где-то за фьордом

фри прикладывает холодные пальцы к вискам и что-то внутри, что-то очень разгорячённое, подплавившееся и гниющее кричит ему: «убей меня, убей меня, убей меня. или просто упади на землю и закричи» а фри чувствует лишь слабую пульсацию и выдыхает. всё началось с утра. холодный дом — холодный, потому что слишком рано отоплять, снег ещё не выпадал, значит, придётся тешиться тёплыми неудобными носками и двумя одеялами вместо одного, — неприветливо встретил его тишиной. так было всегда, ведь в этом холодном доме никто и никогда не спал допоздна. будь отец здесь, он бы уже давным давно торчал на ферме, а мать делась на работу или куда-то ещё. или они бы вдвоём ушли в храм. без фри, фри бы спал. он бы спал, потому что по ночам обычно спал плохо, практически-то и не спал, фри не мог спать, фри был болен. и фри всё ещё спал плохо, спустя двадцать лет или около того. кошмаров не было, а привычка плохо спать почему-то никуда не уходила. это несправедливо. обидно. когда фри вставал, он засадил в ногу занозу. прошла через шерстяной носок и впилась прямо в большой палец. совсем маленькая, тонкая, невзрачная. он будет игнорировать её, пока не боль не достанет, не назреет, как вулкан. фри пил дешёвый чёрный чай из пакетика с тремя ложечками сахара. это был его завтрак. в детстве, после того, как он сам просыпался, в одиночестве он и завтракал, а потом почти всегда уходил на улицу, ведь в наедине с самим собой в этом доме находиться невыносимо. на фоне тарахтение, только издалека напоминающее человеческую речь, порой сменяющееся белым шумом, что, по сути, должно быть музыкой, — старичковое радио, мирно отсчитывающее дни до своей полной поломки и печально собирающее пыль на подоконнике. нельзя точно сказать, когда фри вообще нашёл его, но он нашёл и с того самого дня никогда не проводил завтраки в тишине и одиночестве. в адском бульканьи говорящего послышался прогноз погоды: обещают дождь. под вечер. фри понял — время растягивать нельзя, тянул слишком долго. и второпях обжёг язык. грязный узорчатый свитер и замызганные невесть чем штаны. это — уютная домашняя одежда, они же — рабочий костюм. фри не заморачивался над переодеваниями по трём причинам: в этой одежде очень удобно, он к ней привык; это занимает много времени; зачем? вряд ли его осудит тыква или больной телёнок. им неважно. за это фри ферму всё же любил. от неё до кукурузного поля совсем немного, только уйти ещё дальше за город, пройти по полевой вытоптанной колёсами велосипедов тропе и завернуть, а там и бесконечные просторы. кукурузные поля всегда напоминали ему о сценах из ужастиков, особенно по вечерам. высокие беспроходные стебли струились вверх и сцеплялись между собой жёсткими широкими листьями, образовывали свой личный лабиринт. здесь было легко заблудиться, особенно если ты низок, особенно если молодой гуляка, по приколу решивший поворовать в сезон зрелости. но поле обозлится, выгонит тебя своей давящей тишиной. словно осуждая. толпой. фри сначала тоже выгоняло. фри приходил домой с изодранными рукавами кофт и не мог объяснить матери, почему так. «а потому что поле к тебе не привыкло. оно с тобой незнакомо. поэтому оно тебя ранит» — говорила мама. фри не понимал, почему поле считает его незнакомцем: он ведь ходит к нему каждую осень! кофты фри всегда зашивал сам. в октябре, когда листья острые, как бритва, фри снова поцарапался. свитер не разодрал, только чуть-чуть рассек тыльную сторону ладони. он плюнул на царапину, растёр по коже одну-единственную каплю крови, — теперь рука была не только в крови, но и в слюне и поте, — и продолжил собирать кукурузу. урожай богатым не был. было слишком тихо и даже растения ничего не шептали ему, не шуршали; невольно накатила тоска по дряхлому радио, или, например, кудахтанью и суете куриц под окном, пытающихся разворотить клумбу в поисках еды. они всегда болтали, а он никогда не отвечал. а потому что они не собеседники. потому что фри всё так же одинок. с тех пор, как нитвелл ушёл, всё было вообще не так. фри снова плохо спал, бесконечно больному телёнку становилось хуже, погода была другой, чай больше не был таким вкусным, дома опять было холодно, радио тарахтело какую-то бессмыслицу, обувь почему-то натирала, свитер кололся, господи, да почему так неудобно, и даже кукурузные поля снова его не принимали. всё это никак не было связано с нитвеллом, но он, нитвелл, всё равно был эгоистичной тварью, котом, который гулял сам по себе и приходил лишь спасать свою шкуру от зимних заморозков. фри хотел винить его. обвинять во всём, потому что это он, он говорил, что с фри на самом деле всё в порядке, что он нормальный, что он достаточно сильный, чтобы справиться со всем. но фри не справлялся. вообще не справлялся. домой пришёл не скоро. кукурузы собрал поразительно мало. за такое в былые времена на него бы наорали. на кухне до сих пор одиноко журчало радио, ожидая своего беднягу-владельца. пол был холодным. фри уселся на крыльце, по привычке слева, оставив дверь в дом нараспашку и медленно закурил, бездумно обводя глазами ферму. одна вторая табака и одна вторая индики, как его научил пошел-он-нахер-нитвелл когда-то. и то, и то всегда находилось в непосредствнной близости, только раньше было не более, чем кустами растений, которые можно отхреначить ветками в качестве развлечения или кинуть курам на корм. одна из ступенек на крыльце начала подгнивать, нужно будет починить. а ещё залатать окно в сарае: каждый раз, когда ветрено, оно жутко свистит. и входную дверь бы утеплить. с каждым вечером становилось холоднее и холоднее, а ведь топить печь пока слишком рано — снег-то ещё не выпал, зима далеко. фри приоткрыл пересохшие губы, — одним из его хобби было мучать себя жаждой, — и выпустил дым. фри понял, что кричит. *** на следующий день холодный дом снова встретил его тишиной. заноза в пальце заныла. фри сел на кровати и подумал, что всё-таки дождётся зимы, чтобы ему снова сказали, что он сильный и, может, на этот раз слова продействуют чуть дольше, чем полгода.