о нимфе, облаченной в ткань из облаков, с волосами, блестящими на солнце так, что слепит глаза, с длинными аккуратными пальцами и безразличным выражением лица. Иногда лицо нимфы сменяется на радостное спокойствие: тогда они рассказывают мне о том, как рады, о том, что мечтают испытать этот момент вновь, и тогда я вспоминаю, как каждую темень ты выходишь из своего дома и возвышаешься надо мной. Я не понимаю: почему их нимфы так похожи на тебя и почему они плачут из-за них так же, как и я? Они сравнивают их с тобой вслух, и тогда я понимаю: ты одинока и неприступна, я не понимаю ни одной твоей эмоции, я даже не знаю, слушаешь ли ты меня. Иногда мне кажется, что ты улыбаешься — ласково и понимающе; иногда мне кажется, что твоя улыбка наполнена благодарностью за то, что я провожу с тобой время, за то, что я жажду этого времени. Но к тебе — к тебе — они все обращаются к тебе! Ты никогда не была одинока. Не была одинока так, как я. Иногда мне кажется, что я ненавижу тебя. Иногда мне кажется, что я отдала все ради ничего. Я хотела спокойствия? Я хотела быть услышанной? Чего я хотела — я никогда не знала. Я продолжаю слушать. Я знаю, эти девушки тоже ненавидят тебя, потому что ты так похожа на их нимф. Они были бы рады, если бы солнце закрыло тебя навсегда. Они были бы рады, если бы их нимфы растворились: стали облаками или колосящейся полевой травой. Они бы освободились от своих оков и наконец смогли бы жить. Дорогая моя, сегодня я почувствовала, что ты обижена: ты закрылась тучами и не объявилась ни разу. *** 10.09. Все чаще небо перекрывали тучи. Морская вода была черной и мутной: весь песок разворошили те, кто купался днём. Скоро настанет тихое время: отдыхающие разъедутся по своим городам, а местные будут проходить мимо, незаинтересованные в том, что видят каждый день — с самого рождения и до кончины. К тому же, не так интересно море, когда нельзя в него окунуться. Последние цветы раскрывали глаза. Катились яблоки по садовым тропам. Пустели узкие улицы с испещренными трещинами каменными дорожками. Исчезали пластиковые стулья и столы, лежаки и зонты; закрывались летние кафе. Чайки снова переместились ближе к воде: ловить стрекоз, хватать случайную рыбешку. Все успокаивалось и вместе с этим волнилось. Тучи регулярно проливали слезы, заставляя море бушевать. Ветер ломал неокрепшие ветки, уносил забытые зонты. Море вскидывало свои темные руки: «Бойтесь моего гнева!», а люди шли по делам… В моем нутре сгинула сотня тысяч кораблей. Я размолотила их тельца, размыла благородные имена: «Санта-Мария», «Надежда», «Виктория». Люди на их палубах были яростными и мечтательными, и я должна была чувствовать с ними родство (ведь они чувствовали родство со мной: молились мне, стремились ко мне), но в них не было сострадания, и в них не было желания хранить жизнь. Пираты-скитальцы, нашедшие свой дом у меня, тоже не были мне близки: когда наступала буря чувств, я успокаивалась, разламывая их убежища, играясь с их тонущими телами с хрупким каркасом и совсем маленькой капсулой для воздуха внутри. Ты никогда не смотрела на это: всегда уходила, отворачивалась, закрывала себя. В тебе было столько нежности и невинности, сколько в себе не уместит стадо детей. И я не знала, почему: неужели ты совсем не умеешь злиться? И ты приютила в своих объятиях столько людей, скольких я не смогла бы удержать, не потопив. По сравнению со мной ты совсем небольшая — сидишь на своем диске, свесив ноги, подол твоего платья стремится вниз, к земле, ко мне, и смотришь куда-то неопределенно. И ведь это тебе на руку: ты важная деталь в жизни любого. Если я есть, я заполняю все. Если ты есть — ты на фоне, нежность и загадочность твоя наполняют воздух свежестью, и всем становится легко, и все тебе благодарны: за то, что ты невидима и безупречна, за то, что ты красива и тебя нет, за то, что ты могущественна и никогда не применяешь силы. И ты боишься меня. Потому что я неуправляема и полна зависти? Потому что я одинока настолько, что хочу сделать одинокой тебя? Потому что во мне нет противоречий: я — ярость, я бушую, я не сдерживаюсь, я уничтожу и не пожалею. Кажется, я сделала что-то не так. Подумала не о том. Ошиблась. Вновь. О, Си, ты всегда ошибаешься. Почему? Почему? Ты не выходишь из своего укрытия уже которую неделю. Люди называют это «сезон штормов», как будто это я возжелала твоего изгнания! Но я знаю, что ты продолжаешь смотреть: я чувствую твои касания — они все те же. Оттаскивают меня от берегов. Толкают на них. Теперь я понимаю: это не ответ, не забота — это твоя работа. *** 13.11. Песок остыл и побледнел. Берега опустели; изредка можно было найти покинутую раковину или выброшенного волной моллюска. Берег навещали только меланхоличные, глубоко погруженные в себя люди. Такие люди, которые любят задавать вопросы, на которые не существует однозначного ответа; точнее, ответ этот настолько противоречив, что не хочется его давать. Вода очистилась, приобрела свою стеклянную прозрачность. Можно было разглядеть песчинки различных цветов, осколки серых раковин, маленьких белесых медуз, похожих на обрывки полиэтиленовых пакетов, отрывисто двигающихся в неясном направлении. Листья деревьев побледнели; они не потеряли своей зелени, но как будто покрылись воском. И эта восковая пленка придавала им какой-то ненастоящий вид, словно они были вылеплены из пластика. Сегодня снова наступит темень, и я спокойна. Ты посмотришь на меня, а на небе не будет ни тучки. Я почти замёрзла, когда ты ушла; я не чувствовала ни своего нутра, ни кончиков пальцев, ни движений зрачков. Все во мне замерло и попыталось исчезнуть. Сначала, конечно, я боролась: взбуревалась против твоего наказания, покрылась чернью. Я думала, что мой гнев раздвинет тучи, которыми ты укрылась, но на мою волю им оказалось все равно. Ты искусно их подговорила. И я осталась одна. Ни девушек, мочащих свои ноги и рассказывающих истории о таких, как ты, ни кричащих детей, способных душой чувствовать море, но не осознавать это, ни взрослых, пришедших для отпущения негатива, которых я ненавижу сильнее всего; если они и приходят, то тревожат мой покой, не давая ничего взамен. Я знаю, ты такая же, как и я, но сидишь в маске, притворяешься, что она пришита к твоему лицу, и не слушаешь ни одного обличителя. Я знаю, ты скрываешься, чтобы помутнить мой разум; чтобы я не думала о том, что ты лжешь, а даже если бы эта мысль закралась в мою голову, я бы осознала: это на благо. Но не было в этой лжи никакой благости, только страх. Я несу страх, а не принимаю его, и твои чувства я тоже не приму. Бойся сколько влезет, в конце концов страх раздробит тебя на части. Ты задумаешься и вспомнишь, сколько всего утеряла потому, что не смогла признаться, потому, что укрывалась тучами, потому, что безразлично, словно ты не здесь, смотрела куда-то неопределенно. Ты вглядишься в свои белоснежные руки, в каждую линию-трещинку, и поймёшь — счастье разбито твоими руками, которые ты отдала не тем. Я вся спокойна: смотрю на то, как чернота плывет, перемешиваясь с синим. Твой белый сегодня особенно холоден: ты ранена и зализываешь зияющую дыру. Мой меч искрится от чувств. Я знаю, луна не хочет признания. Пускай не по своей воле — я ничего с этим не сделаю. Я могу только показать, только ранить. Такое уж оно, это все, неудержимое и опасное; ты, луна, висишь где-то «вне» и скорбишь, я знаю, скорбишь. Луна тоже хочет быть всем, но не хочет признания. *** 9.01. Девушка стояла на скользком камне и вглядываясь в горизонт. Это был совершенно заурядный горизонт. Она просто не знала, куда поместить свой взгляд, чтобы он никого не тревожил. Если бы могла, она заглянула бы внутрь себя, но с прискорбием бы обнаружила, что внутри нее покоятся сломанные лезвия мечей. Мессиво из блестящей, поцарапанной стали посреди нескончаемой пустоты. Кажется, даже пола внутри нее не было: куча шла из недр и стремилась к воображаемому потолку. Никого не было на зимнем пляже, кроме нее и двух птиц, сидящих на выступе неподалеку. Они, завидев ее, смолкли, почувствовав что-то. Все молчало, и только море продолжало шуметь. Небо было полностью чистым и насыщенным, в верху, как-то неуклюже, висело белое-белое солнце. Девушка раскрыла рот, так и замерла. Ни слова не вырвалось: она знала — слова бесполезны. С чем себя связала, оттого и страдала, пускай выбор был без выбора. Она плотно сжала кулаки, и от переизбытка эмоций у нее полились слезы: редкие и крупные, они градом ненависти падали вниз, и их подхватывали волны. И море шумело, и море шумело…